Либо великая, либо никакая

Что-то неладное у нас творится с патриотизмом <…> Это в Америке каждый президент считает своим долгом повторить слова Никсона, что, когда речь идет о защите интересов США, он становится самым настоящим сукиным сыном. А у нас общенациональная газета “Известия” торжественно извещает на первой полосе: “В России – три процента патриотов”. И приводит данные социологического опроса, согласно которому именно столько россиян считают патриотизм важной ценностью. Конечно, и три процента – это миллионы людей. Но все равно очевидно: с чувством патриотизма мы запутались основательно. А разбираться необходимо. Записать свои соображения по поводу этой статьи меня заставило и чувство симпатии к новому курсу “Литературной газеты”, которая последнее время явно претендует на новую площадку серьезного обсуждения судеб Отечества, что особенно важно, учитывая прогрессирующий интеллектуальный минимализм “Завтра” и агрессивно-лоббистский уклон “НГ” после ухода В. Третьякова.

Алескандр ДУГИН

Патриоты и патриотическая оппозиция сами виноваты в том, что на протяжении долгих лет новейшей российской истории полнота политической власти принадлежит тем, кто откровенно ненавидит наш народ, нашу культуру, нашу историю и исполняет прилежно лишь волю Запада, не забывая в процессе разрушения позаботиться о своей наживе.

Я знаю патриотическую оппозицию очень хорошо и изнутри. И я в целом согласен с этим выводом. В самые переломные моменты, когда ход событий и доминацию атлантистов в руководстве России можно было переломить, патриоты вели себя действительно не то чтобы неадекватно, но просто самоубийственно. И если кто-то и был движим танатофилией – тайным стремлением провалить все, что можно и как можно более нелепо, – так это они.

Патриотическая оппозиция, пользуясь огромной поддержкой народа – пусть не всего, но гигантского его сектора, – в большинстве случаев вела себя в стиле калеки в каталке или нищего на паперти. Она пугалась бесплотных теней, в критический момент сдавала “своих” врагам, выкрикивала злобные и безответственные проклятия именно тогда, когда можно было договориться о принципиальных вопросах, лишь слегка изменив тон, и, наоборот, была предельно покладиста в те периоды, когда от нее требовались жесткость и твердость.

Заседая третий срок в Думе, КПРФ умудрилась не организовать ни одной реальной информационной структуры федерального уровня. Имея нескольких глав администраций и губернаторов в своих рядах, коммунисты не создали никакой мало-мальски весомой инфраструктуры, сопоставимой не только с успехами крупных олигархов и административного ресурса, но и с оргталантами частных предпринимателей. ЛДПР доказала, что один дерзкий и остроумный авантюрист с дурным вкусом способен в такой ситуации отвоевать полцарства, а тяжелый, опирающийся на гигантский сектор населения краб КПРФ все ноет, что ему недостаточно депутатов в Думе. Передовицы же “Завтра” из года в год обреченно сетуют в эстетике delirium tremmens на крылатых хорьков и когтистых стрекоз, развлекая разве что “правых” наркоманов. Про маразматический стиль, культивацию неадекватности, бравирующую косность подавляющего большинства патриотических проектов я уже не говорю.

Одним словом, налицо колоссальный провал, который его главные действующие лица не собираются ни признавать, ни осмыслять, ни исправлять. К великому сожалению, это будет длиться еще довольно долго, так как вместо воспитания нового патриотического сознания патриотическая оппозиция затрачивала основные усилия на культивацию нелепых предрассудков, поощрение невежественных мифов, с густо перемешанной черносотенной и архаико-коммунистической лексикой.

Крах патриотической оппозиции, который на самом деле объективно способствовал лишь триумфу либерал-реформаторов и западников, – это трагедия России. И вина за провал противостояния конкретна и велика.

Общим вырождением правящего класса и интеллигенции в позднесоветском периоде. Это было столь спокойное и комфортное время, что власть и интеллигенция разучились думать. Мысль всегда сопряжена с риском, с опасностью. Безопасная мысль – это имитация, банальность, рециклирование уже сказанного. Причем безответственность и скудость мышления интеллигенции, настроенной антисоветски, были менее очевидными, так как они апеллировали к иной системе ценностей – либерально-западной, а эта система была сама в себе довольно последовательной, и осваивать ее закономерности представлялось кое-кому увлекательным занятием. Отсюда элемент свежести.

Патриотическая, консервативная часть позднесоветского общества, столь же растерянная и неадекватная по существу, была вынуждена настаивать на штампах, которые полностью потеряли смысл, стерлись, десемантизировались. Придать этой советско-патриотической системе ценностей новую жизнь было невероятно сложно, а то и вовсе невозможно. Требовались такая беспрецедентная пассионарность, живость ума, и – как это ни парадоксально – отстраненность от самой советской системы, которой не было даже в самом далеком приближении.

Неравенством позиции с реформаторами в смысле наличия внешнего центра концептуального планирования. Реформаторы имели концептуальную, финансовую, организационную и ценностную поддержку извне. В случае, когда им надо было что-то действительно решить, они обращались к внешним авторитетам – приглашали Джефри Сакса, брали средства у Джорджа Сороса, читали рецепты Милтона Фридмана. Позднесоветская неадекватность компенсировалась в такой ситуации концептуальным протезом атлантизма. Да, это было разрушительно, но увлекательно, ново и прибыльно. Поэтому пассионарные типы, не обремененные идеализмом и совестью, пошли именно туда.

Куда могли обратиться при необходимости серьезного решения патриоты? К Зыкиной? К авторитетам славного советского прошлого – генералам, инженерам, писателям, аппаратчикам, отслужившим свое и за долгую жизнь успевшим понять, что интеллектуальный минимализм – лучший способ служения Родине (может быть, так оно и есть на определенных этапах истории государства, когда есть кто-то, кто думает за нас, но когда за нас думать перестают, эта привычка оказывается не только бесполезной, но и опасной)? К партийным функционерам, которые в лучшем случае были хозяйственниками, а в худшем – демагогами? К растерянному народу, который понимал, что дело идет не к добру, но не имел ни малейшего представления о том, как все это квалифицировать? К брошюркам “Союза русского народа”, которые клеймили как невиданное иудо-масонское богохульное нововведение то, что стало за последнее столетие технической нормой, или предлагали недейственные и нелепые рецепты спасения России, уже доказавшие в свое время полную неэффективность? Незначительный процент пассионариев-патриотов явно страдал психическими отклонениями, особенно заметными тогда, когда их окружение было наделено спокойным сангвиническим или меланхолическим темпераментом. Взвешенные и на первый взгляд состоятельные типы патриотов оказывались при ближайшем рассмотрении такими же коррупционерами, как реформаторы, только замедленными и менее удачливыми.

Исторической беспрецедентностью и эвристичностью того, что предстояло осуществить патриотам, чтобы спасти ситуацию. Если реформаторы знали, чт о им предстоит разрушать, и приблизительно представляли – по аналогии с Западом, – что строить, то патриотам приходилось действовать в экстремальных условиях. Просто сохранить то, что было раньше, у них не получалось, а никакого мало-мальски приемлемого образа будущего у них не было. Не было даже смутного поползновения этот образ обрести. Сил хватало только на противодействие начинаниям реформаторов, на их “разоблачение”, на реакцию и консерватизм. И этого альтернативного образа будущего, кстати, до сих пор нет ни у традиционных патриотов, ни у просвещенных патриотов, ни у новомодных национал-либералов.

Надо понять: задача столь сложна и беспрецедентна, что даже для ее теоретического решения нужно высшее напряжение всех интеллектуальных сил, а если этих сил недостаточно или вообще нет, то сетовать на отсутствие образа будущего просто бессмысленно. Откуда ему появиться…

Неадекватностью лидеров оппозиции масштабу исторических задач. Все предыдущие обстоятельства чисто теоретически могли бы быть преодолены, если бы во главе патриотического движения встал действительно харизматический лидер, сердцем погруженный в бездну истории, питаемый токами жаркого, гранитного бытия, онтологический вождь, политик континентального масштаба. Но такие лидеры даются народам нечасто, а кроме того, они сплошь и рядом действуют без учета малых интересов человеческого, слишком человеческого фактора. Максимальный гуманизм ставит их на один уровень с грозами мира и высоко над минимальным гуманизмом обывателей. Они совершают великие дела, но не придают значения человеческим деталям. Таких вождей в 80-е и 90-е не было и в помине.

Помимо того, что такого харизматического вождя не дала патриотам судьба, к нему явно не были готовы и они сами. Потенциальный вождь может находиться где-то рядом, но лишь когда сосущая пустота людских сердец разражается мучительным вопросом, он являет себя народу… Но тогда испрашивающие его должны быть готовы на большие испытания и большие жертвы, чтобы прийти к великой победе. И Россию спасти, и права человека соблюсти не получится. Так не бывает.

Все великое созидается колоссальным усилием, мобилизацией глубинных энергий бытия. Либо Россия, либо права человека. И вождь сможет появиться только тогда, когда баланс этого уравнения будет решен критической массой в пользу России.

Патриотическая оппозиция сама виновата в своем поражении. Но пенять на нее все равно, что сердиться на зеркало или погоду. Это просто зима.

Эта позиция намного менее очевидна, нежели первый тезис. Именно сочетание левого начала с государственническим патриотизмом – а к этому синтезу я в свое время серьезно приложил руку и концептуализировал эту позицию в многочисленных книгах и статьях – было самым сильным моментом патриотической оппозиции и дало максимальный резонанс в массах, которым, увы, сама оппозиция политически воспользоваться не сумела.

На всех этапах от Киевской Руси до Московской, от романовской России до СССР мы видим определенную цивилизационную преемственность, общность парадигматической национальной платформы, ясно различимую геополитическую эстафету. Лишь пропорции донного, народного, и аристократического, элитного, постоянно меняются. Московская Русь после раскола и Петра уходит в подполье, но не исчезает, а пронизывает изнутри романовское правление (“романо-германское иго”, как называли его евразийцы и Л. Гумилев), чтобы потом окровавленно и жутко появиться в Руси советской. Советизм был не атеистической доктриной, принесенной с Запада, но экстремальным выражением мессианского национального эсхатологизма, более архаичного и сакрального, более почвенного и консервативного, нежели декоративная реакционность царизма.

Если и формировать образ будущего России, то только и исключительно на основании тотального “да!”, сказанного всем временам нашей истории, на основании утверждения об уникальности и самобытности нашей евразийской цивилизации, об особом и неповторимом пути сквозь время и пространство. Россия может быть или великой, или никакой. Так я назвал одну из своих программных статей. Кстати, слово в слово этот тезис повторил через некоторое время президент России В.В. Путин.

А величие предполагает масштаб и жертву. Брезгливо отворачиваясь от большевистских эксцессов, мы унижаем наш национальный дух, приземляем нашу огненную мечту. Даже страшные, чудовищные ошибки наши – стократ прекрасней ненашей умеренности… Нам внятно в них все или почти все. Пусть они попробуют понять нас не там, где мы откровенно хороши, прекрасны и прилизаны, а в нашей страдающей, окровавленной, но безмерно великой русской душе, в нашем распростертом по континенту сердце, со смятыми словами и горькими травами в горячих устах…

Наш патриотизм – как наше государство и наш народ – никогда не был малым. Мы – великороссы, мы – великодержавный народ. Если мы устали и так больше продолжать не можем, то голос предков не даст нам успокоиться на малом. Либо великой, либо никакой! Тогда уж лучше никакой…

А для величия нам надо вобрать в себя ток истории, необязательно как дорогое наследство, но и как грех. На нас и грех и сладость, и кровь и нежность Руси. И таков наш патриотизм. Бескрайний и безудержный. Просвещенный, но не лампами европейских реклам, а светом невечерним, который с Востока. Который с Востока…

Коммунизм должен быть не отброшен, а осознан, причем осознан в некоммунистической системе координат. Не важно, возьмем ли мы что-то от него в будущее или нет. У нас просто не будет будущего, если мы его не осознаем в национальном ключе, не уразумеем, что же мы все-таки хотели сказать на самом деле себе и другим этим удивительным, страшным, великолепным и чудовищным советским периодом? А мы хотели сказать и сказали многое, сейчас дело за переводом этого на новый язык. “Советский патриотизм” не нонсенс, не каламбур, не противоречие. Это серьезный, глубинный исторический онтологический пласт.

Единственный упрек в этом отношении, который можно бросить “красным патриотам”, что они слишком поверхностно, на уровне лозунгов отнеслись к этой теме, сделали из нее кич, газетную метафору, отсутствием большой мысли и вкуса превратили в неопрятный стереотип. Левая марксистская мысль не только не эволюционировала в синтетическое неонациональное учение (это отчасти сделано мной в книге “Тамплиеры Пролетариата” и “Русская Вещь”), она даже не развивалась автономно. Посмотрите, коммунисты не издают ни одного концептуального журнала, содержание партийной коммунистической прессы представляет собой синкретический набор общих штампов патриотического сознания…

Правые же в России либо вообще не мыслят, либо мыслят так, что лучше бы не мыслили. Солженицын говорит разные вещи, иногда правильные, иногда нет, но его догматический антикоммунизм лишает его платформу ценности: он сыграл свою роль в геополитическом крушении евразийской державы, и тогда он был в центре внимания. Как только эта миссия завершилась, он стал более не нужен. Ни им, ни нам.

Левый патриотизм – либо в пассионарном творческом обличии левого евразийства, либо в умеренной форме национально ориентированной социал-демократии – это надежный цоколь возрождения России, историческая база новой нарождающейся идеологии. Совершенно неверно отождествлять бледную и хилую пародию на этот левый патриотизм в лице оппозиции с ее огненным онтологическим ядром. Это ядро еще не обнаружило своего истинного потенциала.

Просто исторически исчерпанные и люди, олицетворяющие последние годы патриотическую оппозицию, задешево промотали и грубо исказили созвездие ценнейших интуиций крупнейших национальных мыслителей и пророков России ХХ века – от атипичного монархиста Константина Леонтьева (мечтавшего о браке социализма с самодержавием) до высокого эстета и мистика Александра Блока с его “12” и старообрядца Николая Клюева с его “убийца красный святей потира”, от Николая Устрялова с его национал-большевизмом до Андрея Платонова с эсхатологической оперативной магией “Чевенгура”…

Левый патриотизм не досадное прошлое, не дань воспитанию, не безрефлекторная инерция… Это остов образа будущего, только будущее это предстоит вырывать из бездны реальности новым людям, людям максимального гуманизма, чьи сердца призовут световые фигуры истинных вождей.

Кризис старой патриотической оппозиции очевиден. Она исторически проиграла. Она оказалась политически неадекватной. Она не смогла встать на один уровень с историей. Из этого следует: нужен патриотизм иного рода, нового поколения.

Но это отнюдь не означает, что политический проигрыш происходит из-за сочетания национальных и социальных мотивов в патриотическом движении. Напротив, если бы эти моменты были разведены, как того хотелось многим политтехнологам ельцинского периода, в том числе иностранным, эта оппозиция давно потеряла бы даже те скромные высоты в политике, которые она имеет сегодня. Если и есть что ценное в патриотической оппозиции, так именно это сочетание. Правда, оно подается приземленно и фрагментарно, с угрюмой скукой в одном случае и с неестественной, безвкусной веселостью и легкомыслием – в другом.

Что же касается правого просвещенного патриотизма, то с ним все довольно предсказуемо. Либо он будет вялым и безжизненным, куда более вялым и безжизненным, нежели КПРФ, либо его в какой-то момент занесет, и он начнет оживать, напитываться исторической энергией, духом цивилизационной самобытности, а тогда он постепенно и, быть может, незаметно для самого себя будет смещаться влево.

До какой степени? До точки зимнего солнцестояния, когда погибшее возрождается, а заснувшее пробуждается вновь.