Никто не даст нам избавленья…

Часть 1.

Сенатор перелистал доклад, составленный помощником. Это были секретные материалы о состоянии наркобизнеса на южной территории. Факты, приводимые в докладе? производили удручающее впечатление. Сенатора мало чем можно было удивить. Он многое повидал на своем веку. Был в таких переплетах, что хоть роман пиши. Он привык к смертельной опасности, привык рисковать жизнью во имя ДОЛГА. Таких смельчаков раньше, в дни его молодости? было немало. А теперь вот что-то поубавилось не только смельчаков, готовых положить голову во имя ДОЛГА, но не находится просто порядочных людей, чтобы смело сказать ПРАВДУ. Материалы о наркобизнесе собирали проверенные люди, на которых можно было положиться. Каждое слово, каждый факт отражали действительное положение вещей. Кроме того, материалы, несмотря на свою секретность, были дополнительно засекречены в части имен, фамилий, адресов. Эти сведения содержались в отдельном бюваре. Имелся ключ, известный только составителю и Сенатору. Да, факты производили удручающее впечатление. «Удручающее» — не то слово. Факты эти были петлей-удавкой на шее беззащитной жертвы, связанной по рукам и ногам. Этой жертвой была вся южная территория. В любой момент чья-то жестокая палаческая рука могла затянуть эту петлю, но пока медлила, чего-то ждала. Медлительность имела свои основания, свои причины, был в этой медлительности РАСЧЕТ, далекий, дьявольски задуманный план…

А рядом лежал другой доклад ө тоже сводки о борьбе с наркоманией, об успехах в задержании курьеров, грузов; бравые отчеты о ликвидации притонов-курилен; об арестованных килограммах «белой смерти». Были сведения о том, сколько этой отравы сожжено, сколько возбуждено уголовных дел. Искандер Хасанович давно уже разучился не только удивляться чему-то — он разучился улыбаться, когда ему становилось смешно. Сейчас ему было смешно. Раньше он, наверное, дал бы волю своему настроению, вдоволь бы посмеялся, нахохотался бы всласть, пригласил бы посмеяться и своих добрых друзей. Но теперь, откинувшись в кресле, прикрыв ладонью глаза, он тихо сказал: «Ну, дела!» Ладонь у Сенатора была трехпалая. Пальцы ему оттяпал глава контрабандистов Монька Сухой. Это было в далеком прошлом, когда Искандер Хасанович служил на дальнем Востоке — там, где служил прославленный Никита Карацупа. Чудом остался жив тогда молодой пограничник. Спасла его девушка — Настенька. Приглянулся он ей. Да и кому бы не приглянулся в те дни паренек с черными озорными глазами, белозубой улыбкой, смелым открытым лицом. Монька-кровопивец внешне был самым заурядным, простоватым парнем, каких можно встретить повсюду. На людях они покладисты, улыбчивы, располагают к себе уступчивостью, охотно ввязываются в разговор. В общем, персонаж из «Трактористов» или из «Василия Теркина». Но под оболочкой простоватого, безобидного парня, недалекого, покладистого, этакого чурбанчика, из которого можно выстегать какую хошь фигуру, — под этой маской таился опаснейший хищник. Искандер выследил его, но совершил непростительную оплошность — недооценил коварство, ум, волю, бандитскую хватку. Моня сам пришел на заставу и поведал о логове контрабандистов, рассказал о планах перехода большой группы. Он просил защиты, помилования, играл роль раскаявшегося непутевого малого. Ему опостылела жизнь, полная случайных неожиданностей, он хочет честно трудиться, жить как все добрые люди. Искандер вырвался из бандитского логова. Настеньку мерзавцы растерзали. Но она сделала доброе дело: сообщила Искандеру о всех тайных тропах, о всех заимках и схоронах, где обычно прятались бандиты. Тогда товарищи Искандера недолго искали мерзавцев. Взяли всех — и на месте прикончили, не доводя дела до судебно-следственной тягомотины. Собакам — собачья смерть. Где закопали эту мразь, не знает ни одна живая душа. А Настенькина могилка притулилась в зеленых кустах таежной жимолости. Там стояла живая, солнечная тишина; только ветер шумел иногда вершинами высоких стройных сосен.

«Ну, дела!» — повторил Сенатор свою знаменитую фразу, которая стала его словесным паспортом, удостоверением. Эту фразу все, кто знал Искандера Хасановича, закрепили за ним раз и навсегда. Список с именами, адресами и другими сведениями сверхсекретного характера Сенатор просматривать не стал. Он знал назубок всех возможных фигурантов. Слава богу, не первый день на свете живет. Искандер Хасанович усвоил с тех пограничных лет службы замечательное правило: не верить внешнему имиджу. Он не поддавался первым обманчивым впечатлениям, производимым на него людьми. Ни одежда, ни манеры, ни словесная маскировка, ни дипломы, аттестаты, награждения и знаки отличия, — вся эта внешняя показуха не могла обмануть опытного чекиста, каковым был Сенатор. Сам он не производил впечатления героя, прошедшего огонь, воду и медные трубы. Внешность у него была — проще не придумаешь. Но обаяние внешности было неотразимым. Несмотря на это обаяние, в нем не было слащавости, эстрадно-парикмахерской лощености, не было того отвратительного «альфонсизма», который словно каинова печать выдает всех представителей мира искусства – любимчиков публики. Эти любимчики, как известно, очень даже люди себе на уме. Выдавая себя за фанатиков своего ремесла, «служителей муз», несущих народу культуру, радость, веру в прекрасное, светлое, высокое, эти пламенные «деятели искусства» сожгут к чертовой матери и Одеон, и Парфенон, и все храмы Дельфийские, если их вычеркнут из списков «ведущих», «заслуженных», «народных» или отправят на пенсию. Их «бескорыстное служение» музам не имеет ничего общего с отношением к театру Михаила Булгакова, который согласен был работать гардеробщиком, дворником — только бы дышать воздухом театральной атмосферы.

Сенатор, не производивший впечатления героя-ветерана, испытанного бойца «незримого фронта», тоже скрывал под внешней простотой, обыкновенностью глубокие, даже глубочайшие залежи человеческой мудрости, жизненного опыта, и в нем горел огонь непримиримой вражды ко всему многоликому, подлому, отвратительному, опасному, что соединяется в одном слове ПРЕСТУПНОСТЬ. Холодный огонь многолетней непримиримой вражды. Искандер Хасанович своими глазами видел, как изменялся облик преступности. Он наблюдал ЭВОЛЮЦИЮ ПРЕСТУПНОСТИ. Эта гадина меняла свои обличья, приспосабливалась ко времени, к событиям, общественным формам жизни; шла рука об руку с прогрессом, чутко реагировала на все веяния, на все колебания в политике, экономике, в социальной сфере, науке, технике. Но живучесть этой гадины была тесно связана с финансами, движением денежной массы, золотым блеском валюты, подпольными махинациями, спекулятивными планами прожженных дельцов самого высокого полета. Он видел, как отсеченная от своих международных плацдармов, эта гадина все-таки ухитрялась налаживать связи, устанавливала подпольные каналы, получая подпитку, информацию, ресурсы, оставаясь жизнеспособной, непотопляемой, несгорающей. Из наивного паренька-пограничника Искандер Хасанович со временем вырос в опытнейшего мастера уголовного розыска. Теперь, сидя в полуосвещенном кабинете, он с горечью прослеживал свои прожитые годы. Он всю жизнь вносил предложения о том, как наладить эффективную борьбу с преступниками. Вносил предложения, его поощряли, давали премии, представляли к очередным званиям и наградам, а предложения оставались без движения. Все шло по накатанным дорожкам. Работали как во времена царя-Гороха. Сыщики-воры, казаки-разбойники, майоры Пронины, капитаны Жегловы — и так из года в год. Какая-то сила стояла стеной, не позволяла нарушить рутинный ход правоохранительной машины.

Искандер Хасанович привык работать по ночам. Ничто не отвлекало, разве что большие напольные часы, регулярно напоминавшие о себе мелодическим звоном. И сейчас из состояния задумчивости его вывели часы. Три часа пополуночи. Что же делать? Материалы ошарашивающие. Их в чужие руки нельзя отдавать. Их нельзя представлять на рассмотрение комиссии. Это не те материалы и не та комиссия. Я не верю им! Я им не верю! Ну ладно, пусть сложится оптимально выгодная ситуация. Пусть все воспылают благородным гневом, прочтя материалы. Но ведь дальше благородного гнева дело не пойдет! Даже если все до единой газеты опубликуют эти материалы, фигуранты выйдут сухими из воды, а колесо повернется в другую сторону. Примутся искать тех, кто, рискуя жизнью, доставал эти сведения, тех, кто собрал по крупицам правду о наркомании, о наркобаронах, назвал их поименно. Начнется беспрецедентная травля печати, журналистов, ликвидация информаторов. Дело обернется кровью, а за эту кровь никто не ответит. Не найдут ни заказчиков, ни исполнителей. Где-нибудь в Скандинавии сразу бы схватили молодчиков, они ведь и не прячутся! А здесь искали бы искали, да так ничего и никого бы не нашли. Что делать? Положить правду в стол, запрятать в сейф? Уничтожить и никому не говорить? Ты ведь хочешь спокойно дожить свою не очень-то сладкую жизнь? Ведь у тебя семья, дети, внуки! У тебя доброе имя и… А, да что там говорить! Что, тебе одному это нужно? Возьми эту красную папку, что лежит справа, подпиши каждую страничку, отдай растиражировать, а послезавтра в торжественной обстановке отрапортуй все сведения по ловле несчастных гонцов с желудками, набитыми зеленью. Отрапортуй о килограммах изъятой гадости и сожженной в присутствии таможенных чинов. Отрапортуй о схваченных в Чуйской долине мешочниках. Рапортуй, пусть звенит твой твердый металлический голос! Пусть одобрительно кивают господа сенаторы. Пусть умиротворенность расплывается по сытым самодовольным физиономиям наркобаронов. Пусть все идет своим чередом. Пусть все катится к чертовой матери. Да, да! Я так и сделаю. Я отрапортую! От-ра-пор-тую!..

Он достал из стола записную книжку с адресами и телефонными номерами. Стал внимательно читать, словно впервые видел эти строки, фамилии, имена. Он не торопился, читал, перечитывал. Нет! Медлить никак нельзя. Петля наброшена на шею. Медлить опасно. Преступная лапа непредсказуема! Нужно рубить эту лапу, эту паучью, хищную, отвратительную лапу. Нужно рубить. Чем скорее, тем лучше. Он встал, прошелся по кабинету, подошел к столику у окна и взял термос. Никто так не мог приготовить его любимый напиток — чай из смородиновых листьев, — как Айжан. Вот уж мастерица! Сам он много раз пытался овладеть искусством приготовления чая из смородинового листа — ничего не получается. Он много раз стоял возле Айжан, наблюдал за ее действиями, повторял их. Но ничего не получалось. Только Айжан может сделать такой чай. Он часто в шутку говорил: «Айжанушка, женушка моя! Не оставляй меня! Кто мне будет делать такой чай?» — «Э, Саша! Найдутся красотки-секретарши. У вас в управлении такие майорки и капитанки бегают — цок-цок-цок — что дух, наверное, у всех офицеров захватывает!» Искандер Хасанович смеялся и отвечал: «И меня ты не обучила, и девчонок не обучила заваривать чай! Ну и хитрющая ты у нас! Хочешь быть незаменимой!» Вот так они шутили много раз… Медленными глотками прихлебывая чай, стоял он у окна и думал. Что делать? Время не ждет. Нужно рубить лапы чудовищу! Эх, где вы друзья мои старинные, где вы? Как вы тогда накрыли банду Моньки-кровососа! С теперешними орлами такого уже не сделаешь. Не то время, не те крылья, не тот менталитет… Нет, с этими орлами, у которых квартиры, телефоны, персональные машины, перспективы и прочее, с ними ничего ты не сделаешь. С ними ты кашу не сваришь, только информацию порастеряешь… Да, да! Информация… информация… Искандер Хасанович вернулся к столу, раскрыл папку с информацией, раскрыл другую и аккуратно упаковал в целлофан тоненькие листочки. Он стоял в задумчивости минуты две. Потом выключил настольную лампу и подошел к окну. Хорошее окно! Много солнечного света пропускает оно. А сейчас видно звездное небо. Правда, луны нет, но звезды как сияют! Пусть поищут! Пусть поищут информацию! Они уже, конечно, знают про информацию. Они всегда все узнают. Агентура у них — будь здоров! Пусть поищут! Информация в одном экземпляре. Рубите мне остальные пальцы! Хрен получите!..

На прощание Айжан, провожая Феликса Адамовича, вместе с баурсаками, домашними лепешками и прочей снедью в дорогу дала и термос. «Искандер Хасанович никогда с ним не расставался. Возьмите на память. Вы были и остаетесь его лучшим другом. Как жаль, что вас не было рядом с ним. Может, все было бы по-другому!» Растроганный Феликс Адамович принял дар, и вечером поезд увозил его в Москву. На самолетах он уже не решался летать. По многим причинам. Что ни говори, а поездом и дешевле, и спокойнее…

Посчастливилось Феликсу Адамовичу — в купе попутчиков не оказалось. Пытался проводник подсадить к нему двух шустрых парней, но старик-ветеран убедил проводника не делать этого, заплатив за свободные места. Ехал он, полный раздумий. Курил, пил чай из термоса. На третьи сутки, заваривая чай, он обнаружил на внутренней стенке термоса приклеенный пакетик. Это была информация!

Поезд черною птицей несется во мгле. Феликс Адамович закрыл дверь в купе, погрузился в раздумья. Обнаружив пакетик с информацией, ознакомившись с ней, он был не то что потрясен — он окаменел. Потом, выйдя «из клина», еще раз внимательно перечитал ее. По старинной привычке: «береженого бог бережет» он аккуратно запаковал информацию и запрятал в надежное место — надежней не бывает. Пусть ищут: черта лысого найдут! «Ну, дела!» — невольно вырвалось у него. Он закурил и, постукивая указательным пальцем по крышке портсигара, запел вполголоса:

— Дядя Феликс! Не удивляйтесь. Я еду в Тамбов к маминой сестре. Мама меня сама отправила. Я еду с проводником, дядей Салимом. В соседнем вагоне. Он наш близкий родственник. Скоро будет Тамбов. Я знаю ваш московский адрес. Я найду вас. А вы будьте осторожны. За вами следят. Одна женщина рыжеволосая и мужик, похожий на кенгуру — полусогнутый, с палкой толстой. Будьте осторожны, дядя Феликс! Ну, до свидания! Я ухожу». Феликс Адамович крепко прижал к себе пацана, потом достал финский нож с пружинным клинком. «Пока, сынок! Мы скоро увидимся. А это твоя защита. Смотри, как надо обращаться». И он показал малышу «хулиганский удар», от которого еще никто не спасался. Этим ударом пользовались разведчики, разведчицы, боевые друзья Феликса Адамовича. И сам он не раз убеждался в эффективности этого удара. «Не бойся никого, Аскар! Помни, чей ты сын!» С этими словами Феликс Адамович приоткрыл дверь, в коридоре никого не было. Аскар тихо ушел. Когда они теперь встретятся? Да и встретятся ли когда-нибудь?

«Предъявите документы!» — «А, граждане из ближнего зарубежья? Где ваши визы? Командировочные удостоверения? Таможенные декларации? Где бумаги?!» — рявкнул Корнелий. «Водитель Степанов! Будете понятым. Проводим предварительный патрульно-дорожный обыск». — С этими словами Корнелий, Миша и Кеша принялись за работу. Связав руки пассажирам, которые не проронили ни звука, они заклеили им рты лейкопластырем и осмотрели нехитрый багаж: дамскую сумочку и кейс-портфель. «Ага! Вот с чем пожаловали гости добрые!» — радостно завопил Кеша, вытаскивая из сумочки два пакетика с белым порошком. — «Как мы ждали вас! Ах, как мы вас ждали! Душа истоми-и-илась в разлу-у-у-ке!»- пропел он. «Водитель Степанов, следуйте с нами в МУР, попались голубчики-наркокурьеры. Там они все расскажут». Кеша и Миша остались с «наркокурьерами». Корнелий повез Феликса Адамыча домой.

— Вот в этой небольшой, крохотной таре, дядя, помещается страшная гадина — Белая смерть. Не дай Бог тебе или твоим родичам познакомиться с этим зельем, попробовать его, пристраститься к нему, стать рабом этого чудовища. Упаси тебя Бог! А ты знаешь, сколько несчастных уже ползает по земле, не зная никакой иной радости, как понюхать, лизнуть, вколоть себе в вену эту гадость? Да что мне тебе об этом говорить! Ты каждый день ездишь по матушке-Москве, все видишь своими глазами. Ты читаешь газеты, а там даже тысячной доли того, что происходит, не напишут. Не напишут потому, что не позволят написать. А не позволят написать те, кто держит газеты в своих клешнях, и каждое слово у них под недреманным оком. Вот, дядя, какие дела. Ты думаешь, эти субчики приехали так прогуляться? Делать им нечего? Привезли гостинчик знакомым и обратно, айда домой? Нет, дядя, они привезли эти порошки тем, кто их ждет не дождется. Они пойдут по адресам, по ночным клубам, по казино-катранам, по притонам и саунам. Они пойдут по школам, институтам, по малым и крупным предприятиям, они пойдут по рынкам и универмагам-универсамам. У них тут агентов — навалом. Тимуровские отряды, гайдаровская шпана — палец в рот не клади. Они отдадут порошок зa один номинал, а здешние акулы возьмут по двенадцать номиналов. Потому что Москва — столица, здесь не любят мелочиться… Пpoдадут порошочек, а деньгу в мешочек. Каждый заезд, дядя (если баксами считать) — 1,5 — 2 миллиона! А таких заездов в год — более сорока. А может, побольше. А в будущем ожидается еще больше. Крутится золотая мельница. Чуешь, дядя! А теперь послушай сюда: кому корешки, а кому вершки, слезы, горе, разбитые жизни, искалеченная психика, смерть на мусорной свалке. Вот ты горбатишься где-то за гроши. А может, валандаешься без работы, хорошо — есть тачка, возишь клиентов. Каждый день с головной болью ты думаешь: «А что будет завтра? Так я тебе, дядя, скажу, что будет завтра. Тебя, конечно, трудно напугать — ты, наверное, хлебнул и горького, и солененького. Но я скажу, а ты не обижайся. Вот подкатится к тебе в пивнушке свой в доску кореш и скажет: «Хочешь подзаработать? За один раз — годовая твоя зарплата, без вычетов, без налогов, из рук в руки. Риску почти никакого. Отвез, сдал, получил монету — и гуляй, Степа!» Что ты на это скажешь? Ничего не скажешь. А в голове засядет. А дома — шаром покати: туда плати, сюда плати: за квартиру, за газ, за воду и еще хрен его знает за что плати, плати, плати! А тут с долгами подходит срок рассчитаться. Где взять? Жена извелась — уже не жена, а стерва какая-то: зверем на тебя смотрит, ее тоже можно понять. Тебя корми, детей одевай-обувай, и черт знает, какие еще расходы, лучше не вникай, не интересуйся. Голова ходит кругом, в ушах стоит постоянный бум-бум, дум-дум! Хоть в петлю лезь. Прошмондовался ты неделю, идешь в пивнушку, душу отвести, опять тот кореш, опять предлагает. Он угощает тебя: берет водочки, закусочки, похлопывает тебя по спине: сочтемся, Степа. А сам так и шелестит, так и хрустит бумажками, ты таких и в руках не держал. А он запросто мнет их, рассовывает по карманам. Выпили по одной, повторили по второй. Прошла по жилам водочка, и засмеялась добрая крестьянская душа! И сам черт тебе не брат. А чем я хуже этого кореша? Ну чем? И у меня голова, и у меня руки-ноги, и сам я могу поработать и по фене, и по апофене. А кореш так ласково смотрит на тебя и опять спрашивает, ну что, Степа, надумал?» И ты тут ему залпом: «Надумал! Согласен!» И все. Хана тебе, дядя, хоть ты еще будешь год-два крутиться, каруселить, мотаться, пешехониться, колбаситься… Но хана уже пришла. И тебе, и твоей жене, и всему твоему семейству. А скольким людям ты жизни угробишь — за это отвечать на Страшном Суде. Потому что на этой грешной матушке-Земле пока должной кары, должного суда и ответа никто не несет и долго еще не понесет… А вот эти «курьеры» — они экспедиторы, они сопровождают огромные партии зелья. Вагоны, цистерны, гробы цинковые с останками воинов, да только не останки там, а белая гибель для здешних, еще живых мертвецов. Так-то, дядя! Ну повезем мы их в МУР, ну начнут их там раскалывать, выдавливать. На сознанку они никогда не пойдут. На крючке они. Проболтаются — всех родственников замочат. Это у них быстро делается. Так что лучше молчать и терпеть. Да и терпеть не долго придется. Или их выпустят по звонку сверху, или отправят на тот свет, пока языки не развязали… Вот такая у них дорога. А выйдут из МУРа, найдут они тебя, дядя! Из-под земли достанут. Ты думаешь долго тебя найти с твоей зеленой тачкой? Да перекрась ты ее хоть в лиловую, хоть в бордовую — найдут. И разговор будет — «Здорово! И прощай!» Это на 95% гарантировано. А выйдут они — я не сомневаюсь. Издалека гости, связи налажены прочно. Не первый раз ходят сюда. Такими кадрами не разбрасываются. Их берегут. Нет, выйдут обязательно. Эх, жизнь наша, разлюли малина!»

Феликс Адамович, приняв душ (естественно, контрастный), освеженный, бодрый сидел в кресле и просматривал свежие газеты. Он держал в руке красный фломастер и отчеркивал заинтересовавшие его места. Потом он вернется к ним, обдумает то, что спрятано между строк. Сопоставит с фактами, накопившимися за последнее время. Такая у него манера читать. Он ценил журналистов: смелые ребята. Правда, любят иногда приврать, не без этого. Но какой он к черту журналист, если не подпустит перцу, если не поддаст жару-пару хорошенькому факту, не обработает материал, не отшлифует, чтобы был как огурчик, лимончик, киви! Таких журналистов только поощрять нужно. Побольше бы таких хлопчиков, жить было бы куда интереснее. Читал Феликс Адамович и курил. Курил и думал. Неотступно сверлила мысль: «Что делать с моей информацией? Пропадает информация! Время уходит! А гадина зашевелилась, идет по пятам, дышит в спину огнем. В это время к нему ввалились Кеша и Миша. Видок у них был еще тот! Как из концлагеря бежали. Оборванные, в копоти, пыли, в ссадинах. Еле добрались до дядиного дома. «Ну, дела!» — проговорил опомнившись Феликс Адамович.

Все рассказали парни, как было. Дали они маху, недооценили хитрых курьеров. Э-эх, молодо-зелено! Да что там теперь кулаками махать! Хорошо живы остались. А курьеры — молодцы. Как следы замели, а? Любо-дорого! Ищи-свищи водилу. А документики у курьеров — липовые, это точно. Да и сами они снимут парики, распрямятся, оденутся нормально — лоб в лоб будешь стоять, не узнаешь. Да, прошляпили, проморгали… Но Феликс Адамыч был тертый воробей. Не такие проколы у него случались. «Вот что, племяши! Отмойтесь, отоспитесь и в Комарово — до второго. Сегодня 25-е? Недельку отдохните. До второго. Третьего увидимся. В сторожке у дяди Кости. Там, где мы в прошлом году ночевали, когда на рыбалку ездили. Все! Исполняйте!» И углубился опять Феликс Адамович в свои мысли. Курил он, курил и думал…

Спал Феликс Адамович с хорошим настроением. Он знал две вещи: во-первых, об информации, которой он обладал, хомячки не пронюхали; во-вторых, право на первый удар остается за ним. Они надеются на то, что Лесной уже старик, что у него и пороху-то уже не осталось, что и начальство к нему так-сяк. Вряд ли он, мол, что-то может сделать. Ошибаетесь, хорошие мои, ошибаетесь. Не тот Адамыч, конечно, что десять, двадцать лет тому назад, но кое-что у Адамыча в заначке есть. Есть такое у него в заначке, что не звонили бы вы полусонными голосами, а подкатили бы к дому Адамыча самую мощнейшую пушку и шарахнули бы по Адамычу — тогда уж точно, спокойней было бы вам. Эх, не додумались, недооценили Адамыча! Даже обидно, неужели я стал такой задрипанный старикашка-пенс, что эта шпана уже и не считается со мной?! Нужно напомнить этой шпане, кто такой Адамыч — Феликс Адамович Лесной. Гаркнуть так, чтобы по всей Москве гулом прокатилось: «Встать! Суд идет!» Спокойно спал Феликс Адамович. Снилась ему тайга, снилась узкоколейка, паровозик, везущий состав вагончиков. Веселые ребята — беспризорники. Это, конечно из кинофильма «Путевка в жизнь». Эх, замечательные фильмы когда-то делали; потом скурвились, всякую дорогостоящую дребедень на экраны стали выпускать, а в последние годы такая пошла моча — хуже не придумаешь. Видит он веселых ребят, слышит веселую песню, жутковатую, бесшабашную — такую, какой была его юность:

Эта общеизвестная фраза переводится на русский язык: «В здоровом теле — здоровый дух». Уважаемый читатель, вы можете проверить правильность перевода, открыв любой «Словарь иностранных слов». Там вы узнаете, что фраза эта принадлежит Ювеналу, знаменитому автору «Сатир», что найти эту фразу можно в Х книге «Сатир». Но если вы захотите прочесть эти «Сатиры», то вас ждет большое разочарование. Ни на латинском, ни на русском языке, ни тем более на казахском вы не найдете сочинения Ювенала. Потому что миллионными тиражами гнали макулатуру, сочинения Брежнева, Суслова, Хрущева, Черненко и других выдающихся мудрецов современности, а Ювенала не печатали, не переводили (в советское время), и даже преподаватели античной литературы в гуманитарных вузах вряд ли видели в глаза сочинения Ювенала. Об этом авторе каждый школьник знает из текста «Евгения Онегина». Онегин любил «потолковать о Ювенале, в конце письма поставить вале». Встретившись с Онегиным сегодня, мало кто даже из филологов мог бы потолковать о Ювенале. Ювенала надо знать, прежде чем толковать о нем. А что мы знаем? «В здоровом теле — здоровый дух!» — вот все, что мы знаем из Ювенала! Это из десяти книг! А ведь Пушкин Александр Сергеевич писал и другое:

О, Муза пламенной сатиры!

Приди на мой призывный клич!

Не нужно мне гремящей лиры,

Подай мне Ювеналов бич!

Вот ведь дилемма: или денатуру — или умереть! Что же здесь — приоритет тела над духом или духа над телом? Кто диктует свои условия? Можно вспомнить великого философа Гегеля, который говорил: «Если бесплодно деяние — значит, бесплоден Дух!» Ну, Гегель, положим, идеалист. У него Дух ведет тело. Значит, Духу нужен двигатель, наркотик, денатурат? Значит, Спиритус (Дух) нуждается в (Спиритусе) — «двигателе», а проще — в спирте?

а спирт еще не тот двигатель, который выступает в образе «Наркоса» — родного брата «Гипноса». Так какую же сатиру могут нам дать сатирики, находящиеся в плену Духа, отравленного Наркозом. Какиe фантомы мерещатся им, какие враги человечества стоят перед ними? Поэтому и сражаются наши рыцари-сатирики с ветряными мельницами, выдуманными злодеями, мелкотравчатыми зверушками, мышками-норушками, лягушками-квакушками, импортерами-несушками, беспризорными девчонками-потаскушками. А наркобароны, наркобизнес, угнетатели народного здоровья, народного генофонда, откуда должны вырастать сильные, крепкие особи «хомо сапиенс» — главные враги «менс сана » остаются вне видимости наших сатириков. А правозащитные органы? А юстиция? Есть ли в Уголовном кодексе статья, наказывающая, карающая за распространение наркотиков, за превращение торговли наркотиками в бизнес, за создание широчайшей сети наркоиндустрии? Где они, эти статьи? Кто из судей, вооружившись мечом Немезиды, покарал хоть одного наркобарона? Отправил за решетку хотя бы одного наркопаука, конфисковав миллионное состояние, вернув из заграничных банков украденные у народа миллионы? Таких феноменов в юридической практике сегодня мы не встретим. Судят мелкую рыбешку. Ловят каких-то жучков и паучков. А слонов в упор не видят! Нет их, этих наркослонов! Нет — и точка! Быть наркоманом в артистической среде — признак высокого тона, это аристократично. Если актер не наркоман, то он — плебей, бездарь! На него не снизошел высокий Дух Искусства. Он не одухотворен. Он не озарен! Нормальный, здоровый человек на подмостках театра, кино, эстрады и т.п. плацдармов искусства — грустное зрелище. Он не интересен в своей среде. О нем нечего писать журналистам. Он не способен на экстравагантные поступки, которые требуются от одаренной, гениальной личности. Нормальный здоровый человек — прочь от искусства! Не суйся с суконным рылом в калашный ряд, где все — сплошь наркоманы: кто открытые, кто латентные. Ведь о нормальном пресном человеке поэт не напишет:

Короче, самой гостеприимной средой для наркотиков является, пожалуй, мир искусства. Здесь все — от мала до велика — если не постоянные клиенты, то хоть раз приложились, хоть разок да нюхнули белого зелья. Так сказать, приобщились к таинству. Особенно это касается молодой, зеленой поросли, еще не раскусившей истинной сути актерского существования, не потерявшей розовых иллюзий и фантазий на тему «Я и Искусство». Бедные, неискушенные души! Ну какая бесовская сила тащит вас в это болото разврата и лицемерия, ничтожных, мелочных, обывательских интересов, интриг, сплетен, человеческой низости, предательства, сервилизма, лакейства, чванства, поприщинского самолюбования и многих-многих отвратительных, чудовищно искаженных, далеких от подлинной гуманистической сущности искусства псевдореалий?! Остановитесь! Не губите в себе Человека! Запомните: индивидуум в искусстве — двойной наркоман. Искусство, каким оно стало сегодня, само по себе наркотик. Пусть поднимутся защитники сегодняшнего искусства и докажут: нет, Искусство — свет солнечный, воздух горный, ветер морской! Пусть хором доказывают: искусство сегодня — кислородная подушка астматику, инсулин диабетику, чистейшая донорская кровь больному лейкомией! Никто не поднимется и ничего не скажет. Сказать нечего! А художники, актеры, творцы «шедевров» — наркоманы, нашедшие в своем искусстве суррогат «золотого сна». А плюс к этому они и наркотиками балуются. Укрепляя свои иллюзии, претворяющиеся в этом суррогатном «сне золотом». И, конечно, тут и «атропин и беладонна», и «взгляды бездонные», а как же иначе? Ведь мы — люди искусства: актеры, поэты, и поэтессы! Грустно, девочки, как сказал Остап, слушая песни старушек в приюте старгородского собеса…

А напротив дома Феликса Адамовича стояла легковая машина, сидели в ней двое молодых людей с наушниками и внимательно слушали. Они сменялись каждые четыре часа. Слушали они, используя сверхновую японскую аппаратуру, разговоры, которые вел Феликс Адамович с женой, внуками, телефонные реплики и прочие пустяки; слушать было фактически нечего, но приказ есть приказ. Надо исполнять. Вот и сидели, слушали. Наконец утром четвертого дня к Феликсу Адамовичу пришел Корнелий, и завязался у них разговор. Корнелий рассказывал анекдоты, да такие, что подслушивающие молодые люди тоже чуть не укатывались со смеху. С трудом удерживались — видимо, полный юмор не доходил до них. Если бы они поняли полный юмор, то, наверное, было бы им не до смеху! Отнюдь! Феликс Адамович жаловался на сердце, тихим голосом поддерживал разговор, а Корнелий утешал его и продолжал веселые анекдоты. Он, видимо, был большой любитель анекдотов, неиссякаемым потоком они сыпались из него. Адамыч писал что-то на бумаге, лежавшей перед ним, а Корнелий писал в ответ: «Да, понял!» Адамыч опять писал, а Корнелий опять:

«Понял, сделаю!» Так сидели они, рассказывая анекдоты, жалуясь на сердце, писали поочередно, и большую стопку бумаги исписал Адамыч. Наконец настало время прощаться, и Адамыч сказал: «Обещал внука сводить в Театр кукол, но вишь, как схватило, ходить уж не могу!» А Корнелий ему: «Давайся свожу его, ведь это завтра?» Да, — отвечал Феликс, — завтра в 12. Потом он позвал жену — Алену Дмитриевну, чтобы она проводила Корнелия, и поделился новостью: «Внучка поведет завтра в Театр кукол Корнелий». Алена Дмитриевна одобрила планы похода в Театр кукол и пошла провожать Корнелия. Дальше ничего интересного для прослушивания не было, но сидельцы сидели, зевали, а время шло своим ходом. Таково свойство времени: идет себе, течет себе, бежит себе, несется стрелой — это как посмотреть, как кому повезёт…

Вообще-то, Феликс Адамович на здоровье никогда не жаловался, хотя курил и к рюмке при встрече с друзьями прикладывался. Но пил он только водку и не более трех рюмок, вернее — стопок. Этого было достаточно. В компании он был отменный весельчак, балагур, знал массу веселых историй, ни с кем не ссорился, никого «не подначивал», все его охотно слушали и приглашали к себе. Но ходить по гостям он не любил. Принять гостей — за милую душу! Гость — святое дело. Bce дела в сторону — и за стол. Подавай, Аленушка, что у нас там есть! А самому ходить по гостям — как острый нож к горлу. Не лежала душа. Не мог переступить себя. Всегда находил уважительные причины, и всегда его понимали. Прощали его отказы являться на приглашения. Такой у него был характер. Одним словом, это был воплощенный образец пословицы: «В гостях хорошо, а дома — лучше!» Аленушка притерпелась к его характеру и тоже со временем усвоила эту мудрую тактику. И не жалела никогда…

Корнелий ходил в театр с внучком Адамыча. Малышу все понравилось. После спектакля они прогулялись мимо витрин с куклами: каких только кукол там не было! А служитель, показывавший кукол, беседовал с Корнелием, передавал привет Адамычу, сожалел, что тот не мог прийти, надеялся, что в следующий раз придет, на новый спектакль. Потом служитель предложил внучку выбрать куклу по душе, и тот выбрал Арлекина. Забавный был этот Арлекин. Совсем как живой. Завернули Арлекина и, поблагодарив служителя, уехали домой. Внучек дома рассказывал о спектакле, дедушка слушал, бабушка слушала, сидельцы слушали. Слушали, слушали, а мышка пробежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось… Умер Феликс Адамыч той же ночью. Умер неожиданно. Плакала Аленушка. Приехал Корнелий. Сидельцы тоже были шокированы. Надо же! С другой стороны, смертельно надоела им эта бодяга. Тут и геморрой можно насидеть. Наконец-то, слава тебе Господи, отмучились! И старик, царствие ему небесное, отмучился, и они отмучились. Каждому — свое. Для начальства такой оборот был полной неожиданностью. Не ожидали! Ну, дедушка, преподнес сюрпризик! Гора с плеч, уф!

Корнелий взял отпуск на неделю и укладывал самое необходимое в дорогу. Его ждали в Комарово Миша и Кеша. С собою он решил забрать и внучка. Алена Дмитриевна не возражала. Пусть малыш в окружении мужчин на природе придет в себя, оправится от страшной потери — смерти любимого дедушки. Когда уже все было готово к отъезду, тишину осиротевшей квартиры нарушил телефонный звонок. Корнелий взял трубку: «Лесной на проводе!» — так он всегда отзывался, усвоив такой контакт от Феликса Адамовича. В этом контакте заключался большой смысл: знакомые отзывались условленным паролем, а незнакомцы, желательные или нежелательные, подключались к автоответчику. Желательным предоставлялась возможность изложить информацию в течение 3-х минут, а нежелательные разъединялись, и следующие повторные их звонки не достигали цели. «Лесной на проводе!» В трубке сдержанный тихий голос произнес: «Мы ждем вас в скверике, сверхэкстренная информация. Сейчас, не мешкайте. Можете опоздать на всю оставшуюся жизнь«. Трубка наполнилась сигналами отбоя. Корнелий каким-то шестым чувством осознал: надо обязательно встретиться. Он, как турист, слегка попрыгал, похлопал себя по животу, по бокам, согнулся, присел, распрямился, прислушался к ритму, пульсу — все в порядке. Пошел.

В скверике гуляли люди — мамаши с колясочками, старики-пенсионеры парочками или компаниями сидели на скамеечках. Компания молодых людей стояла возле памятника Чехову и о чем-то оживленно разговаривала, время от времени они дружно смеялись, их заразительные веселые голоса разносились по скверику, наполняя пространство настроением спокойной жизнерадостной обстановки, какой-то домашности, мирного течения жизни. На крайней скамеечке Корнелий увидел двух людей. Они радостно, белозубо улыбались ему, приветственно махали, приглашая подойти. В этих оживленно-радостных людях, в дружной парочке — в парне и девушке — он ни за что не узнал бы рыжеволосой шалавы и Кенгуру, которые так опрометчиво преследовали их от Трех вокзалов. Ему и в голову не приходило, что это были те самые — сопровождающие с южной территории. «Нелик! Привет, — воскликнула черноглазая девушка, порывисто обняла и чмокнула его в щеку. Он услышал шепот: «В правом кармане. Прочтите дома без свидетелей». Тут высокий, похожий на баскетболиста парень, тоже раскрыл объятия: «Сколько зим! Сколько лет! После института в первый раз встречаемся. Вот, эта красавица — Карлыгашка — Ласточка, помнишь я писал тебе о ней! Послезавтра свадьба у нас, вот приглашаем. Попозже созвонимся. А пока извини, пожалуйста. Ждут нас в тысяче местах, с ног сбились. Ты куришь? Нет! Как жаль. А я вот не могу никак бросить. Силы воли нет. Ха-ха! Чемпион Союза бывшего, а силы воли нет! Парадокс, старина, а! Вот ведь какой парадокс!» Корнелий слушал все это, ему не давали рта открыть. Наконец поток слов парня-атлета прекратился. Он медленно, с глубоким вздохом произнес: «Ну, дела!» И столько было в этой фразе затаенного смысла, столько невысказанного, глубокого информативного содержания, что Корнелий понял: этим людям можно и нужно доверять. Карлыгаш ласково смотрела на него, поглаживая его руку, словно успокаивая. Глядя на эту красавицу-казашку, Корнелий чувствовал, что грядут события чрезвычайной важности. Парень-атлет смотрел на него серьезно, в то же время ободряюще, как бы предостерегая от неосторожных действий, как бы приглашая довериться, не бояться контакта. «Нет, нет, старик, не приглашай, нет у нас времени. Созвонимся, на свадьбе погуляем. Надо бы собрать друзей всех. Ну, это мы организуем. Пока, старик, до встречи. Оч-чень торопимся!» С этими словами он подхватил спутницу под ручку, и они как-то внезапно исчезли. Корнелий за все это время и рта не смог открыть.

«Курит. Не может бросить!» — сидело у него в голове. Да! «Ну, дела!» Эту фразу он часто слышал от Феликса Адамовича. Эту фразу тот перенял от своего друга Искандера Хасановича. «Ну, дела!» Курит, не может бросить. Атлет-баскетболист! Чемпион бывшего Союза. А силы воли, видишь ли, нет у него. Ну чего это зациклился он на фразах? Домой! Скорее домой! Но не показывать виду, что торопишься. К газетному киоску, купить вечернюю прессу. Так, спокойно, деловито — как всегда. Спокойно, не торопись. Он шел к газетному киоску. «Нашел невесту славную, невеста — просто клад!» Да, такую жемчужинку тебе не сыскать в стольном граде, матушке-Москве. «Невеста — просто клад!». Глаза ее сияли у него в душе. «Такая же зеленая, коленками назад!» — озорно подсказывала память. «Зеленая, зеленая! Почему зеленая?» Он взял у знакомого киоскера газеты, сунул руку в карман и наткнулся на плотный пакет. «Ну, дела!» Не вынимай! Не вынимай! В других карманах наскреб мелочишку. Эх, кузнечики! Значит, свадьба! «И гости расползались коленками назад!» И ты поползешь тоже. Тоже коленками назад! Сейчас все узнаем. «Зеленая, зеленая!» Э-э, да это же машина зеленая! А кто там сидел и молчал? Так спокойно сидели, молчали. А он им угрожал, он их «прижимал». Он им подбросил пакетики с наркотой. А они сидели, как мыши. Ни звука! А они вязали, а они рты им заклеивали. И никакого сопротивления, борьбы поддавались, спокойно принимали: милиция — надо подчиняться. Попались, так чего же рыпаться?! Ну, дела! Значит, все обернулось «коленками назад»?

«Корнелий! Мы твои друзья! Знаем о драме дяди Феликса. Соболезнуем. Теперь о главном. Дело раскрутилось. Информация, потерянная Скорпионом, не дает покоя всей банде. Собирались они, обхрюкивали, рвали, метали. Дали разгон мелкоте. Охрана полностью сменена. Будут менять места хранения и сортировки. Но больше всего их пугает, что стали известны имена главарей. Мы не уберегли Искандера, не уберегли Феликса. Теперь надежда на вас. Ознакомьтесь с дислокацией базовых точек и рвите их к чертовой матери! Жгите до тла! Главарей пока не трогайте. За ними зарубежная мафия, связи, контакты. Будем следить, отслеживать. Весь гадюшник возьмем сразу, никого не упустим. Важную территорию Скорпион теряет. Он убедился: там своя мафия, она хочет полной независимости от столичных главарей. Полной доли в деле, а не жалких подачек. Южная территория готовится к отделению. У них свои кадры, свои базы подготовлены. Начнется нарковойна. И довольно скоро». К записочке были приложены списки с именами, адресами. Была схема секретных объектов, где складировалась наркота. Это был бесценный материал. Дедушка Феликс учил Корнелия, как хранить секретные бумаги, как прятать, чтобы никакой специалист-шмональщик не нашел. Не откладывая, он припрятал информацию. «Поедем на такси. Не по вызову, а по случаю. Так надежнее».

Вечером, простившись с Аленой Дмитриевной, они с внучком вышли в дорогу. Пройдя три-четыре квартала, остановили такси, договорились с водителем и отправились в Комарово. Доехали без происшествий. Водитель с разговорами не приставал. Внучок, набегавшись за день, мирно посапывал. Ему, наверное, снились хорошие сны, он улыбался, шевелил губами, кого-то гладил ручонками, кого-то пинал ножками. Корнелий думал, и чем больше он думал, тем туманнее становилось будущее. «Ну, дела!» — проносилось у него в голове. Не доезжая до поворота, за которым стояла сторожка, Корнелий рассчитался с водителем за дорогу, потом оплатил по спидометру обратный прогон — так всегда полагалось делать приличным пассажирам. Водитель не остался в обиде. Выкурили по сигарете, и такси уехал. Да, да, дорогой читатель — уехал, а не «уехало», потому что такси — великий трудяга, мужик что надо, ему каждый день и каждую ночь грозят очень даже мужские неприятности. Может и не вернуться в автопарк. Такое случается, и нередко. Поэтому пожелаем ему, такси, счастливой дороги. Подойдя к сторожке с внучонком на руках, Корнелий услышал голоса, увидел свет струящийся из окон. Значит, они дома! Ну и слава Богу!

Подойдя поближе, Корнелий остановился у куста черемухи. Присел и стал внимательно прислушиваться. Из сторожки доносился сдержанный гул молодых мужских голосов, налитых проверенной жизненным опытом силой. Потом наступила тишина и зазвучали струны гитары. Молодой сильный голос неторопливо, не напрягаясь пел задумчиво, словно для себя, а не для слушателей. Корнелий не слышал раньше этой песни. Слова ему были незнакомы, а мелодия чем-то неуловимо напоминала какой-то старинный романс. Он вслушивался, песня шла своим путем:

Откатилась бандитская лава —

Нас от роты двое осталось.

И сказал мне начальник штаба:

«Хорошо нам сегодня стрелялось!»

«Вот и тебя стали петь, — подумал Корнелий о своём любимом поэте — бескорыстном, прямом, принимавшим этот мир в своих поэтических грезах таким, каким ему хотелось его видеть. Но мир оставался суровым, освещенным неравномерно, скрывая темные, грязные, холодные свои пустыри, наполненные нечистью, мистическим смрадом и беспощадной троглодитской реальностью. А поэт умер — полузабытый, но верный своим идеалам. О «струйках», о «полях в хлебе» — о хрестоматийных строках знал Корнелий с юношеских лет. Он не помнил других слов, которые пел молодой грустный голос, но эти слова он помнил, как пономарь «Отче наш!» А гитара тихо дрожала, звуки переливались, тянулись к сердцу слушателей.

Может, нам перережут глотки.

Может, с нами случится это.

Будем живы — попьем водки.

А умрем — так за власть Советов!

Щемящая боль отозвалась в душе у Корнелия, несложная мелодия, не совсем уж безупречная техника стиха — все отошло куда-то в сторону, когда зазвенели, нет, зашелестели и траурным туманом поплыли слова:

Корнелий поведал о последних событиях. Он понимал, что тут нет посторонних. Можно говорить не таясь, и он все выложил, все до последней точки. Сидела боевая дружина бывших афганцев-героев, не заслуживших на этой позорной войне ни орденов, ни высоких чинов, но ставших настоящими людьми, крепкими мужчинами. Хозяин сторожки Гаврилыч — старик с перебинтованным горлом, в телогрейке и вязаной лыжной шапочке, натянутой на самые уши, — сидел в сторонке и что-то строгал ножичком, уйдя в свои стариковские думы. Время от времени он оборачивался к парням и громко произносил «А-сь?» Кеша тихо сказал Корнелию: «Глухой совсем Гаврилыч, иногда померещится ему, что к нему кто-то обращается, вот он и отзывается. Но к нему ребята не обращаются. Он как бы сам по себе, а они сами по себе. Старший среди дружины — высокий блондин с серыми глазами, по имени Ноябрь Акимыч — попросил тишины. Все сели поплотнее, и старшой произнес слова, надолго запомнившиеся его друзьям.

«Не рыбу ловить сюда мы собрались. Не грибочки-ягодки собирать. Кто забыл про Афган — бог им судья. А память об Афгане стучит в мое сердце. Пепел Афгана — пепел опозоренной нашей родины стучит в мое сердце. Пепел рабочего класса, выброшенного с фабрик и заводов, пепел наших деревенских ребят, так и не узнавших, какая она, настоящая жизнь — стучит в мое сердце. Пепел нашего класса — трудового народа — стучит в мое сердце! Кто нас довел до такого позора, такой стыдобищи? Кто отнял у нас человеческую жизнь? Кто эти твари? Вот перед нами списки этой мерзости, поганящей нашу родную землю, змеиными кольцами опутавшей нашу жизнь, ставшую такой паскудной, что и в страшном сне раньше не снилось. Откуда выползла эта гадина? Я скажу — откуда: из прошлых партхозактивов она выползла. Там она на партхозактивах родилась, взросла, сил набралась. Там в этих гадюшниках — партхозактивах задумывались великие планы по уничтожению нашего народа, его самосознания, его национального облика. Там планировалось превратить всех в советский народ, без лица, без национальных цветов, без прошлого, традиций, памяти, истории. Эта подлая гадина выползла из недр партхозноменклатуры. Наш позор — обнищание родины, гнусная авантюра в Афгане, капитуляция по всем пунктам без единого выстрела — это звенья одного плана. Вот слышим мы имя Скорпиона. Это главнейшая фигура в наркобизнесе, которая после Афгана набирает колоссальную силу. Триллионы не рублей — долларов крутятся в этом барабане Фортуны. А ручку барабана зажал в своем смертоносном хвосте господин Скорпион. Ему не страшны ни правительство, ни правоохранительные органы, плевал он на законы, кодексы, на юстицию. Нет ему преград от Приморья до Бреста. Крутит он кольца, поигрывая хвостом и клешнями от Арктики до Термеза. Начнем, други мои, со Скорпиона. Сначала раздавим эту гадину в пример остальным малокалиберным гадам и гаденышам. А потом пойдем на зачистку. Чтобы ни одного миллиграмма этой белой ядовитой пакости не попадало на территорию нашей великой Отчизны!»

Слушали парни своего командира. Все понимали. Трудно будет одолеть эту гадину — наркомафию. Фантастическое это дело. Безумство храбрых — так называется это дело. Но надо начинать. Надо это дело начинать, потому что нет уже другого хода, нет иного выхода. «Никто не даст нам избавленья… Ни президент, ни Госдума, ни Интерпол, ни ООН«. Знали ребята, на что они замахнулись. Но решение принято. Корнелий слушал, и снова в мозгу его появлялись причудливые образы, какие-то фантастические орнаменты. И звучали стихи совсем другого поэта из совсем другой эпохи. Но как они были своевременны, как подошли к этому собранию молодых безумцев:

Вынем же Меч-кладенец! —

Нет нам дороги назад, —

Чтоб обрести наконец

Неотцветающий сад!

Знал Корнелий уже наверняка, что в этой славной, беспощадной схватке мало кому из ребят удастся остаться в живых. Но это его не очень волновало. Он гордился тем, что не склонились молодые головы перед рабовладельцами, что не пойдут лучшие из лучших в крепостную неволю, не будут довольствоваться, как быдло, объедками с барского стола, тянуть лямку из поколения в поколение, благодаря судьбу за кусок хлеба, который она «дажь нам днесь». Не будет народ рабами, не будет рабочим скотом, быдлом! Не пировать тебе, Скорпион, на нашей родной Земле. Не установишь ты свой змеиный порядок на века вечные. Ты думаешь, купил чиновничью мразь — так и дело в шляпе? Ты думаешь, если посадил на ключевые посты своих холуев — так и государство в карман положил? Ты думаешь, что все теперь на территории нашей родины — твоя «частная собственность»? И недра, и полезные ископаемые, и люди, живущие на этой земле? Ты думаешь, что стал царем, стал богом, властителем всего и вся? Хрен тебе в зубы, пресмыкающаяся тварь! Приходит твой последний час — час Скорпиона! В огне праведном будешь ты метаться, извиваясь в зеленых, ядовито-малахитовых, медных кольцах! Будешь метаться в водопаде огненных струй, будешь искать щель, куда бы спрятаться, где найти убежище, где зализать раны. Не будет тебе убежища! Наступает твой час, писанием предреченный час — сроки твои наступают, пожиратель человеческого естества — Скорпионище поганый! Пробил твой последний час — кроваво-багряными литерами написанный на небосводе истерзанного мира — час Скорпиона!

Четыре главные базы, где хранились наркотики, были взяты дружиной афганцев как объект первого удара. Первая база — Ясенево-2. Вторая база — Орехово-Борисово. Третья база — Можайск. Четвертая база — Талдом. Все эти базы тщательно были законспирированы. Охранялись строжайшим образом. Отсюда шли пути на южном, западном и северо-западном направлениях. Туда, к главному потребителю. Громадные барыши предвкушал получить главарь наркомафии Скорпион. Поступали наркотики под видом стратегического сырья, охранялись надежнее, чем Кремль. Государство охраняло базы: Министерство обороны, Министерство внутренних дел, Комитет национальной безопасности и многие другие правоохранительные структуры. Волк не прорыщет, ворон не пролетит. Никакому Отто Скорцени не прорваться к святая святых кащеева царства, к сердцу наркодержавных тайников. Но не знал Скорпион — Сухих Константин Соломонович, что есть ещё величайшая сила — сила гнева народного, что сметает со своего пути все стены, замки, колючие заграждения, минные поля и что кремлевская охрана для этой праведной силы — пушинка для урагана, и не устоять перед этой силой никаким охранникам — взводам, ротам, батальонам и дивизиям. Что никакими радарными установками, лазерными защитными устройствами не остановить эту силу… Надеялся Соломоныч на свои связи в госструктурах, на свой блат в Вооруженных силах, на своих купленных холуев в кремлевских коридорах власти. Крепко надеялся. Костя Сухих — сынок контрабандиста Соломона Сухого, или Моньки Сухого-кровопивца. Но просчитался хитрец! Ох, как просчитался! Не учел он характера настоящих русских парней, воспитанных простыми советскими интеллигентами-учителями, выросших в простых советских семьях при советской власти.

Когда Моньку-кровопийцу ликвидировали, дед Кости — Евлампий Сухих — взял внука к себе на заимку, глухое таежное место и занялся воспитанием отрока. Дед был отъявленный кержак. Плюс к тому отпетый каторжник. Он двадцать лет влачил цепи. На ногах у него навсегда остались шрамы от цепей. Жестокости был он необычайной. И этой звериной, нет, людоедской жестокости он стал обучать Костюшку. Бабка Ефросинья была под стать деду. Сухая, с огненным взглядом пророчицы, вещающей о скором конце мира, она наводила страх на окрестных жителей. К ним никто не ходил, не приезжал. Люди старались объезжать их заимку стороной. А дед приучал внучка к виду крови, вкусу крови. Резал у него на глазах птицу домашнюю, скотину, а внука заставлял повторять резню. Пил свежую бычью кровь, кровь кабанов — и внука приобщал к этой трапезе. Втянулся Костюшка. То, при виде чего городской мальчишка или юноша с содроганием отвернулись бы, для Костюшки была забава. Но перелом в воспитании мужественности наступил холодным ноябрьским днем. Забрел к ним какой-то случайный человек — не то бурят, не то сибирский абориген, сбившийся с пути. Была при нем пушнина, корень жизни — Жень-Шень. Но человек, очевидно, был в бредовом состоянии. Дед впустил бродягу, завел в баню. Пришли домашние: бабка Ефросинья, Костюшка. Смотрели, качали головами. Бабка говорит: «Не жилец он, Евлампеюшка!» — «Да, я то же самое думаю, однако!» Потом, переглянувшись, старики без слов поняли друг друга. «Костюшка, тащи сюда корыто!» Это значило, что готовится убой скотины. «А кого резать будем, дедуня?» — «Аль не видишь?» — кивнула головой Ефросинья на распростертое в бреду тело бродяги. Недоумение и ужас отразились на лице Костюшки. «Человека?!» — «Ах, ты несмышленыш! Да какой это человек? Это нехристь! Чучмек! Это вид у него человеческий. Для обману. А ходят они — притворяются человеками, просятся ночевать. А ночью встают и хозяев загрызают как медведи. Не человек это. Запомни. И все чучмеки — нечеловеки. И если ты их пожалеешь, то они тебя загрызут. Запомни, Костюшка!» Бедное детское сознание, еще окончательно не искаженное, не пропитавшееся кровавым людоедским менталитетом, если это слово применимо здесь, было раз и навсегда раздавлено, превращено в свою противоположность. На глазах у мальца дед с бабкой резали человека, расчленяли его, вынимали внутренности, творили дьявольский шабаш языческого жертвоприношения. Боже праведный! Ведь и до сих пор ходят по лицу нашей прекрасной планеты Земля, по голубой планете, такие твари, по облику — люди, по сути — выходцы из мрачных языческих времен. Недаром говорят: «Лес! Лесные люди!» Страшные образы. Еще страшнее — «Дремучий лес!» А еще страшнее — «Темный, дремучий лес — тайга!» С тех пор у Костюшки навсегда определилось жизненное кредо: жизнь — лес. Кто сильней, тот и владыка. И хитрость звериная в нем стала сочетаться с жесткостью звериной. Рыцари народного образования, школьные учителя, ездили по глухим таежным местам, собирали детвору, чтобы обучать их грамоте, просвещать, растить из них граждан страны Советов. Вытащили из глухой заимки и Костю Сухих. На вопрос об отце-матери Костя отвечал, как учил его дед: «Кулаки убили за продразверстку!». Конечно, такого мальца нельзя было терять из виду. А сам Костя понимал, что нужно идти вперед, что в тайге ему нечего делать. И пошел Костя в коллектив, стал Костя активистом, во всех мероприятих Костя — первый. Самая надежная опора старших товарищей по комсомолу, по партии. На виду Костя, растет Костя. Доверяют Косте. Хозяйственный Костя, хватка у него железная! Общественное, коллективное добро не даст на поток и разграбление. Вырос Костя в крупного хозяйственника. Это был пламенный сторонник хозрасчета. В районе, области, где он работал, на него молились руководители — планы, спущенные сверху, вытягивал Константин Сухих. Первыми рапортовали руководители. Ордена получали. А Костю на Доске почета держали, из Президиумов не вылезал Сухих.

Но Костю Доской почета и стулом за столом Президиума областного актива не обманешь. Не для этого он живет на свете. Косте нужна власть, Косте нужны деньги. Деньги, чтобы покупать продажных чиновников от номенклатуры. Ведь рука руку моет. Один чиновник покрывает другого. Знакомства, связи, услуги, взятки — все это входило в жизненную практику. Со всеми Костя знаком, и все Костю знают. Что кому нужно — сразу к Косте. Мебель достать, квартиру получить, сыночка куда пристроить, от армейской службы освободить, от тюряги увести и прочее, и прочее. И всем Костя поможет. Секретарь обкома не поможет, а Костя поможет. Судья не поможет, а Костя поможет! Комиссия депутатская бессильна, а Костя записочку написал, по телефону сказал два слова — и все в ажуре. Так Костя входил во власть. Но и на старуху, как говорил Остап, ссылаясь на одну прекрасную полячку, бывает проруха! Пришла проруха и на Костю. По доброте своей Костя услужил областному начальству, да все крупным китам да тузам. Так услужил, что в дефиците оказался весь областной бюджет — расстрельная статья. Ревизия грянула как гром среди ясного неба. Костя туда, Костя сюда. К одному тузу — двери заперты. Хозяин не принимает; к другому киту — ушел в глубины, не дозовешься. Никто из высокого начальства не узнает Костю: видать его не видали, слыхать о нем не слыхали. А жрали, пили, бабенок лапали жирными ластами — будь здоров! Холодным умом анализировал Костя ситуацию и понял закон жизни — большие воры, т.е. большое начальство, никогда не пойдут спасать мелкую шушеру. И не следует на них обижаться. Надо быть выше их. Не в моральном плане, как может подумать читатель, а по служебному положению. И, придя к такому выводу, Костя собрал самые вопиющие компроматы и двинул их против самого высокого начальства. Так двинул, что треск пошел, кресла зашатались, стали как мешки с… опилками вваливаться туши китов и тузов. Стон стоял, как на скотном базаре. Легко ли скотине из теплого хлева, из уютного стойла уходить на тягловые работы?! А Костя брал на хипес уже и проверяльщиков: не освободите — такую кузькину мать покажу, не обрадуетесь! Костя умел за себя постоять! Понял Костя вторую великую истину: с волками жить — по-волчьи выть. Не виляй хвостом, не подтявкивай, а стань в первую позицию, обнажи клыки и рычи свирепо: чем злее рычишь, тем больше уважения к тебе. С бандитами надо по-бандитски. Только так! Не иначе! Наконец, понял Константин Соломоныч третью вещь — не всякий сидящий во власти достоин там пребывать. Есть истинные властители, призванные управлять, а есть случайные проходимцы, тряпки, о которых ноги вытирают все кому не лень. Насмотрелся он на такое тряпье. Вот выезжает куда-то большой чин, а вокруг него тряпья этого, холуев понавешано — страсть. Господи, да откуда же вся эта шваль понабралась? Мордастые, вальяжные, что ни холуй — то фигура, персона: и обслуга у этого холуя, и персональная машина, и охрана, и секретарей видимо-невидимо! А фактически он холуй — и не более того! Вот система, мать её в ротатор! А народ пуп надрывает, кормит всю эту холуйскую сволочь. А какие у них особняки! Какие счета в зарубежных банках! Вот ворье! И нет с ними никакого сладу. Нет на них управы! Ни Ежова, ни Берии, ни Андропова… Перестал уважать Константин стоящих у власти дармоедов, тряпье холуйское. И решил идти своим путем. Власть — деньги. Нужно делать деньги. А чтобы делать деньги, нужна власть. А деньги и власть соединены в одной общественно-политической молекуле, в одном звене госпартструктуры — в партхозактиве. В партийно-хозяйственном активе. Первая часть молекулы — власть. Вторая часть молекулы — деньги. А соединение этих частей — модус вивенди настоящего делового человека. Вот вся механика… Заметил, однако, Костя, что ни один он такой умный. Крутятся шустрые молодые люди — профсоюзные, комсомольские лидеры и вожаки, а глаза у них волчьи — завидущие, а лапы у них волчьи — загребущие. Вот твоя стая, Костя! К ним! К ним!

Костя примкнул к ним, и не пожалел. Он понял, что это люди совершенно новой формации. В их хватке сочеталась жестокость гладиаторов, точный расчет компьютерщика. Они шли к далеким целям. Масштабы их деятельности были глобальными, проникали они во все структуры общества, не было ни одной сферы, ни одной отрасли, где не сидели бы орлы из этой стаи. Им нечего было терять. Они нетерпеливо просчитывали время, которое понадобится на захват собственности, командных высот, на укрепление связей с международными структурами. На Костю они возлагали особые надежды. Но недооценивали. Они видели в Косте прежде всего хозяйственника-жлоба. Из него можно повытрясти деньгу, но сажать рядом с собой за стол совещаний и дележки прибылей эти ребята и в мыслях не держали. Они почти открыто называли Костю «деревенский», «парень из тайги» и прочими ласковыми прозвищами, где сквозила откровенная насмешка. Ну, конечно. Косте было далеко до этих виртуозов. Они по всем статьям били его, могли раздеть догола по всем пунктам. Они на голову, если не на две, были выше Кости и по образованности, и по уровню культуры. Но Костю это не смущало. Он знал, что когда дело дойдет до большой крови, все эти умники попрячутся кто куда, а он, Костя, будет один стоять и отмахиваться топором от наседающих волкодавов. И Костя тоже собирал свою дружину — «деревенских», чтоб силу уважали и драки не боялись. Он сумел сколотить такую дружину — отпетых головорезов, артистов по части притворства, лицемерия, скромного сиротского имиджа, таких плебейски беззащитных на первый взгляд тютенышей, что посмотришь — и слеза прошибет от жалости. А каждый тютеныш-сирота имел в заначке два годовых государственных бюджета. А если взять его за кадык, то выложит еще столько же. До всего дотягивались лапы Константина Соломоныча: и фабрики были у него легкой промышленности, и транспорт давал прямой доход в его карман, и тяжелая промышленность отдавала ему свою долю. Только ВПК еще не давалась в руки. «Эх, наладить бы производство атомных подводных лодок, — думал он иногда, — да на рынок». Вот это дело для серьезного человека! Но такого дела еще не получалось, а связи налаживались, и хорошие связи. С большими генералами водил знакомство. В саунах встречались, в картишки, бильярд играли. Но мечта оставалась мечтой, покуда Ленька Брежнев со старцами не ввязался в афганскую аферу. Тут Костя воспрял! Вот он — миг золотой! Лови, не зевай! И Костя стал ловить Жар-птицу. Два пера сорвал он с этой волшебной птахи: наркобизнес открыл и оружием стал приторговывать. И пошло дело. И завертелось колесо Фортуны. И почувствовал Соломоныч: он — в преддверии большого, настоящего Дела!

Он терпеть не мог конкурентов. Да еще в таком сверхприбыльном деле, как сбыт наркоты. Он видел себя Королем Евразии, который на равных делит планетарный наркобизнес с колумбийскими магнатами, диктует свои условия сбыта, свои цены, ставит и свергает правительства, решает, в какую сторону должна вращаться Земля. И вдруг какие-то недоумки, вчерашние слепые исполнители московских приказов, возомнили себя бизнесменами! Ах вы, мелочь толстопузая! Вон куда вас заносить стало! Ну, мы еще посмотрим, далеко ли вы уедете на своих верблюдах и осликах!

Скорпион отслеживал своих конкурентов, душил в зародыше всякое начинание, ставил непреодолимые препятствия, науськивал высокую власть на распоясавшихся любителей легкой наживы. Он подключил к делу полицию, таможенные службы, Министерство иностранных дел, развернул в прессе громкую кампанию об угрозе среднеазиатским республикам со стороны контрабандистов-наркодельцов. Из своего дела он выдавил всех местных авторитетов. Оставил только стрелочников, пропускавших беспрепятственно поток наркоты от южных границ до северных морей. Но «мелочь пузатая» не унималась. Она находила связи с Западом, снижала цены наполовину до смехотворных размеров, закладывала свои базы по всему «белому пути», упорно продвигалась к цели — стать «третьей силой». Мало того, конкуренты вошли в открытый бой, расшифровывали информацию и предавали ее огласке. Уже не секрет, какие базы у Скорпиона в Сибири, на Урале, в Европейской России. Уже не секрет, кто стоит во главе российской наркомафии, на устах у журналистов имена подельщиков Скорпиона, международные связи и регламент взаимопоставок. Конкуренты хотят перекрыть «белый путь», выбросить «стрелочников» с высоких постов, придать делу яркий политический характер. Начинается демагогический угар, выдаваемый за возмущение общественного мнения, за широкое движение «народных масс»…

Константин Соломоныч праздновал свое семидесятилетие на даче. Эта усадьба не уступала по своим габаритам и роскоши имениям новоявленных российских олигархов. Все было «как у людей». Князья Трубецкие, графы Шереметевы, купцы Морозовы и другая старинная российская знать не знавали такой роскоши, в которой купались сегодня «дети народа», «слуги народа», потерявшие стыд и совесть вчерашние комсомольские, профсоюзные вожаки, хозяйственные работники, служаки из министерств и ведомств, щедро субсидируемые из государственного кармана. Эти новоявленные господа уверовали в одно — «все дозволено!» Собрались на даче «сливки делового мира», «бизнес-элита». Все уважали, почитали, побаивались и люто ненавидели Скорпиона. Он прекрасно знал, кто есть кто за его столом в этот знаменательный день. Он знал цену этим рукопожатиям, объятиям, улыбочкам, льстивым словам, добродушному смеху. Стая шакалов собралась на свой очередной сбор. Господа за столом, челядь суетится, бесшумно движется по залу, обслуживая гостей. Мордастая охрана — спортсмены—чемпионы, разрядники, борцы, боксеры, штангисты, цвет вчерашнего Советского спорта, — бдительно несет свою службу. В хоромах — царь, во дворе — псарь.

В самый разгар веселья к Скорпиону на деревянных несгибающихся ногах подошел его личный секретарь Владимир Поликарпов. Бледный как мел, он протянул хозяину экстренное сообщение — радиограмму. «Ну, что еще там? — проворчал Скорпион, — с недоумением глядя на изменившегося в лице, одеревеневшего молодца. — Потоп всемирный, што ли?» Когда Скорпион прочитал сообщение, мелкая дрожь прошла по всему его телу. Непослушные руки мяли бумагу, челюсть отвисла, задыхаясь, нелепо жестикулируя, он пытался что-то сказать. Глаза, обычно блекло-голубые, невыразительные, прищуренные, сейчас вылезли из орбит. Скорпион грохнулся грудью на праздничный стол. Началось всеобщее смятение, шум. «Доктора! Доктора!» — кричали дамы. Псари-охранники, окружив своего господина, никого не подпускали. Делали искусственное дыхание, что-то давали нюхать. Кто-то собирался сделать укол, но другие препятствовали. Кучка похожих на пингвинов гостей толпилась в сторонке, вырывая друг у друга радиограмму. Но смысл был уже понятен. Двое сидели мертвенно бледные, в не лучшем состоянии, чем Скорпион. Те, до которых дошел смысл текста, на непослушных ногах пытались куда-то идти, но натыкались на охрану, уже получившую приказ никого не выпускать. Начальник охраны подошел к пингвинам и вырвал из рук у одного истукана радиограмму. Он читал, а лицо его вытягивалось — краснощекий бравый молодец на глазах превращался в желтолицую жердь.

«Господин Скорпион! Поздравляем Днем рождения! Примите подарочки. Первый — сгорела до тла база Ясенево-2. Второй — взорвана база Орехово-Борисово. Третий подарочек — уничтожена база Можайске. Четвертый подарочек — Талдомская база полетела в тартарары! Ах, какой сегодня радостный День, Скорпиончик! Но это — только начало!»

В это время к особняку подъехала карета «Скорой помощи». Выбежал дежурный врач и трое дюжих молодцов с носилками. Не церемонясь, вбежали в банкетный зал — и прямо к начальнику охраны: «Где шеф? Немедленно к нему!» Побежали наверх, там в просторной спальне лежал недвижимо Константин Соломонович. Возле постели суетились какие-то дамы, в сторонке, пригорюнясь, стоял Поликарпов — личный секретарь. Врач, не церемонясь, попросил всех удалиться, оставив Поликарпова и начальника охраны. Санитары стояли у дверей с носилками. «Так, так! Тэк-с, тэк-с! Ну, дела!» бормотал врач. «Вот что, голуби! Немедленно — в реанимацию! Здесь условий для лечения нет! Не спорьте, не возражайте!» Он кивнул санитарам, те быстренько уложили Соломоныча на носилки. Двинулись к выходу. «Кто с нами? Вы? Вы?» — обратился врач к начальнику охраны и к секретарю. Кто-нибудь один!» Те переглянулись. Поликарпов взял инициативу на себя. «Володя, еду я. Тут нужен надежный человек. Только ты сейчас можешь держать ситуацию под контролем. Оставайся. Жди моих звонков». «Слушаюсь!» — ответил начальник охраны. Машина Скорой помощи так же молниеносно скрылась. Больше ее никто не видел. А по шоссе шла боевая колонна — четыре танка в сторону скорпионовского притона. Аккуратненько подошли к усадьбе. Заняли боевую позицию. Из головной машины высунулся танкист с мегафоном и прокричал: «Сопротивление бесполезно. Вы в секторе обстрела. Охрана! Выходить по одному. Стволы на землю. Сами налево!» Для убедительности дали холостой залп, и это подействовало. Хмурые охранники выходили, бросали оружие. Постепенно их набралось около двадцати человек. Никто не оказывал сопротивления. Двое танкистов, осмотрев, нет ли спрятанного оружия у парней, повели их в бункер. Начальник охраны встретился глазами с руководителем колонны. Они узнали друг друга. Руководитель колонны поморщился как от зубной боли и сказал: «Эх, Володька! Дружок боевой! Скурвился ты, с кем связался? Начальник охраны ничего не ответил и пошел с остальными, склонив голову. О чем он думал?..

Потом стали выходить другие. Гости, прислуга, обслуга и т.д. Отсортировали домашних от гостей. Отсортировали гостей на связанных и шапочно знакомых. Наконец осталось около десятка самых важных зубров. О, это были птицы! Высокие чины — гражданские, военные. Таких тронуть — себе дороже обойдется. Видимо, чины понимали это. Держались внешне с напускным спокойствием. Но внутренняя дрожь, паническое состояние духа нет-нет да прорывалось. Но вот из третьего танка выбрался старичок — это был Гаврилыч. Ни на кого не глядя, что-то бормоча про себя, он направился в дом. Руководитель следил за ним, но ничего не сказал. Потом из того же танка выбралась рыжеволосая деваха в короткой юбчонке, едва прикрывающей смехотворные клоунские панталончики, в красных чулках, желтых башмаках. С криком: «Дедушка! Да куда он пошел! Его же выгонят господа! Дедушка, вернись!» — скрылась в доме. За ней из того же танка (какой, однако, вместительный!) вылез длинный фитиль и поспешил за девахой. Руководитель рассеянно наблюдал эту картину. Собравшиеся во дворе тоже ничего не могли понять. Потом руководитель собрал списки стоявших во дворе лиц и пошел в дом. Наконец он вышел и, призвав к тишине, прочел двенадцать фамилий. «Эти — за мной! Остальных под расписку о невыезде отпустить». Лица, фамилии которых были озвучены, составляли элиту. Они в скорбном молчании двинулись за руководителем в дом. Прошли банкетный зал, библиотеку, вот, наконец, кабинет хозяина. Просторный кабинет, что тебе танц-зал! Вошли все приглашенные. «Двенадцать негритят» — проворчал руководитель. В кабинете за просторным столом сидели трое. В центре — старик в военной генеральской форме с планкой орденов. Лицо серьезное, суровое. Перед ним лежат какие-то бумаги. Слева от генерала черноглазая черноволосая девушка-азиатка, красавица с нахмуренным лицом. Справа — высокий светловолосый молодой человек с пронзительными темно-синими глазами. Узловатые руки сцеплены и лежат на столе. Спокойно смотрят все трое на вошедшую компанию. Садиться им никто не предлагает. Да при желании даже некуда им сесть: ни стульев, ни лавки. Хоть на пол садись. Это было весьма знаменательно. Старик встал и сказал:

«Известно ли вам, новоиспеченные господа земли Советской, что порок и злодейство во все времена бывали наказуемы. Рано или поздно, но возмездие наступало. Если не свершалось возмездия, то это ложилось позорным пятном на совесть народа, на совесть нации. Получили по заслугам выродки императорского двора царской России. Возмездие свершилось над всем их родом, а не над физическими лицами, как пытаются передернуть наши новоявленные господа-монархисты, неведомо откуда явившиеся. Все, господа, закономерно, все идет своим чередом. Вы тоже, голубчики, не без греха. Есть грехи простительные, вынужденные — жизнь толкает, выхода нет. А вас что толкало? Что вас толкало продавать Родину? За что вы предали советскую власть? Что она вам лично худого сделала? Вы окончили элитные престижные вузы — ИМО и прочие, куда рядовому гражданину никогда не попасть. Вы ни в чем не знали нужды — ни в пище, ни в одежде, ни в жилище. Все это дала вам советская власть. А вы как с ней обошлись? Вы обошлись с ней, как свинья, нажравшаяся желудей, которая роет корни дуба. Это ваша свинячья номенклатура, новоявленное разжиревшее советское дворянство совершили этот позорный преступный акт предательства. Чего вам, господа, сбесившиеся с жиру свиньи, не хватало? Вы имели все. Но вам было мало. Вы завистливыми глазами смотрели на западные картинки, вам казалось, что вот там свобода! Там жизнь! Эх, дурни вы, дурни! Заморочили вам мозги западной пропагандой. Зарябило у вас в свинячьих глазках от стриптиза и голых женских задниц! Захотелось вам на Канары, а дома здесь — или честно трудись, или иди на нары! Свои подлые делишки вы знаете лучше меня. Не собираюсь их перечислять. Но вы задумали самое страшное — вы замахнулись на будущее народа. Вы вознамерились установить свое олигархическое господство, одурманив, оболванив родной народ. Вы не остановились перед тем, чтобы отнять у него слабую надежду на будущее. Вы решили перечеркнуть это будущее. Все народное, все национальное для вас — блеф. Ваш кумир — золото, прибыли, ваш гешефт, ваш бизнес. Пошло на продажу все, что можно продавать. До того уже дошли, что родину продаете, будущее народа продаете, генофонд народный за бесценок спускаете — бери, кто хочет! Вы, господин юрист, сегодня преступник, и никакое право вас уже не оправдает! Вы, господин дипломат, сегодня преступник, и никакое международное право вас не оправдает! Вы, генерал, правда, не знаю за что вам присвоили это высокое звание, ведь вы и в корову с десяти шагов не попадете, но вы, генерал, — преступник, и судом офицерской чести вас должны были бы повесить перед строем под барабанный бой!..»

Старик говорил гневно, твердо, словно гвозди вколачивал. Он говорил о преступном наркобизнесе. О том, какие страдания и мучения приносит эта язва обществу. Он обвинял стоящих перед ним в тягчайших преступлениях перед обществом, перед народом, перед прошлым народа и его будущим… Наконец он завершил свою инвективу спокойно, сдержанными словами: «Наш народ, господа, ничем не хуже остальных народов. Наш народ велик. Его история драматична, ужасные моменты переживал наш народ, но мужество его непоколебимо. И вам, господа, если бы вы имели хоть каплю благородства, совести, следовало бы не мешкая отдать последнюю сыновнюю (высокие слова, не правда ли?) дань долготерпению нашего народа. Вот на столе лежит ваш последний судья — пистолет Макарова. Это очень хорошее оружие. Одно из лучших, самая верная система. Можете воспользоваться им здесь, мы не будем удерживать вас, устраивать истерики. Мы правильно поймем благородный порыв вашей души, которую охватило раскаяние. А если вы стыдливы, то можете пройти в комнату налево. Там в спокойном одиночестве исполните последний долг. Может, и помолитесь. Вы же теперь все стали верующими, в церкви со свечками стоите по большим праздникам. Прошу, господа! Будьте мужчинами!»

И тут произошла дикая, отвратительная сцена. Плотный вальяжный пингвин с выпученными глазами, которого говорящий называл генералом, вдруг упал на колени и пополз к столу. «Феликс! Прости! Друг мой! Прости!» Он что-то лопотал, лицо у него стало бессмысленным, страх исказил его настолько, что трудно было понять, мужчина или баба ползет на коленях к столу. Он умоляюще протягивал руки, изо рта вырывались какие-то безотчетные звуки, никто не мог понять смысла его слов. Все остолбенели. Феликс Адамович — а это был он, как очевидно, догадался читатель, — наконец, опомнился и зарычал: «Встать, мразь! Будь человеком, умри как человек, подлая душонка!» Существо, ползущее к столу, вскочило и бросилось к столу. Схватив Макара, он стал вертеть им в разные стороны, направляя в Феликса, в Карлыгаш и в Высокого. Он лихорадочно нажимал на спусковой крючок, или гашетку, как там она называется, но никакого толку из его манипуляций не выходило. Высокий встал из-за стола и неуловимым движением ладони свалил генерала. Тот как мешок с опилками сполз на пол и остался лежать, содрогаясь в истерических рыданиях. Высокий вынул платок, протер Макара, тщательно вытер руки, потом бросил платок в корзину для мусора. «Ну, дела! — произнес Феликс Адамович. — Совсем по Достоевскому. Надрыв в избе!» Так, кажется, повернулся он к Карлыгаш. Та с пылающими щеками встала и заговорила:

— Какие подлецы! Это называется генерал?! Наш Момыш-Улы, храбрейший воин, величайший стратег не мог получить генеральское звание, хотя был достоин носить маршальские звезды. А здесь что творится? Вся Москва как тараканами кишит этими генералами. Куда ни повернись — лампасы, лампасы, рожи красные. Все пузатые, как чеховские извозчики. Ни интеллекта, ни благородства, ни человеческого достоинства! Откуда все они повылезали? В каких сражениях проявили себя? Сидели при штабах, протирали штаны, а чины и звания шли своим чередом. Тот брат, этот сват, тот брежневский зять, а другие тоже зятья, кумовья, крестные, черт их еще кто разберет. Не Армия, а пошехонская деревня какая-то! Все знакомы, все на ты. Фамусовщина! Мой отец погиб от рук этой банды, продавшей родину, продавшей солдат афганцев, продавших Советский Союз. Барышники, скототорговцы, а не генералы! В цинковых солдатских гробах не гнушались перевозить наркоту! В чем еще перевозили? Какие женские части тела использовали?! Откуда эта жадность? Алчность? Откуда эта мораль людоедов? Встань, мразь! С тобой говорит дочь настоящего генерала. Ты не достоин пули, скотина, возьми мою подвязку — повесься на ней! Она сорвала с ноги подвязку и бросила ее в морду человекоподобного существа, стоящего на коленях. — Да, я — дочь настоящего генерала. Я не надеюсь на справедливое возмездие. Я сама буду мстить за смерть моего отца. Вот сидит рядом со мной храбрейший из людей, кого я знаю лично. За его голову дают полтора миллиона долларов. За ним идет охота, как на тигра в камышах. А эти мрази, которые все вместе не стоят и пяти копеек, загребают миллиардные барыши, хорьки вонючие, прячут их вдали от родины. Не получите вы их назад! Никто вам не вернет ворованные народные деньги. Плакали ваши капиталы. Это я вам говорю, уж я знаю, чем кончаются такие аферы. Есть среди вас мужчины или всем вам в рожи подвязки швырять?!» Тут стоявший с краю молодой пингвин решительно вышел вперед, рванул на груди сорочку, обнаружился крест нательный. Он поцеловал крест. Подошел к столу, взял Макара и протянул ладонь: «Патрон!» Вся кисть протянутой руки была в татуировке. Извивалась змея, в сложных сплетениях тела виднелись какие-то знаки, рисунки, буквы. Феликс Адамович, взглянув на молодого человека, на его кисть, хотел было что-то сказать, но промолчал. Высокий встал из-за стола и сказал пингвину: «Пройдемте!» И они вышли из комнаты. «К сожалению, Макаров один. Остальным придется подождать». Из соседней комнаты прогремел выстрел. «Ага, не так уж долго!» — заметил Феликс. Вышел из группы еще один молодой человек. Больше молодых тут не было. Упругим матросским шагом подошел к столу. «Давай, батя! Убедил ты меня. Думал так, этак! Не получается. Чему быть, того не миновать. Ну, а как свидимся там, — он подмигнул, кивая куда-то вверх, — все и разберем детально, как настоящие генералы и настоящие механики. Ведь я механик. И зачем с этими генералами связался?» Он брезгливо покосился на мешок с опилками, отползавший от стола. Вошел Высокий. «Честно выполнил свой долг. Не юлил, не лебезил. Одного патрона оказалось достаточно». Матрос-механик усмехнулся: «Ну, мы тоже не тряпки, не ветошка. Нас тоже девушки уважали. — Он с какой-то грустью, неожиданной в такой ситуации, посмотрел на Карлыгаш. — Прости, сестренка, что видишь меня с этой швалью! Ну, давай патрон. Креста на мне нет, молиться не учили, а песни петь про «Варяга» и «Андреевский флаг» как будто бы не к месту. Пошли, братишка. Эх, был бы ты на флоте не последним мичманом!» Ушли они. Опять раздался выстрел. Что-то грохнуло, словно упало. Наступила тишина. «Желающих больше нет? Ну, лады! Все пойдет своим чередом. Объявляется приговор от имени Трибунала народного возмездия предателям Родины, распространителям наркоты, растлителям малолетних и посягающим на самое святое — генофонд нашего народа: «Именем Союза Советских Социалистических Республик (который был, есть и останется надежным оплотом трудящихся нашей великой страны) Трибунал народного Возмездия объявляет…» Дальше следовал суровый текст приговора, окончательного и обжалованию не подлежащего…

— Руководитель увел полубезумных, почти не сопротивляющихся пингвинов. Фелиис Адамович закурил и сказал Карлыгаш: «Доченька! Мы начали вершить правосудие, потому что кроме нас его никто не сможет вершить. Посмотри на этого Генпрокурора Ю.Скуратова. Видела ты когда-нибудь такого шута горохового? А ведь умнейший, образованнейший человек. Начнет рассуждать — настоящий Ликург, краса и гордость правоведения! А чуть-чуть коснется жизни — ни то ни се! Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан! А почему? Потому что он — политикан. Хочет быть о-очень хитрым! Вот и перехитрил себя самого. Если ты судья, если ты — прокурор, если тебе доверено великое право судить, казнить и миловать, то ты должен быть сам чистым, как стеклышко. Выбросить к чертовой матери все телефоны с правительственной и иной связью. Никаких звонков, никаких записочек! Никаких исключений, отступлений, уступок, никакой слабости! Так и в войсках. Ты — командир, командуй, будь строг, не юли, не вяжи веники, это армия, а не сибирский леспромхоз. Не отнимай у солдата масло, мясо, сахар. Стыдно! Не ори на подчиненных, они не крепостные у тебя в имении. А сколько генералов-дармоедов, щедринских типов развелось? Хоть сказку пиши, как один солдат нескольких генералов прокормил. Зажрались, ой зажрались! Посмотри и сравни наше генералье и зарубежных. Те стройные, подтянутые, мускулистые, выносливые. А у нас — каплуны жирные с одышками, геморроями и черт знает еще с чем! Но предел падения — наркобизнес в генеральском мундире. Тут не может быть никакой пощады! Стрелять на месте преступления. Пусть там прокуроры-скуратовы хитрят, юлят, выдумывают оправдания. Только одно лекарство — расстрел на месте. Одного-двух каплунов жадненьких укокошим — воздух в армии будет чище… Ну, дела!» — протянул Феликс Адамыч и повернулся к Высокому. «А ты вышел на след мерзавцев, убивших Искандера Хасановича?» — Высокий метнул молниеносный взгляд в сторону Карлыгаш и произнес: «Возможно, выйдем! Есть кое-какая надежда. Но трудно говорить утвердительно. Убийца тут коллективный. Как говорит Аман, «коллективный Распутин». Так что бить нужно всю банду, не вытаскивая, как из веника, соломинки». — «Да, да! Ты, конечно, прав. Аб-со-лют-но прав!» И, обратясь к Карлыгаш, Феликс участливо спросил: «Доченька, а как ты теперь без подвязки-то? Обойдешься?» — Карлыгаш вытаращила глазища, покраснела, потом фыркнула и залилась густым, сочным смехом. Она смеялась так заразительно, что и Высокий начал похохатывать, а потом неудержимо гоготал на весь дом. Феликс Адамыч улыбался, закуривая очередную сигарету. Ему был приятен этот веселый молодой смех — смех Жизни, побеждающий подлую Смерть…

А пока нет этого — действует другой закон: око за око! Древний закон-талемон: Жизнь — за жизнь. Что делать? Иначе не остановишь беззаконие, разгул разнузданной вседозволенности. Можно понять отца, который, придя в зал судебного заседания и не вытерпев судебной тягомотины, тянущейся как издевательство и насмешка месяц-другой, достает обрез и совершает правосудие прямо здесь, на месте. Он в упор расстреливает преступника, убившего его родного единственного сына, а заодно шкуру-судью, который тянет дело, волокитит, изматывает душу исстрадавшегося отца. Такое можно понять. Окажись сам шкура-судья на месте этого отца, наверное, поступил бы точно так же: око за око!