Лев Толстой был великодушен и потому снисходительно разделял браки на счастливые и наоборот. На деле же всякое супружество есть мрак, хлад и скрежет зубовный.
Люди живут в нём, как сокамерники, угодившие в каторжные работы. Они стенают, гремят кандальными цепями и зверски грызутся меж собой — люто и сладострастно. Вопят, рычат, кликушествуют, выплёскивают жёлчь и уксус, адски хлопают дверьми и умиротворенно засыпают — каждый на своей шконке, вдоволь покопавшись в складках цифровой памяти, где таятся запахи млека и мёда, уворованного в леваках.
Эти люди делают невидимую работу, которая даже им кажется бессмысленной. Их производственные цеха обширны и бесшумны, как ритуальные залы крематориев. В урочный час они скапливаются в столовых, похожих на современные коровники, где тысячи скотских голов одновременно поглощают питательный, но безвкусный корм.
В свободное время эти люди идут на охоту за своим левым счастьем и легко его добывают. Счастье заключается в усердии потных соитий, пропитанных липким сахарином срамных видеороликов. Изблевав из чресел своих вязкую мокроту похоти, они с коровьей старательностью отрыгивают жвачку лирических признаний и потчуют ею друг друга. А потом пускаются в рассуждения чего-нибудь покушать и приготавливают брокколи с отварной курятинкой, сверкая с экрана своими филейными частями и беременными животами.
Эти люди живут при самой скверной погоде и в самоё мерзкое, мёрзлое время года, когда сыро, дождливо, стыло, мглисто, когда всё обрыдло, а вокруг одно быдло и нежить. Она прячется в пригородном лесочке, в котором со времён Юрия Долгорукова ничего не изменилось. Та же дичь и чушь, буреломы и буераки, где круглый год зимуют раки.
Атанде!
Кто эти люди, спрашивается в задаче? Ответ: мы. Так, во всяком случае, полагает режиссёр Звягинцев, фильм которого «Нелюбовь», удостоенный Специального приза Каннского фестиваля, предстал перед алматинским зрителем спустя три дня после его завершения.
Нельзя не признать, наблюдения Звягинцева за нынешней реальностью точны, достоверны и беспощадны. Здесь и толпы тупых созерцателей своих цифровых зеркалец. Их пустой трёп о конце света по календарю Майя, щедро сдобренный пикантными словечками типа «пипец». И бесконечные «селфи» омерзительно мумифицированных кикимор, обитающих в компьютерных нетях. Их квёлые, но тщательно бородатенькие мужчинки, изрядно траченные в борьбе с саблезубыми тёщами. И разведённые жёны – ружья заряжёны, бьющие наповал одинокую олигархическую дичь средней крупности.
Вот, собственно, из таких ума холодных наблюдений и соткано это кинополотно, где в центре повествования очередная семейная лодка, напоровшаяся на какие-то невнятные психологические рифы. Супруги визгливо разводятся, пытаются продать квартиру и разъехаться ко всем чертям собачьим. Но у них сын, двенадцатилетний парнишка, которого, вопреки сложившемуся обычаю, мама с собой в счастливое будущее брать не желает, поскольку испытывает к нему непреодолимую неприязнь. Ей даже запах сына противен. А папа не может, поскольку его новая избранница уже брюхата и в малометражке, где обитает семипудовая будущая тёща, не разгуляешься. Мальчишка эти толки слышит, и его лицо искажается беззвучным рыданием – это самый мучительный кадр в фильме.
Но здесь, как мне представляется, зарыта собака крупного драматургического жульничества. О, разумеется, всякие встречаются мамашки, не приведи Господи! Которые пусть говорят в одноимённом шоу имени Малахова. Но режиссёр протащил такую шлынду в большое кино и тем самым накренил повествование в перверсию, а это опасно, поскольку типичность уступает место частному случаю, биологическому казусу, где не первой молодости мокрохвостка, вернувшись поздно вечером домой с блудливого ложа своего деликатно лысеющего избранника, не удосуживается даже заглянуть в детскую.
Где мальчика нет. Он исчез. Растворился без следа.
Вторая половина фильма – хождение по мукам бесплодных поисков. Полицейский, брутальный следак с басом оперного дьявола, доходчиво объясняет, что таких «бегунков» — вагон и маленькая тележка, никаких служебных собак не хватит. Советует обратиться к волонтёрам. Их предводитель с лицом чудом сохранившего комсомольского вожака, строит свою немолодую молчаливую команду и толково прочёсывает окрестности. Туман, слякоть, дождь-снег, мокрые стволы мертвых деревьев и тоскливый, но сильный женский голос: «Алё-ё-ша-а!» Не даёт ответа. Вдруг – надежда! Мальчик в больнице, возраст и внешность совпадают. Приехали – не он. Звонок из морга, нужно явиться на опознание, труп ребёнка обезображен. Но это опять не он.
Знать, много нынче на Руси таких мальчиков, деликатно намекает режиссёр.
С матерью делается истерика, отец оседает вдоль стены и содрогается от рыданий. А на пустых улицах изморось, одинокие прохожие, пустые остановки, пробиваемые сквозняками подземные переходы и везде, куда ни кинь, стикеры с фотографией Алёши, который пропал, исчез, будто его и не было.
Здесь, кажется, должны пойти титры, сопровождаемые рукоплесканиями. Но нет. Звягинцев, как бурлак, тянет эту тяжкую историю из 2012 года и приводит её чуть ли не в наши дни. Бородач во вновь обретённом малометражном раю возится с трёхлетним малышом. Жена и тёща лепят на кухне пельмени и вполголоса толкуют, как трудно жить в тесноте. Он вдруг грубо хватает сына за шкирку и как щенка закидывает в манеж. Мальчик горько плачет. Он скоро тоже никому не будет нужен. Такая вот ночь-улица-фонарь-аптека, неслышно вздыхает грустный, как эпитафия, режиссёр.
А бывшая супруга бородача смотрит с новым мужем новости, где на экране ненавистный всему цивильному миру Дмитрий Киселёв кого-то клянёт и изобличает. Она выходит на балкон, включает велотренажёр и начинает бег на месте. На её белоснежной спортивной куртке красная, как кровь надпись: RUSSIA. Большое кино кончилось. Началось провинциальное телевидение. Обидно.
Звягинцева и после «Елены», и после «Левиафана» крепко обвиняли в какой-то выдающейся ненависти к России. Сейчас ему достанется на орехи и за последний фильм. Но, мне кажется, нужно принять во внимание одну его особенность. Звягинцев, если воспользоваться медицинскими аналогиями, никак не психотерапевт. Едва ли он вообще терапевт или клиницист. Он и не хирург, который причиняет боль во благо. Звягинцев – доктор мёртвых. Патологоанатом и прозектор, который знает своё дело. Россия для него – большой кадавр, огромный костяк левиафана, который маячит в одноимённом фильме. Он мастерит своё кино с тщательностью лаборанта, изготавливающего препараты: вот ткань мозга, повреждённая этиленом. Вот печень с признаками алкогольного цирроза. Вот бычье сердце, а какое оно ещё может быть у быков быкующих?
Поэтому у него такие чистые, стерилизованные, промытые ректификатом, аккуратно накрытые предметным стёклышком кадры. Такую препарированную страну иноземцам показать не стыдно. Они-то знают, что хорошая Россия – мёртвая Россия. Так уж исстари повелось.
Не страна, а скелет давно сдохшего чуда-юда морского. Не живые люди, а нежить лесная. Не любовь, а нелюбовь. Не рассказанная языком кино история, а посмертный эпикриз. Что поделаешь, он так видит. И снимает своё кино.
Некино.
***
© ZONAkz, 2017г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.