Ехал я как то в купе с одной бабушкой.
У нее была самая обыкновенная внешность, ровный, не громкий голос, неброская, но аккуратная одежда. Но исходило от нее нечто, что притягивало, как дерево в степи.
С ней ехала большеглазое чудо 3-4 лет, с белым бантом.
Бабушка дремала на нижней полке и сверху хорошо была видна их биологическая связь: если внучка находилась в метре — бабушка расслаблялась до храпа, но просыпалась тут же, если та отходила дальше.
Вечером она пригласила на чай, сам процесс заваривания которого, был удивительно изящным, душевным ритуалом, соблюдаемым не спеша, с большим достоинством и любовью.
“Прошу Вас, попробуйте — наш семейный, на травах” — сказала соседка, протягивая пиалу.
Чай был действительно незнакомого, но очень притягательного, натурального (экологического, сейчас бы сказали) вкуса, с чудесным ароматом и совершенно замечателен и без сахара. Невозможно напиться.
В это время внучка, которая бегала тут же, неожиданно споткнулась о скомканную дорожку и со всего маху ударилась головкой о пол. Ударилась сильно, купе встревоженно посмотрело на ребенка, который в свою очередь широко распахнутыми глазами изо всех сил уставился на бабушку. Та оглядела ее, ласково потрогала головку и строго спросила:
“Зачем, Мариша, ты это сделала? Разве это правильно? Зачем ты пол вагончику ломаешь? Люди же из него попадают прямо на землю?! Разве тебе их не жалко?”.
“Что вы бабушка! Что вы!! Мне их очень жалко! Очень!.. Это у меня случайно получилось, я так больше не буду! Никогда не буду! ..” — залепетала мальвина, изо всех сил сдерживая слезы.
“Ты, Мариша, под ножки то смотри… Бегай в меру… И про семихвосточку не забывай..”
“Это у нас дома такая плеточка висит, у двери — сказала она мне. Ее муж из кожи сделал. У нее семь хвостиков. И когда дети сильно балуются — мы им про нее напоминали. Говорили, что она, плеточка, очень строгая, хотя и справедливая. И если никто в доме не балуется – она спит довольная, никого не трогает. Мы ею никогда детей не били, но она всегда висела и сейчас висит у двери.
А Мариша – хорошей девочкой растет. Доброй, внимательной. Когда вяжу или занята чем — никогда не докучает. Помочь старается. Еще когда едва ходила, она, представляете, во дворе бумажку подняла и к мусорному ведру отнесла. А то шерсть из-под кровати достанет. Ее же этому никто не учил, она людей чувствует – это же главное…”.
“Мой муж старше меня на 20 лет. Когда он пришел с войны — стройный, в орденах — о разнице в возрасте я и не подумала. Да и потом никогда. Мы прожили с ним, или как тут вернее сказать — мы живем с ним очень хорошую жизнь.
У нас четверо детей. Трое мальчиков — они теперь военные. И одна девочка — Катя, она тоже военная, капитан. Они летом к нам приезжают. Собираемся под яблоней, пьем чай, беседуем, поем.
Мы свой дом сами поставили. Мужу шесть соток дали от завода и мы его строили каждую свободную минуту. Я то — домохозяйка всегда. Положим детей кулечками в траву у забора и ну махать мастерками, аж мокрые. И быстро так дом поставили – за три года. Хотя мужу тогда на заводе ногу повредило и он полгода в гипсе был. Он сложное задание выполнял, а его торопили вот и покалечило.
А рядом с нами, через дорогу, дом директора нашего стоит. Его силами завода возводили.
Там забор высокий, из сплошного кирпича. И они, чудные, из-за него нас, оказывается, фотографировали — детей моих сопливых. Потом Зинаида Михайловна — жена этого директора, отдала мне эти фотографии. Виноваты мы перед вами, говорит, насмешничали… Да мы понимаем — дело молодое, глупое.
Тем более, что муж то ее, директор завода, чуть в тюрьму не сел из- за сына. Он у них – единственный. Захотел девочку снасильничать вечером на территории завода. А там в это время главный инженер дежурил и выручил ее. И пошел к директору, чтобы известить его об этом, что у него с сыном беда. А инженер этот, человек был мягкий, выпивающий. Директор усадил его за стол и вредным спиртом, как потом выяснилось, угостил. А потом его из дома вывели и бросили. Инженер плутал-плутал ночью, потерял сознание, видно и замерз. А та девочка, которую инженер спас, видела, к кому он пошел, и рассказала родителям. Потом следствие было, директора судили, но сын все взял на себя. И ему как не совершеннолетнему дали условно. Но он потом все одно сел за разбой.
А дом у нас хороший получился. Удобный, красивый. Мы вокруг цветы насадили, качели повесили. На крыше – флюгер. У нас и зелень и травы для чая. А животных не держим — мы мясо не едим. Александр Степанович видеть не может убийства животных. У нас и собаки то никогда не было – как можно на цепи держать? И от кого прятаться? Мы же со всеми соседями дружно живем.
Александр Степанович уже давно на пенсии. У него зрение сильно упало — ничего не видит. И легкие стали тяжелые. Но он никогда не горюет, всегда внимательный и я ему во всем очень благодарна.
И дети наши нам пишут и обо всем делятся. Читаю я медленно, а пишу и того медленнее. Позавчера вот письмо от Саши пришло. Он полковник – танкист. Пишет, что его командир-генерал, знаете … глупый очень и нервный. Что с ним трудно служить. Я написала, что надо терпеть, что все образуется.
Он поймет. Он с детства терпеливый и добрый — никого не обижал, хотя и крепкий. Они у нас все такие…
Через много лет, мне как то довелось в поликлинике встретить сухопарого старичка, с выгоревшей орденской планкой на пиджаке.
Он передвигался самодельной тростью, слегка подволакивая ногу. У него были ясные, теплые глаза и добрая, чуть виноватая улыбка. Он как бы извинялся, что задержался среди нас. Мы с ним разговорились. Он общительно поделился, как давно уже сделал эту трость из вишни, как вырезал на ней льва, но тот режет руку, что проблем в целом в жизни нет, кроме здоровья, которое ну его.
Он светился разговором и живо рассказывал про жуткое танковое сражение, в котором был молодым, но вдруг осекся, поняв, что “регламент беседы” не позволит передать самое важное, что хотелось. И растерянно умолк, повторяя по инерции, что сражение было важным, известным и “вошло в учебник истории”.
Его позвали в кабинет, и набежало неловкое молчание.
Вскоре он вышел, и было видно, что ему не хотелось уходить сразу. И он, слегка замешкавшись, неожиданно наклонил ко мне голову и не громко, почти шепотом (больница же), спел два куплета незнакомой песни, которые, к своему стыду, дословно запомнить не смог. Она была про танкиста, которого после боя допрашивал особый отдел – “почему ты, сволочь, в танке не сгорел”. На что танкист дисциплинированно отвечал: “не волнуйтеся родные, в следующем бою, обязательно сгорю”.
Улыбнувшись, он махнул застенчиво рукой и ушел.
Наверное, это муж той бабушки, подумалось потом. Или мог им быть.
***
© ZONAkz, 2013г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.