Экономические законы действуют через менталитет и обычаи, поэтому важно изучать национальные варианты хозяйственных укладов, сложившиеся в разных странах. Чистого капитализма, свободного от государственного и криминального вмешательства, не существует нигде, но известна его идеальная модель, которую нарисовали великие экономисты XX в. Л. Мизес и Ф. Хайек. С этой моделью я хотел бы сравнить реальную экономику сегодняшней России, чтобы лучше понять нашу загадочную страну.
Власть вместо собственности. Основа капитализма — частная собственность, однако в России институт частной собственности не может до конца сложиться, потому что нет гарантий ее сохранения. В нашей стране, чтобы удовлетворить высокие притязания, надо обладать не собственностью, а непосредственной властью. Чтобы получить власть, надо поступить на службу организации, способной к неэкономическому принуждению, например стать государственным служащим.
Экономическая власть выражается в управлении потоками вещества, энергии, информации. В России руководитель производства и рядовой работник заинтересованы не в декларированных результатах деятельности, а в объеме проходящего мимо потока людей, товаров, услуг, сырья, денег и т.п. Чем больше поток, тем больше благ можно использовать для личных нужд; поэтому выгодно не экономить ресурсы, а всячески их расходовать, портить, уничтожать.
У нас сколько-нибудь значимая частная и псевдочастная собственность принадлежит немногочисленной “элите” и служит не производству, а присвоению и потреблению ранее накопленных богатств, в создании которых новые собственники, как правило, не участвовали. Идея добровольного инвестирования долгосрочных мероприятий постсоветскому российскому менталитету чужда, но принудительное изъятие частной собственности обычно и всегда ожидается, поэтому легальное обладание ею — источник беспокойства и опасности для ее владельца. Гораздо надежнее служба под государственной крышей с удовлетворением повседневных потребностей за казенный счет. Номенклатурные привилегии чиновников и депутатов не только не отменены, но постоянно расширяются.
Ограниченная ответственность. Частичная, но скрытая приватизация советской экономики началась при так называемом “застое”, в годы правления Л.И. Брежнева, а после 1991 г. этот процесс легализовался в интересах узкого круга прежних хозяев-начальников, их друзей и родственников. Отнюдь не случайно многие государственные предприятия преобразовались (переименовались) в общества и товарищества с ограниченной ответственностью: руководители и их подчиненные не отвечают за убытки своей личной собственностью. Рабочие акционированных предприятий не чувствуют себя совладельцами и по-прежнему мало заинтересованы в прибылях и качестве продукции.
Та часть имущества, которую у проворовавшегося чиновника и обанкротившегося хозяйственника можно конфисковать по суду, ничтожна в сравнении с тем, что он скрыл, перевел за границу, разместил у родственников и друзей. Да и невозможно отобрать у человека то, что он проел, пропил, промотал, проездил. Идеалом хозяина предприятия служит положение чиновника: максимум власти, минимум ответственности, когда вину за отрицательные результаты можно свалить на начальника и подчиненных, на предшественника по занимаемой должности. Это мощный моральный стимул для вторичного огосударствления новоиспеченной акционированной получастной собственности.
Конфискации и переделы имущества. Наживать добро руками частников гораздо эффективнее, нежели полагаться на усердие и честность управляющих казенными предприятиями. Периодически государство позволяет некоторым людям и целым социальным слоям сколотить состояние, чтобы потом его отобрать. Этот обычай практиковался в средневековой Европе, а в России он до сих пор существует неизменно. Экономические экспроприации неожиданны для сравнительно молодых поколений, которые не задумывались над историей своего отечества и преждевременно уверовали в необратимый прогресс правового государства. Однако элементарный здравый смысл подсказывает: если так было всегда, значит, это может случиться завтра.
Иван Грозный отбирал вотчины у бояр. При Екатерине II были секуляризованы земли церкви, но после власти не препятствовали расширению церковных владений. Большевики национализировали собственность землевладельцев и фабрикантов, но при нэпе разрешили мелкие частные предприятия, чтобы потом их конфисковать. Крестьянам позволили нажить добро, а потом раскулачили. После Второй мировой войны сбережения конфисковывали при помощи денежных реформ и инфляции. Постсоветский этап экономической трансформации начался с гиперинфляции, с обмана ваучерами и финансовыми пирамидами. Финансовый обвал в августе 1998 г. — очередной, но не последний акт затянувшейся “революции богатых против бедных”. Анонимно и неявно обирать миллионы нищих — более эффективный способ обогащения, нежели открыто отнимать у горстки богачей. В этом видится отличие 1992 г. от 1918-го, “прогресс” экспроприационной экономики, многому научившейся за советское время. И сегодня вся частная собственность не застрахована от национализации и деприватизации. Это заметно по тому, с какой жадностью государство присваивает контрольные пакеты акций различных предприятий.
Российская экономическая система стимулирует воровство у разных категорий трудящихся, натравливает их на другие социальные слои, на беззащитную “общественную” собственность и природные ресурсы. Продолжается раздача и захват земель колхозов, совхозов, лесхозов, национальных парков, заповедников под огороды, дачные участки, коттеджи; вырубка и застройка городских парков, лесопарков, водоохранных лесов, уникальных ботанических садов и дендрариев. Государство старается сделать своих подданных ворами по двум причинам: 1) экономической: когда скотина пасется, а собака охотится сама, их можно меньше кормить; 2) административной: под угрозой предания суду власть без труда манипулирует людьми.
Воровские обычаи. В России нет независимых деятелей, выступающих на свой страх и риск наедине с законом и рынком; у каждого должна быть “крыша”. Всякий, кто кажется частником, — от уличного торговца до банкира — фактически наемный служащий теневых структур, которые отводят ему рабочее место и определяют, какую долю дохода он может себе оставить. Как правило, эта доля выше той, которая осталась бы после выплаты легальных налогов государству. Так, если вы выйдете на улицу продавать сигареты или просить милостыню, к вам подойдет представитель хозяина данной территории и укажет, на каких условиях вы можете на него работать.
Для России характерна не законопослушная экономическая конкуренция, а размежевание пространства (как в диком животном мире) между хозяйничающими группировками. Из них некоторые приобрели международную известность под прежними географическими названиями: солнцевские, люберецкие, питерские и т.п. При переделах сфер влияния бывают разборки с убийствами. Российская экономическая система руководствуется не писаными правилами, а обычаями, похожими на тюремные, “воровскими законами”; их неопределенность, несогласованность, изменчивость приводит к дополнительным конфликтам. Переливы капиталов сопровождаются потоками крови. Этические нормы в экономике задает криминалитет, и только он может принудить к их выполнению. Бывает, что “экономические бандиты”, устав от насилия, договариваются впредь разрешать конфликты строго по государственным законам, но эта гуманная затея терпит крах: обнаруживается несовершенство и неработоспособность свода законов, а главное — сами представители государства, коррумпированные чиновники, нарушают эти законы в первую очередь.
Полулегальные доходы могут поступать не в личную собственность, а в так называемый общак — подпольный фонд, которым распоряжается вор в законе — профессиональный преступник, находящийся на свободе и поддерживающий деловые отношения с правоохранительными органами. В этом сосредоточении и перераспределении доходов есть нечто от традиционного феодализма и социализма, но не в рамках всего государства, а в отдельных сегментах экономики; однако несомненно, что перед нами не индивидуальное частное хозяйство, а коллективное, какой-то кооператив. Частично обобществленные криминальные деньги отмываются в легальных финансовых учреждениях, специально для этого созданных, переводятся за границу, вкладываются в недвижимость. Те, кого мы, быть может неправильно, называем мафией, взяли на себя функции социалистического государства, раздробили, децентрализовали, отчасти приватизировали и, тем самым, усовершенствовали советскую командную систему, из которой органически выросли. Впрочем, романтический портрет коронованного вора в законе, просиживающего дни и ночи в любимом ресторане, быстро устаревает. Сегодня роль профессиональных преступников все чаще выполняют “правоохранители”, они перенимают обычаи и даже лексику своих подопечных и сами возглавляют преступные сообщества.
Неравенство и вертикальные связи. В капиталистической экономике преобладают горизонтальные связи между равноправными продавцами и покупателями рабочей силы, вещей, услуг, а для России это не типично; у нас один партнер ставит условия и господствует, а другой принимает и подчиняется.
Большинство мужчин в России прошли через армию или тюрьму. Традиционная советская семья, детский сад, средняя школа тоже подавляли индивидуальность. Теперь жертвы репрессивного воспитания бросились в коммерцию. Вместе с тем, самыми видными бизнесменами стали выходцы из комсомольского аппарата и КГБ, хорошо сохранившие прежние личные связи и обычаи. А priori можно предполагать, что в российском бизнесе будет мало свободы, инициативы, ответственности, но много зависимости, принуждения, безответственности, иерархических вертикальных связей, командования, подчинения.
По мере отмирания тоталитарного режима на смену прямому принуждению приходил административный рынок (по С.Г. Кордонскому) — перманентный торг в процессе обмена услугами по вертикали, когда начальник не просто приказывает, а дает подчиненному возможность чем-то поживиться и сам от этого что-то имеет. В наши дни эффективно управлять регионом, заводом, бригадой рабочих или командовать воинской частью значит вступить с нижестоящими звеньями коллектива, по сути дела, в преступный сговор. В некотором смысле советская экономика уже в 60-х гг., при Н.С. Хрущеве, стала рыночной, однако такой рынок, безденежный и вертикальный, отцам-теоретикам либерального капитализма, наверно, даже не снился. Лишь после 1991 г. на теневом рынке услуг стали по-настоящему применяться деньги (главным образом наличные доллары США).
Экономика в тени. В странах развитого капитализма теневая экономика связана с запрещенными занятиями. В России симбиоз государства и криминалитета загоняет в тень респектабельную и жизненно необходимую экономическую деятельность. Производство конкурентоспособных товаров и услуг у нас возможно только полулегально, поскольку часть доходов утаивается, а дань платится и государству, и прочим рэкетирам. Реальная заработная плата в частном секторе, как правило, отличается от номинальной, указанной в отчетах. Скрупулезное соблюдение уголовного кодекса и налоговых правил немедленно разорит любого коммерсанта, ремесленника, крестьянина. В России полная законопослушность — это полная беззащитность, а добровольно выйти из тени значит сдаться на милость коварного победителя.
Не в супермаркетах, бутиках и шопах, а в уличных ларьках, на мелкооптовых и розничных рынках удовлетворяется большая часть потребностей населения в пище, одежде, хозяйственных товарах. Рабочее время продавцов, перевозчиков, грузчиков не ограничено законом, они не объединены в профсоюзы, не заключают юридически действительных трудовых соглашений, не зарабатывают себе трудовой стаж и пенсию. Такую деятельность можно считать полутеневой, даже если хозяева зарегистрированы и имеют лицензии. В “развитых” странах теневая экономика прячется в подполье, а у нас она бросается в глаза — на виду у “правоохранительных органов”, которые заинтересованы в ней, как охотник в дичи.
Аналитики всматриваются в цифры и кривые на мониторах, дабы узреть начало подъема российской экономики, ее долгожданный перелом в сторону необратимого роста. Когда очень хочется увидеть нечто несуществующее, галлюцинации неизбежны. Видимость небольшого, но, на взгляд оптимистов, симптоматичного роста появляется оттого, что некоторая часть теневой экономики легализуется и попадает в поле зрения налоговых, а значит, и статистических органов. Но еще больше теневых экономических деятелей из-за расширения государственного контроля разоряется и исчезает вместе со своей продукцией, ранее не учитывавшейся. Если чиновник докладывает об увеличении выхода продукции и одновременно об ужесточении финансовой дисциплины, то реальный объем производства скорее всего уменьшился. Не увеличится он и от резкого снижения налогов, потому что никакие финансовые поблажки не возместят смертельного риска, сопряженного с полной легальностью и прозрачностью частной хозяйственной деятельности.
Насилие в бизнесе и ненадежность партнеров. В теневой экономике сделки не имеют юридической силы; устные договоры нарушаются не только по злонамеренности, но чаще по не зависящим ни от кого обстоятельствам. Чтобы принудить к уплате, должника предупреждают и “включают счетчик” (быстро набегающих процентов), нередко избивают, пытают, убивают. Пострадавший вынужден так же “выколачивать долги” из своих должников или кого-то ограбить. По цепям экономических связей передаются импульсы насилия.
На свободном рынке изменения цен одним обещают прибыль, другим угрожают убытками. Российский коммерсант помимо сигналов с биржи получает угрозы физической расправы от конкретных физических лиц. В нашей экономической системе насилие — не побочный фактор, оно органически сочетается со стоимостными стимулами. После размывания тоталитаризма принуждение и насилие рассредоточились и отчасти приватизировались, но вряд ли уменьшились в объеме и по-прежнему регулируют хозяйственную деятельность. Пионеры российского бизнеса должны быть всегда готовы убивать и быть убитыми. Для этого они содержат свои вооруженные силы в виде охранных служб, пользуются государственными силовыми структурами и вышедшими из их среды высокопрофессиональными киллерами.
Капиталистической промышленности нужна своевременная поставка сырья и комплектующих изделий, точное выполнение обязательств при высоком уровне честности и доверия. В России из-за ненадежности партнеров приоритетны сравнительно простые виды деятельности, в которых получение товара или услуги и их оплата почти одновременны, а участники сделки общаются лично. Затруднены, безнадежны, неисполнимы сложные, долгосрочные, многоэтапные мероприятия, контракты, программы. От этого в первую очередь страдает реальный сектор экономики.
Община вместо индивида. В атмосфере беззакония доверять можно только близким и давно известным людям — старым друзьям и родственникам. В бизнесе и политике дружба ненадежна, а в традиционных, патриархальных обществах выше дружбы ценится родство, накладывающее на члена общины определенные обязательства; к их выполнению может принудить суд родичей. Чтобы опираться в бизнесе на родственников, их надо иметь в достаточно большом количестве и удачно размещенными по пунктам и маршрутам, охваченным коммерцией. Этой возможности, как правило, лишены европейские городские семьи. Преимущество получают азиатские этнические группировки с многодетными семьями и разветвленными родственными связями.
Краеугольный камень либерального капитализма — свободный индивид, автономная особь вида Homo oeconomicus. Для криминализованной России не характерна экономическая личность; типичны агенты, выполняющие волю хозяев. Чтобы успешно функционировать в любой сфере, нужна не кооперация равноправных партнеров, а своевременное вступление в некоторую группировку, подчинение ее вожаку. Но еще лучше — не вступать в сообщество, а родиться в нем, унаследовать статус своей касты. Интересно, что в столичной российской среде, выдающей себя за постиндустриальную, наиболее жизнеспособны “производственные отношения” доиндустриального общества. Современная Россия, по-видимому, благоприятна для формирования какого-то ново-средневекового сословно-кастового, кланового общественного строя.
Универсализация вместо специализации. При настоящем капитализме высокая производительность достигается благодаря специализации и разделению труда. В идеале, каждый занят своей профессией, а на заработанные деньги приобретает любые товары и услуги. В России из-за ненадежности исполнителей, мошенничества и завышения цен монополиями и посредниками бывает выгоднее все делать самостоятельно.
В будни россияне отбывают “барщину” на “основных” местах работы, а в выходные и праздничные дни работают непосредственно на себя и свои семьи. Большинство семей рабочих, инженеров, чиновников имеют за городом крохотные земельные участки. В “свободное” время, трудом “отдыхающих”, “безработных”, “нетрудоспособных” (пенсионеров) производится сельскохозяйственная продукция, строятся дома, оборудуются квартиры. Торговец-челнок сам закупает товары, сам их грузит, перевозит, продает скупщикам.
Колхозы и совхозы отказались от специализации и занимаются всеми доступными видами сельского хозяйства, ремонтом, торговлей, строительством. Такими же разносторонними кормильцами своих служащих стали многие промышленные комбинаты, научные институты, воинские части. Каждое учреждение, предприятие, ведомство старается иметь у себя разные цеха, службы, машины, даже если они редко используются. Теоретики капитализма сочли бы такую организацию труда крайне неэффективной. Самообслуживание, натуральное хозяйство, бартер, экономическая автаркия помогают выжить при войнах, разрухе, кризисе, но это не настоящая рыночная экономика западного образца, а нечто противоположное.
Мельчайшие предприятия вместо малых. Российская власть препятствует легальному малому бизнесу негосударственного происхождения, но низшие служащие этой власти фактически заинтересованы в существовании мельчайших, разрозненных и бесправных деятелей, чтобы их притеснять, имитируя борьбу с правонарушениями, грабить, опекать, брать под свою “крышу”. Так, от торговцев-челноков кормятся “правоохранительные органы”, таможенники, служащие государственного и муниципального транспорта. Администрация сама не позволяет мелкой торговле преобразоваться в крупную и легальную, свободную от рэкета.
Аналогично положение в сельском хозяйстве. Главный отечественный источник продовольствия — приусадебные и дачные земельные участки селян и горожан, площадью в несколько соток, но они не превращаются в крупные фермы, площадью в несколько гектаров. Против фермерства в российской деревне рьяно ополчаются и начальство, и население. Одержимые завистью и ксенофобией, крестьяне не дают выделиться односельчанам и не допускают к земле чужих, приезжих. Изолированные односемейные, однодворные хутора и фермы невозможны из-за криминальной обстановки: их рано или поздно разграбят и сожгут. Существующие внутри сел и дачных поселков парцеллярные хозяйства большей частью не специализированы и не механизированы, их продукция потребляется главным образом членами семьи владельца, а выход на рынки крупных городов подавлен и стеснен мощными конкурентами и монопольными перекупщиками. Кооперироваться самостоятельно и снизу мелкие сельские производители не могут и не хотят, поскольку уже состоят в псевдокооперативах и квазитовариществах, управляемых прежними хозяевами, выходцами из советской партхозноменклатуры. Безответственное рабство, крепостничество, колонат на старых колхозно-совхозных латифундиях оказываются удобнее, проще и легче, чем полное риска самостоятельное хозяйствование.
Социальные крыши и снабженческие конторы. Капиталистические предприятия выпускают товарную продукцию, приносят прибыль, платят налоги, выдают заработную плату. В нашей стране многие фабрики и заводы не выполняют эти важнейшие функции, но не банкротятся, не закрываются, а их работники не увольняются и пользуются изощренными способами, чтобы отсутствовать на рабочих местах по многу дней и недель. К праздникам и отгулам весьма кстати добавились простои и неполная занятость, длительные отпуска без сохранения содержания. Фактически всеобщими стали затяжные рождественско-новогодние и пасхально-майские каникулы у взрослых горожан. Жизнь у конвейеров и станков надолго замирает в периоды сбора урожая сельскохозяйственных и диких растений, рыбной путины, заготовки продуктов на зиму.
Рабочие и служащие растаскивают и продают имущество предприятий, превращают его во вторичное сырье; обмениваются добычей с такими же работниками из других цехов и отделов; из ворованного материала строят дачные домики, гаражи, сараи; возделывают сады и огороды, подрабатывают извозом и ремонтом, торгуют на улицах, но сохраняют свой социальный статус и трудовой стаж. Аналогичен, но более всесторонен и прочен симбиоз крестьянского двора с колхозом или совхозом: от него семья получает корма, топливо, удобрения, стройматериалы, машины (во временное пользование), но больше всего расхищается рабочее время. Унаследованные от СССР заводы и фабрики, колхозы и совхозы — не столько производственные предприятия, сколько потребительские сообщества, полукриминальные, полутеневые кооперативы, обеспечивающие своих членов ресурсами и условиями для индивидуальной хозяйственной деятельности — главным образом за счет нефтегазовых запасов Сибири. Эта, в сущности, воровская экономическая система по-своему живуча, эффективна и способна к позитивному саморазвитию, нарушить которое могут новые волюнтаристские реформы сверху, очередные административные градобития на едва всколосившейся российской ниве.
Города, построенные в советское время, — агломерации рабочих поселков. Заводам принадлежат жилые дома, общественный транспорт, медицинские учреждения, базы отдыха, сельскохозяйственные фермы. С заводских электростанций и котельных люди получают свет и тепло; автобусы предприятий отвозят тружеников на садовые участки и на рыбалку, а детей в летние лагеря. В крупных и старых городах — столицах и центрах республик, краев, областей — заводам легче передать другим хозяевам социальный и жилищно-коммунальный сектор, но в остальной России купить на аукционе промышленный комбинат значит взвалить на свои плечи город или даже регион со всеми жителями и окружающей средой; это почти то же, что в ХVIII в. приобрести завод вместе с крепостными рабочими, их семьями, избушками, огородами и сенокосами. Такого рода сюрпризы ждут иностранных акционеров и концессионеров, не понимающих российской специфики и самонадеянно уверенных, что рыночные механизмы во всем мире одинаковы.
На обочине прогресса Россия не одинока. Перечисляя странности российской экономики, я вовсе не считаю, что Россия — одна такая “ненормальная” страна в мире, что только она идет особым путем вопреки здравому смыслу. Нет, эти “российские” (или “советские”) черты встречаются, например, в Румынии, Болгарии, Сербии, Албании, не говоря уже обо всем СНГ. Антикоммунистические революции 1989—1991 гг. можно рассматривать географически, как распад двух советских империй: внутренней — СССР — и внешней — промосковского “соцлагеря”. Ослабевший монстр так и не переварил проглоченные им в разное время куски чужеродных цивилизаций. Западные сателлиты и колонии вернулись в Европу, юго-восточные — в азиатское средневековье. Но основной массив “второго мира”, унаследованный от Советского Союза и возглавляемый Российской Федерацией, сохранил свои фундаментальные признаки.
Я не берусь судить, насколько виновен в нынешнем прозябании православных и мусульманских постсоциалистических стран менталитет их народов, а в чем виноват Советский Союз; в какой мере судьба самой России предопределена Византией и татаро-монголами, а в какой — географическим положением и природными условиями. Однако известный тяжелый груз прошлого вряд ли позволит нам в обозримом будущем догнать евроатлантический мир, который и сам тем временем неузнаваемо изменится, отвечая на новые экологические и моральные вызовы. Не менее своеобразно будут развиваться Китай, Индия, исламские регионы, страны тропической Африки. Маяк либерального капитализма скорее всего погаснет, так и не став ориентиром для большинства людей.
Россия — не только отстающее и догоняющее звено в общей эволюции человечества, но и устойчивая географическая реальность, упрямо поддерживающая константы и колебания своей истории. Миф о “переходном периоде” имеет пропагандистскую функцию: внешнюю, чтобы получать займы и заманивать инвесторов; внутреннюю — обнадеживать обнищавшее “население”, обещая экономический подъем лет через десять, что ничуть не правдоподобнее былого намерения построить коммунизм через двадцать лет. Надломленная, но не до конца распавшаяся колониальная империя плывет по инерции, проматывая свое невозобновляемое природное и культурное наследие.
Когда молодому поколению советской номенклатуры, побывавшему “за бугром”, захотелось пожить более красиво и свободно, без контроля парткомов, то пригодились идеи диссидентов. Очередной передел собственности и власти проходил при ослаблении государства, под флагом демократизации, либерализации, суверенизации, в атмосфере невиданной свободы слова и торговли. Российская элита обогатилась и обновилась, многие социальные слои круто изменили свою жизнь. Власть в регионах получили на откуп сатрапы в обмен на свою лояльность Кремлю. Основные задачи революции 1991 г. выполнены, а о каких-то еще реформах можно твердить и для отвода глаз, при шантаже и вымогательстве во внешней политике. Реальная внутренняя экономическая политика первой половины этого года временами напоминала свертывание нэпа — в тех случаях, когда хозяйственная самодеятельность подавлялась или ставилась под контроль спецслужб, а представители государства скупали контрольные пакеты акций.
Между приватизацией и национализацией крупнейших монополий нет принципиальной разницы, это только переделы сфер влияния отдельных персон. Для функционирования “народного” хозяйства безразлично, кто стоит во главе энергетической или транспортной системы — частный собственник-олигарх, которого можно экспроприировать, или министр, которого можно сместить; тем более что обе ипостаси нередко совмещаются в одном лице; лишь бы это лицo было угодно самодержцу. Наш старый знакомый, государственный капитализм, заинтересован в авторитарном политическом режиме и не озабочен правами человека.
Отнюдь не впервые, а в третий или четвертый раз за последние триста лет традиционная для России раздаточная экономика и коррупционная бюрократически-полицейская система заметно обновились, восприняв некоторые рыночные правила; в культурно-цивилизационном смысле прошли через новую волну вестернизации; напитались идеями, технологиями, финансовыми вливаниями извне, глотнули импортного воздуха свободы и тем продлили себе затянувшуюся агонию. Вампир отсрочил свою погибель, напившись свежей крови.
12 июля 2001 г.