В сентябре прошлого года записалась я на экспресс-курс глянцевой журналистики от живого памятника модной индустрии — Алёны Долецкой, бывшего редактора российского «Vogue». Организаторы, пригласившие Долецкую в Алма-Ату, обещали двухдневное «полное погружение в глянец». Посидела я там часа четыре, пряча ноги в простецкой обувке подальше, под сиденьем стула. Туда же запихнула свою сумку за сорок долларов. Полюбовалась на оттюнингованные стати верховной жрицы гламура, послушала, как она своим чарующе низким голосом произносит название журнала. Растягивая и чуть подгнусавливая – Вауг. «Погружаться полностью» в пучины глянца я забоялась и малодушно смылась. Слишком всё это шикарно. Не для меня журчат ручьи, текут алмазными струя́ми. А намедни дочитала книгу Долецкой — «Не жизнь, а сказка».
Сказка – ложь, да в ней намёк. Предки у Алёны Долецкой отменно родовитые. Прабабка англичанка, которую умыкнул у мужа-лорда удалой абрек. Один прадед — армянский полководец, другой из польских шляхтичей. Дед, Яков Генрихович Фенигштейн, представитель уже советской аристократии. Был наркомом, руководил ТАСС, застрелился в 37-ом – всё как у лучших людей страны. «Долецкий» его партийный псевдоним, унаследованный потомками. Папа – знаменитый хирург, мама, царственная женщина в облачке дыма от «Беломорканал» и Шанели №5 – врач-онколог. Квартира в квартале, опоясанном бульварным кольцом Москвы, роскошная библиотека, иностранные языки, школа для избранных (не прославленная ли 57-я?), филфак МГУ. Родители в девочке души не чают, бабушка самоотверженно несколько месяцев лежит рядом, пока маленькая Алёна хворает чем-то серьёзным. Читает ей сказки. Родители обучают хорошим манерам. «Никогда не бери лучшие куски с общего блюда. Ты не детдомовка, не голодная».
В доме гости один другого знаменитее. Ближайшие друзья отца – Эдвард Радзинский, Владимир Высоцкий, Александр Митта. Юрий Никулин с супругой привозят ей из поездок первые джинсы «Levis”, длинные хипповые юбки, чёрную дублёнку в пол. «Мы подумали, тебе пойдёт». Алёна ненавидит свои кудри, и мама заботливо разглаживает её волосы утюгом. «Я вообще люблю составлять счастье всех вокруг» — скромно признаётся Алёна Станиславовна.
Романы и браки стремительные, безоглядные, в омут с головой. «Так исторически сложилось, что все мои мужья были евреями», — с кокетливостью, не лишённой мышиной отваги, признаётся авторесса. Внешне мужья далеки от карикатурных героев одесских анекдотов. Они, как правило, — очаровательные франты, с руками, полными перстней. Сплошь Ерусланы Лазаревичи да Добрыни Никитичи. Долецкая, описывая их, невольно прибегает к сгущённым краскам – косая сажень в плечах, синие бездонные очи, кудри до плеч… Что несколько отдаёт жестоким романсом и поэтикой фольклорных экспедиций.
Обеими руками она алчно загребает все удовольствия, жадно мнёт все цветы и взахлёб пьёт все нектары. Захотелось платье из голубого шифона – прыгает в самолёт и летит почему-то в Тбилиси. За отрезом шифона! «Я вся такая внезапная, такая противоречивая вся». Прах любимого пёсика нужно развеять непременно на Бали. Добывает для таможни самые невероятные справки — любой порошок, завезённый на остров, априори считается наркотиком, что грозит тюрьмой. Вдвоём с верной подругой преодолевают все преграды, взбираются на крутой утёс и оттуда пеплом по ветру – фыррр…
Кстати, в жизнеописаниях подобных дам всегда рядом находятся безымянные наперсницы, адъютантки (фрейлины?) Ея Превосходительства. Помогать с багажом в аэропорту, бегать в буфет за минералкой, заполнять анкеты в отелях, умащивать кремом божественную спинку на пляже. Правильно играть свиту королевы.
Как будто про Долецкую спел Юрий Шевчук;
«Московская баpыня —
Слишком много хлопот,
Телефонов, тусовки, валюты и бывших мужей».
А когда живая ещё собачка изгрызла любимые туфли от Дольче-Габбана! Замшевые, чёрные, с вышитым пайетками носком! Что делать? Не вопрос. Немедленно лететь в Милан и там, заламывая руки, умолять сладкую парочку – мальчики, дольчики-габбаночки, заплачу любые деньги! Найдите, найдите мне такие же! Махайте на меня, махайте!
Махают и находят.
Никто не в силах отказать Алёне. В букинисте она нежно препирается с Картин Денёв из-за редкого фолианта. Обезоруженная Денёв сдаётся – вам книга нужнее. В антикварном салоне спорит с Ильёй Глазуновым из-за старинного портрета работы неизвестного художника. Вас тут не стояло, упорствует Долецкая, а я откладывала картину, чтобы сбегать за деньгами! Очередь может подтвердить! Мэтр раздражается фирменным глазуновским ворчанием – вы кто такая? Что вы в этом можете понимать? Но ледокольному напору уступает. На похоронах Юрия Никулина её, безудержно рыдающую, утешает «какая-то женщина». Позже выясняется, что это Наина Ельцина. Стакан воды в кинофестивальной толчее подносит Джордж Клуни. В аэропорту актриса Кейт Бланшетт беседует с Алёной о Чехове и запоминает «эту русскую» на долгие годы.
Счёт очаровательных столкновений с отборными персонажами из мира кино, моды, искусства и большой политики идёт на десятки.
Отечественные персонажи бомонда, как водится, выглядят попроще. Пётр Авен, встретив львицу на светском рауте, с ребячьей непосредственностью осведомляется, куда делась восхитительная Алёнина жопа, которой он любовался в студенчестве. Пугачёва посылает Долецкую по известному адресу. А Долецкая швыряет в Аллу Борисовну рулоном бумажных полотенец, что выразительно, но безопасно для обеих. Земфира тоже указывает Долецкой на фаллический маршрут, а «чёрная пантера», Наоми Кэмпбелл, осыпает её грязной бранью, но потом безутешно рыдает и на коленях вымаливает прощение. Карл Лагерфельд, как и положено Зевсу, мечет в Алёну громы-молнии. За то, что опубликовала в «Вог» что-то не то. И в наказание изгоняет её из первого ряда в четырнадцатый. На модных смотринах страшно важно, где сидит человек. Четырнадцатый ряд это галёрка, деревня, ссылка, глушь, Саратов! Величественно приняв извинения, небожитель разрешает ей пересесть сначала в двенадцатый, потом в десятый, в шестой, в первый… Прощена!
И – свободна. Сбросила принцессу с нежной перины коварная Карина с обманной фамилией Добротворская.
«Вог» с ней, с Кариной. «Вог» простит.
Я читала книжку Алёны Долецкой без раздражения. Она написана легко, местами залихватски, в манере «а ля чёрт меня побери». Только вот вопрос: зачем? Допускаю, что автору ответ на этот вопрос неведом. «Прими собранье пёстрых глав, полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных…». В конце концов, любой человек может написать хотя бы одну книгу о своей жизни. Имеет право, коли есть досуг и лишние деньги.
Но ведь в этом случае человек-то не «любой», а заметный. Как бы «знаковая фигура», в судьбе которой сгустилось время.
Да полно, да так ли, спрашиваю я себя. Хорошо, всё удалось, кто бы спорил. Но как не вспомнить: «И с отвращением читая жизнь свою, и трепещу, и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слёзы лью, но строк печальных не смываю». Толстой, вредный старик, вымарал слово «печальных» и вписал – «постыдных». Вот в чём вопрос, уважаемая Алёна Станиславна. Постыдных или печальных?
Вопрос в том, а не поторопилась ли она, натягивая на себя «воговские» доспехи бесноватых ряженных, простодушно записать себя в «золотой миллиард», где цветёт неутомимо сад радостей земных, где песни, резвость каждый час?
Но кончен бал, погасли свечи, время истекло, осыпались блёстки с невесомого шифонового наряда, дохнуло зимой, жизнь была, а на фига, да вдобавок ещё и не кончилась вовсе и нужно пропитание искать, переквалифицировавшись в креативные менеджеры Третьяковки и читая лекции провинциалкам на окраинах развалившейся империи.
Об этом я думала, рассматривая эту красивую и гордую женщину шестидесяти трёх лет, которая не унизила лицо своё ни единым мазком макияжа, не выправила зубы, очаровательные в своей нестройности, не утеряла ни тона своего чарующего голоса. Кем могла она стать? Инессой Арманд? Ларисой Рейснер? Лилей Брик?
Ах, оставьте. Она стала стрекозой гламурных времён, о чём и поведала в своей книжке, которая всё же, скорее, о времени, чем о себе.
Ну, а мы кем могли стать?
Если бы…
Если бы…
Если бы.
***
© ZONAkz, 2018г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.