“На контроле” у Горбачева

Кажется, что массовый протест казахской молодежи против воцарения кремлевского наместника Колбина, оказавшийся первым ударом колокола, прозвонившего по «империи зла», потряс весь Союз только вчера. Но неумолимое время высвечивает весьма внушительную для человеческой жизни дату, очень похожую на максимальный лагерный срок той поры: 15 лет. И вроде бы уже история расставила все точки над «i» вместе со знаками плюс-минус в сотнях томах рассекреченных уголовных и судебных дел, в документальной и художественной литературе. А если и остались белые пятна, то только в составе протестантов той поры: с каждым годом их количество увеличивается за счет представителей былой коммунистической элиты, сообщающих об этом в своих мемуарах…

— Уже под конец декабрьских событий (точную дату, увы, уже не помню) некий бдительный гражданин принес в Комитет сорванную им листовку, в которой негативно оценивались действия властей против протестантов. Ничего криминального, особенно по нынешним временам, в ней не было, но подписана она была весьма взрывчато: «Всеказахстанский подпольный комитет». Покочевав по рукам руководителей КГБ КазССР и высокопоставленных московских «кураторов», присланных Кремлем и Лубянкой, она в конце концов была доставлена мне для возбуждения дела по статье 56-й: «антисоветская пропаганда и агитация». И сразу же у меня произошел конфликт с московским полковником Расторгуевым, тогда — заместителем начальника следственного отдела КГБ СССР, вскоре возглавившим этот отдел.

— Дело в том, что антисоветская пропаганда каралась тогда весьма строго — до 15 лет лишения свободы с конфискацией имущества. Я же, ознакомившись с содержанием листовки и не увидев ничего подобного, предлагал возбудить дело по статье 170-й Уголовного кодекса КазССР — «клевета на общественный строй». Она предусматривала более мягкое наказание — до трех лет. Но Расторгуев был настроен весьма беспощадно «к врагам рейха» и требовал антисоветчину. Однако, натолкнувшись на мой решительный отказ, москвич поручил возбудить дело по нужной ему статье моему непосредственному начальнику — Сергали Мурзалину, исполнявшему обязанности начальника следственного отдела КГБ КазССР. Что наш бравый подполковник весьма бодро и сделал… Чем это дело «подпольщиков» и было уникально, поскольку практически всех «декабристов» судили исключительно по уголовным статьям: режим отрицал перед всем миром наличие политзаключенных в стране, «где так вольно дышит человек!»

— Вы можете мне не верить, но тогда следователь по особо важным делам, особенно в Комитете, был весьма независим и никто не имел права на него давить. А я к тому же тогда был председателем суда офицерской чести республиканского КГБ и секретарем партийной организации следственного отдела!

— Итак, я приступил к ведению дела, возбужденного Мурзалиным. Оперативники обнаружили, что кроме первой листовки, сорванной бдительным гражданином с двери здания старого КазГУ, были еще два аналога. Фрагменты одной из них, если не ошибаюсь, были найдены на двери школы № 28, расположенной на углу улиц имени Фурманова и Советской. Все они были выполнены на одной и той же пишущей машинке. Вот ее-то «почерк» и привел нас в конце концов к автору листовок. Им оказался заведующий лабораторией НИИ педиатрии Минздрава Казахской СССР, доктор медицинских наук Ирек Газизович Дауранов. Этот человек был известен не только своими многочисленными научными трудами в своей основной сфере деятельности, но и историческими работами. Одна из них по иронии судьбы была посвящена царским декабристам…

— Ну, во-первых, с арестом мы не торопились, поскольку боялись ошибиться. И первое время его просто «вели» ребята из службы наружного наблюдения. И только после того, как мы убедились, что именно он является интересующим нас «объектом», был произведен на улице арест, а также обыск на дому, в ходе которого были обнаружены вещественные доказательства, подтверждающие причастность Дауранова к изготовлению листовок. После чего уже на двадцатой минуте первого же допроса он дал признательные показания. Конечно же, у рафинированного интеллигента, каковым и являлся Ирек Газизович, процедуры ареста и обыска вызвали настоящий шок. Тем более что, как он сразу признался, был уверен, что его не вычислят в миллионном городе, поскольку считал это попросту невозможным. И все-таки держался Дауранов в ходе всего следствия весьма стойко, чем вызвал у меня большое уважение. Даже находясь в камере он писал стихи политического содержания, которые администрация нашего следственного изолятора незамедлительно изымала и доставляла мне. Конечно же, там с доктором особо не церемонились, из-за чего мне приходилось иногда также сдерживать служебное рвение работников СИЗО.

— А вот тут вы ошибаетесь. Просто мне Ирек Газизович импонировал как личность тем, что выскал в своих листовках то, о чем думали многие, если не все. В том числе и я сам.

— А мальчика-то как раз и не было! Хотя, сами понимаете, именно состав «Всеказахстанского подпольного комитета» больше всего и интересовал не только следствие, но и заместителя председателя КГБ СССР Бобкова, а также, по словам московских кураторов, самого Горбачева. Как показал Дауранов, эта подпись родилась у него спонтанно, для того чтобы привлечь к содержанию своей листовки внимание как можно большего числа людей. И как ни пытались мы доказать обратное, на что именно и больше всего ушло времени следствия, но отработка связей Ирека Газизовича ни к чему не привела.

— Вот именно. Несмотря на давление со стороны как московского куратора полковника Расторгуева, так и моего непосредственного начальства, я в ходе следствия все-таки переквалифицировал статью на «клевету на общественный строй» (хотя ничего клеветнического в листовке на самом деле не было). А затем, где-то через полгода после возбуждения дела, я и вовсе его закрыл с туманной, но универсальной формулировкой «в связи с изменением обстановки», а Ирек Газизович вышел на свободу. Видимо, обстановка в политических верхах действительно изменилась, поскольку освобождение Дауранова было «проглочено», хотя и не без шума и пыли в мой адрес.

— И все-таки дело обстояло именно так. Даже сам Дауранов испытал шок, когда узнал, что выходит на свободу. Ученый прекрасно понимал, в каком он живет государстве и не мог поверить в чудо. Более того, я наведался на работу Дауранова в НИИ педиатрии и добился, чтобы его не просто приняли обратно, но и восстановили в прежней должности заведующего лабораторией. Бастыки-перестраховщики пытались было возражать, но моя комитетская «корочка» стала тем самым тоталитарным аргументом, против которого было невозможно устоять. Видимо, такие непредсказуемые превратности судьбы очень потрясли Ирека Газизовича, поскольку вскоре он рассказал о них в «Казахстанской правде». Правда, с некоторыми нотками покаяния в своих грехах, присущего тому времени, особенно обязательного в таком официозном печатном органе. Кроме того, сама публикация была организована оперативной службой республиканского КГБ: названный вами миф продолжал работать…

— Для меня это тоже загадка. В мае 93-го я был вызван в Конституционный суд для дачи показаний по декабрьским событиям. И даже для той комиссии, ознакомившейся со многими документами той поры, дело Дауранова оказалось своеобразной сенсацией. Ирек Газизович так и остался «человеком-невидимкой», хотя многие на его месте попытались бы сорвать хоть какие-то лавры после реабилитации “декабризма”. За такими примерами далеко ходить не надо — им несть числа.

— Думаете, я этого не понимал? За всю историю «застойного» КГБ СССР нашелся только один такой смельчак, пытавшийся пойти против политического течения, так его быстро упрятали в психушку: метод был отработан на диссидентах до тонкости. И мне совсем не улыбалось пойти по его стопам. Тем более что я не ограничился одним освобождением Дауранова, а поднял целую бучу вокруг действий Комитета по декабрьским событиям, воспользовавшись своим положением секретаря парторганизации следственного отдела и председателя суда офицерской чести КГБ Казахстана. Надо сказать, что это была хорошая тренировка мозгов, поскольку приходилось обдумывать каждый шаг, каждое слово. Причем в борьбе с руководством я использовал методы самого режима. Например, обличал боссов-алкоголиков в духе печально известного горбачевского «сухого закона»… Кроме того, помогло и то, что на мою сторону встала и добрая половина коллег-сослуживцев (этому способствовала обстановка, создаваемая тем же самым председателем республиканского КГБ Мирошником, которого за глаза иначе как «бесноватый ефрейтор» никто не называл). И потому за свое «инакомыслие» я поплатился лишь переводом на работу в УКГБ по Алма-Атинской области и строгим выговором по партийной линии, а также снятием с должности секретаря парторганизации.

— То же самое, что толкнуло доктора Дауранова написать листовку. Он жил в те дни рядом с Новой площадью и наблюдал за происходящим из окон своей квартиры. Я же находился в то время там же, в группе фиксации. И я до сих пор вижу, как солдаты-спецназовцы, идущие с нескольких сторон на площадь «свиньей», как тевтонские рыцари, с хрустом опускают на головы юнцов саперные лопатки. А мне, неоднократному призеру комитетских соревнований по контактному каратэ, не остается ничего другого, как в бессильной ярости сжимать кулаки и только…