Смерть Бога

“Воистину человек в убытке”. Коран.

Если мы замечаем отсутствие цельного западного мышления у степняков — наших предков, и местническое вечное у родовой элиты, то что мы можем спрашивать у советских граждан, веривших только в государственного бога, то есть в собственность общую, без деления. Засвидетельствовав его смерть, им не стать сразу гражданами Запада, их нормальная реакция — спекуляция, уменьшение души и молитвы в одинокой прострации. Только когда спасением утопающего займется утонувший, мы засвидетельствуем воскрешение нового гражданского Бога, который начинает свои чудеса с частного участка или квартиры и постепенно переходит к частному освоению родины. Это когда твои возможности — ее условия, ее состояние — твое здоровье. Этим самым мы анонсируем небезынтересную следующую статью \»Смерть Бога\».

Если некий двойник делает упрек мирной и молодой нации, чье вредительство индивидов друг другу и недружность стало достоянием анекдотов, мы также определяем: дружность и корпоративность других великих наций — от погашения инстинкта воина и охотника инстинктом самосохранения (об этом чуть позже и подробнее). Да, постоянная угроза заставила их дружить, инстинкт воина-добытчика под воздействием обезоруживающих правил внешних цивилизаций превратился со временем в должностную зависть и бытовую недоброжелательность (“казактын жаузы казак”- кредо рабов).

Вывод: нация, зажатая с разных сторон, спасает главную собственность — территорию. Если частную собственность в том привычном виде является источником социальных волнений, которые мы не можем зафиксировать с помощью западных высокоточных приборов, то самой дорогой \»частной собственностью\» становится (внимание!) обычная человеческая жизнь. И мы фиксируем эту естественную акцию пока слабым волевым сопротивлением. Классическая частная собственность формирует гражданское сознание в срок. При отсутствии составляющих надо видеть процесс в развитии и где-то в невидимых деталях открывать подрастающую истину. Так получилось, что волей природы, Бога и объективных причин мы, действительно, зависели скорее от внешних обстоятельств, чем от внутренних.

Моральная кончина — состояние страшное. Ужас весь в том, что человек сам разлагается и, пожираемый другими червями — страстями, мнит себя им. Да, человек, избравший жизнь без морали дал взятку природе зверей и будет пастись теперь каждый день, возбуждаться от самок и голода, забирая пространство и корм у себе подобного стада, рычать и огрызаться, как это делают все наши рогатые, лохматые, копытные меньшие братья. Но если предпочитающих животную природу с ее вечной и сонной тропой, по которой они обреченно бредут тысячелетия, не поднимая головы, кроме как для того, чтобы обнюхать переднюю задницу, среди нас будет слишком много, — это не просто падеж скота, это джут, большая смерть, смерть людей, а значит, Бога.

Автора этих строк теперь уже трудно уличить в суеверии и, скорее всего, в минуты ясной мысли и твердого слова за него говорит лишь вездесущая наука. Да, именно она, забирая пространства у темноты невежества, бросает образные камни в облака, туда, где заснули мистические хозяева. Чтобы как-то разобраться, как мы дошли до такой жизни, без этого небесного свидетельства уже не обойтись. Попробуем такой вот иррациональной песней самого человечного человеческого инстинкта развеселить толпу и, одновременно, подоить на факты историю.

Если мы, читатель, вновь обращаем свои взоры в прошлое, то только за тем, чтобы увидеть будущее. Увидеть его, значит, воскресить и умершего в тебе Бога. Ибо ты можешь быть раздражен, пьян и обкурен, но ты должен знать, что этому твоему состоянию когда-то придет конец. Значит, ты должен обрести веру. У тебя могут отобрать все, но у тебя не могут отобрать надежду. И, что интересно, речь идет о земле. Именно здесь, а не в раю, ты вновь станешь человеком. Но это не значит, что кто-то подведет тебя к этим райским вратам. Для этого ты в любом случае вновь должен научиться хотя бы говорить и думать.

Отчуждение человека от самого себя явилось вместе с собственностью, которую он сделал исключительно своей. Как только человек отгородился от подобных себе эгоизмом собственника, он тут же одичал. Вместе с усиливающимся правом на свой труд и ценности, \»дичало\» и первое общество цивилизованных, но одиноких граждан, которые свой эгоизм возвели в юридический свод правил, с помощью которого теперь общались адвокаты — их наемные переводчики.

Подчиняя природу своим нуждам и желаниям, где силой, где деньгами, где добровольно, где с помощью вероломства, человек подчинил и общество, где много слабых его братьев уступили ему свою свободу, а он множил, как голодный, свою. Вождь, богач, делец, стремящийся к индивидуальной свободе, получил требуемое пространство для тщеславия и эгоизма, вместе с тем он готовил себе довольно неприятный подарок на финише. То есть, получив горсть материальных вещей и поклонение пресмыкающихся, он получил — достойно и вполне заслуженно — один холодный угол. Это и есть та самая пошлина и наказание, которые оплачиваются слепой волей. Отныне всякая тупая, безмолвная вещь становится ему ближе человеческого общения, а все другие его родные братья рассматриваются как враги обладания и конкуренты, которые льстят и ненавидят одновременно. Повинуясь своим низким потребностям и славе, человек усиливает не свою независимость, как он думал, а свою зависимость. Так он дрейфует от живой массы людей к мертвой массе вещей (ибо разве не возвыситься и доказать — всей этой массой блеска и — пытается эта собственность. Так, оказавшись богатыми и одинокими, либо бедными и бесперспективными, после житейских дрязг и суеты, люди, блуждая, как обычно, среди сильных впечатлений, искали вновь надежный угол, вместе с ответом и усталостью на бесконечные проблемы, и неожиданно обнаружили себе посредника между собой и миром в собственном разуме. Естественно, что в минуты этой искренней беседы этот мудрец и проникновенный двойник давал самые надежные советы, потому что, если исключить самые непонятные места, куда способна двинуться мысль и откуда она не могла вернуться с исчерпывающим ответом, человек разговаривал, вел беседу сам с собой, и его абстракция, кстати, чисто человеческое свойство, сливалась с тайным и непонятным образом, воплощенным теперь в человеческом боге, иначе — с личным подсознательным двойником. Так, интимное тоже замещалось совершенным, общение с людьми — общением с богом, где всякая тайна была им — Богом, потому что была необъяснима. Постепенно из массового явления одиноких, эгоистичных, но, как им казалось, свободных людей, а также обделенных судьбой сублимирующих в грезы рабов, улетающих от невыносимости жизни в облака иллюзий, что, впрочем, говорит о полном воцарении мертвой материи или вещи, переведенной в чью-то собственность, возникает системное духовное учение, расставляющее все по местам, а людей — по рангам. Если для рабов и нуждающихся это было миром снотворных таблеток, усыпляющих их мирскую нужду и трагедию, то для богатых была такая же наркозная подушка: когда проблемы растут вместе с властью и собственностью, их очередность также решает задушевное собеседование. Успокоение души, как видим, стало очевидной нуждой и выросло от эгоизма, либо страдающего, либо заставляющего страдать. А когда возникает нужда, тут же появляются посредники. Постепенно трудно скрываемое теперь \»общение\» и скитания человека в дебрях души превратились в платный институт по удовлетворению угрызений совести: большие религии возникли по заказу, с человеком стал беседовать человек. Чисто материальная сила этих религий уже заключалась в том, что они отпущение тех же грехов поставили на конвейер, а простое снятие вины решали публичным вскрытием. Священник \»передавал\» раскаивание эфиру, а тот, в свою очередь, платил за точный перевод, хотя считается, что Бог читает мысли (без посредников). Странно наличие свидетелей: что, разве не приносит облегчение самооткровение? Когда тайна раскрыта, разве не легче душе вообще? Выясняем: чтобы жить в этом мире, нам необходимо доверие, а еще лучше — родной человек, и пусть он будет обладать добродетелью самого совершенного, самого беспристрастного, самого доброго, самого бескорыстного, самого справедливого, самого заботливого Бога. И горе тому, кто эту веру нарушит. Тогда не будет ни самих преданных граждан, ни самого их государства.

Вера Христа, недоеденная и недоразорванная хищными зверями на арене цирка, медленно и трудно приживалась в сумраке грязных подвалов, в усталом сне набиралась сил и вербовала новых своих ревностных гладиаторов, потом грызла тиски римского пространства и из рабской клетки, наконец, вырвалась на волю, разбрелась, покоряя всю языческую территорию. Маленькой группой доверенных апостолов в монашеских балахонах и с крестом на груди, прошагав неизведанными, дикими путями тысячи километров, вербуя племена язычников, подчиняя их единому богу и превращая в еще более мощные тысячи, она сама превращалась в силовую империю. Это породило ту иерархию, от которой она в свое время сильно страдала. Так, за 16 веков исторического пути, она двоилась, троилась и даже исчезала вместе со своей истиной. А все от того, что эта вера обретала светскую власть и превращала ее в удобство. Кормилась больше от земли, и с землей срасталась. Впервые увязнув в позоре крестовых походов: на их знаменах — нажива вооруженных людей, потом — избиение справедливых катаров, первых врагов ритуального догматизма, вера Христа потом послушно гнила в жадности и распутстве пап и кардиналов, наконец, стала совсем чернеть от ужаса инквизиционных костров, в дыме, смраде и в собственной агонии. Этот второй Рим как фанатизм святого трибунала — не просто заблуждение и забвение апостольского пути, — это последнее естественное вырождение служебного сознания. Там шипела и обугливалась не человеческая, а звериная любовь, а с пеной у рта ловили судороги жертвы те же самые развращенные фарисеи. Это лицо уже систематизированной сословной наживы, которое эту любовь сплевывала и не брезговала никакими средствами, чтобы ублажить страсть. Так, когда назревал очередной ее духовный кризис и появлялось много пап, или внедрялась новая ересь, самая любвеобильная вера и духовный престол переходили на сторону зла и с помощью королевских или феодальных войск отстаивали свои же земные привилегии. Прошагав 1500 лет в постоянных бойнях, мирских избиениях и сословных, династийных и заказных убийствах, принимая в каждом военном походе непосредственное участие или благословляя на грабеж, претендуя от успеха и подчинения масс на светскую власть способом инвеституры, церковь папы всегда защищала интересы королей, дворян и своих кардиналов, чем, естественно, множила и их собственность. Так цена обычной земельной ренты определяла цену их духа, а цена услуги царям — ответного дара. Экономической подоплекой такой религии была плодоносящая земля, а вдохновителями такой системы — земные боги. Именно боги, потому что у каждого такого земного наместника был только его личный, ему покровительствующий бог. А единый их бог благословлял, буквально, это уголовное право контролировать и выдавать индульгенции. Как память о поджаренных подошвах еретика, только что улетевшего в ад охладиться после пыточного жара, как неудачная шутка о боге, который присутствовал тут вместе с инквизиторами, в дыму и мучениях, о боге, вернувшемся из командировки, побывавшем в крестовом походе, расположившемся на пике какого-нибудь рыцаря-разбойника, разившего в сердце неверного араба или турка каких-нибудь 200 лет тому назад, о боге, который выходил с той же кровью — распятым за деяние и грехи короля, пап, о боге, который, наконец, перестал быть терпеливым и сжегся, кремировался от стыда с этим же богатым и от того обреченным на адский костер евреем, о боге, который своими немыми свидетельствами убедил многие поколения обывателей, что не \»сходит с креста\», чем печалил всех, кто постоянно надеялся на его помощь.

Понятное дело, что в самой природе людей есть потребность в чуде, хотя жизнь постоянно требует от них поступка. Она бьет безжалостно и отпускает щедро лишь страдание, из чего мистики тут же вывели формулу божественного счастья, естественно, после смерти. И еще понятнее, что большинство люда вынуждено работать и суетиться в поисках хлеба насущного, иногда не обращая просто внимания на будущий \»подарок\», машинально отрабатывая страдальческий удел от зари до зари. Хотя некоторым из них удалось проделать то же самое умом, локтями и хитростью. Так естественный процесс и экономическое совершенство этот поиск некоторым \»передовикам\» сократили. Ростовщики, менялы и цеховики достигли того самого рая без физических усилий с помощью воли и хитрости. Конечно, такие результаты не возникают из одного их желания и эгоизма. В некотором роде и среди толпы простого люда возникают передовики. Вот эти-то богатые передовики, выведенные природой сильной личности из экономических хитросплетений того времени, вырвались из низовой социальной среды и уперлись макушками в феодальные ранги, которые передавали по наследству недоступный зарвавшимся простолюдинам высокий социальный статус. Так истребляющие друг друга на дуэлях дворяне вместо себе подобного дуэлянта получили разукрашенного под высокую моду буржуа-бойца, купившего плащ и шпагу. При дворе короля появились наемные убийцы, чтобы решить вопрос наследства, а самыми близкими для короны советниками стали безродные, но талантливые банкиры. Некоторая демократия практических фактов требовала лишь юридического оформления, что и произошло последовательно через серию бурных буржуазных революций. В этих гражданских бойнях за место под солнцем для третьего сословия буржуа уже искушал судьбу без разрешения кардинала, и строил честолюбивые планы не забитый средневековый человек, а человек, который из-за интенсивности жизни и важности личной цели не успевал (или не хотел) как следует молиться. Он был освобожден от строгости ритуала своими деньгами. А так как перечисленные грехи католиков давно перешкалили нормы моральной грязи, произошло наложение отдельного богатства на требуемую свободу, которую так называемая буржуазия приобрела, как золотую цепочку или сундук с серебром. Социальное сословие, выросшее на товарно-денежном отношении, реально воплотило идеи демократии в идею коммерческого божества, божества еще более прагматичного, то есть главного представителя третьего сословия и третейского судьи. Так мы представляем протестантов — как родственников: отцов, братьев и детей буржуазии, иначе, как саму верующую буржуазию. Социализация и упрощение обрядов наступило сразу, ересь как прихоть на свободу воплотилась и реализовалась в буржуазную свободную республику. Божественность свободы стала прибылью богатых, они же оплатили возможность творить историю, естественно, с покровительствующим их делу небом. Можно было бы закрыть глаза на это право, прогресс расширения пространства свободы \»одобрен\» самой экономикой. Однако, приветствуя закрепления человеческого эгоизма на деле, можно также ужаснуться хотя бы тому, что изгнанные и отторгнутые стесненной Европой семьи пуритан, баптистов и прочих учеников Лютера в поисках личного счастья извели свинцом и оспой североамериканских язычников-аборигенов, от чего сердце средневековых католиков кажется больше. Но если их боги считали человека не за человека, а скорее, за покорного прихожанина, то следующее освобождение человека добавило ему физическую и моральную силу. \»Человек одинокий\» стал закрепляться в своем одиночестве деньгами и ссужал проценты на ту мечту, что деньги добавят ему надежных и верных друзей. Человек, одаренный природой, стал действительно сильнее и вырос оттого, что новые его личные возможности подтвердила официальная религия. Коротко это выглядит так: можно все, что приносит пользу сильному индивиду, все что не нарушает главных заповедей, угодно Ему. Так богатые и обладающие привилегированным положением выскочки придумали себе богоизбранность, чем и успокоились.

Что же происходит с этой самой живительной верой, которая от исключительности походки королей, пап, дворян шагнула к утверждению прав жизнелюбивой буржуазии, а теперь вот прыгнула из республики в коммуну и зашагала маршем рабочего сознания? Возникновением научного социализма, новой социализацией и упрощением Бога. Этот Бог людей \»спустился\» публично с небес и оперативно вошел в массы руководящей номенклатуры. Массы, сознательные массы, теперь пересмотрели старую литургию и увлеклись экономической наукой. При всей демократичности учения Маркса, его социальное божество все равно умудрилось оторваться от корней и приобрести статус партийного функционера. Рай также перебазировался с небес и теперь замаячил земной, вполне доступной перспективой. Все стали соучастниками Великого хода из буржуазного Египта в красную Палестину, и земной пророк — коммунистический генсек, стал пролетарским Моисеем. Вот в чем причина небывалого энтузиазма, вот где собралась великая энергия построения — это то, что не поддается учету, а потом выдает свои продукты. Когда рушатся стены отсыревших эпох, когда прощаются с индивидуальной плесенью, люди, получившие верную надежду от таких же людей, похоже, обрастают крыльями, голодные, босые, избитые, они поднимаются над холодом своего одиночества и теплеют в коллективе. Еще с диких времен, научившись говорить в обществе и той же речью усовершенствовав разум, они закрепили родовую религию и преодолели стихийную беду, сохранились. Теперь же, режимом той же справедливости, они догнали свободу и создали новую веру, которая, как им казалось, должна была вернуть им утерянный историей личностного эгоизма человеческий облик.

Человек ощутил себя соучастником бога. Процесс построения социально-обеспеченного или библейского рая с его маленькой помощью разбудил в нем веру, во-первых, в самого себя, ибо это самое сильное доверие, перед которым \»человек одинокий\» умер. Вся верхушка преуспевающего эгоиста быстро растворилась под влиянием человеческой любви, которую человек потерял, выйдя из родовой общины, и ощутил тут же под влиянием целой идеологии, вернувшись в общину силой. Коммуна-община вновь стала решать его проблемы, как и десять тысяч лет назад, но не каменным топором и костью, а с помощью современной техники. Он настолько одичал, озверел, а его предыстория ему настолько опротивела постоянной болезнью, войной и смертью, что он в предыдущей своей жизни обессилел и, собрав остатки сил и человечность, бежал вместе с готовой уже идеологией, подготовленной ему самыми беспокойными умами. В ней он обрел не только лекарство от прошлой своей грешной жизни, ее страстей, но и первого, к сожалению, грубого доктора, который прописал выздоровление от буржуазной привычки в жестком тоталитарном стиле, где самое главное средство заключалось в военной дисциплине, которую теперь должен был соблюдать этот по-новому опущенный пациент. Это хотелось учителям. Они так увлеклись его воспитанием, что, изводя способности и страсть, они отрезали у больного капитализмом человека его развращенную чувственность, следовательно, индивидуальность. У официального коммунизма, именно так назывался этот полувоенный госпиталь, оказались слишком невежественные и властные лидеры. Может, потому, что равенство и братство они понимали буквально как равенство лишь бесправных баранов, но ни самих пасущих пастухов. Эти амбициозные выскочки решили, что коммунизм — это их страна, вместе с кормушкой искусством лицемерия. Хотя наглые выскочки были всего лишь страшной реакцией общей отсталости и подросшими детьми исторического наследства. Так талантливых большевиков разоружила и убила их собственная человеколюбивая религия. А когда идейное течение теряет свои мозги, естественно, более гибкое и прозорливое исполнение забывается, как мудрость и совесть. Оставшиеся без сложных извилин полушарии обрекали тело на слепые грубые движения с кучей энергичных и материальных затрат и экономических поражений и, в конечном итоге, — смерть, что становилось лишь делом времени. Амбиции Сталина совпали с экономической и культурной отсталостью, так две реакции шли параллельно. Но, одержав верх над беспочвенными в дремучей среде интеллектуалами и осмеяв их мелкобуржуазную интеллигентность, Сталин, как политический боксер, стал колотить и своего верного союзника — отсталость, подобными ей и себе варварскими ударами. Простой человек, которому дали понять, что он соучастник построения близкого рая, почувствовал еще и подгоняющий к \»счастью\» кнут, стал строить этот самый рай, не оглядываясь на издержки, боль, более фанатично. Такова традиция, что через страдания достигают блаженство. Главное, чтобы новый бог (Сталин) внушал прежнее доверие. И какой бы он ни был тиран, не имеющий аналогии в истории, какие бы потоки крови он не проливал за будущее счастье народов, какой бы вред не наносил, калеча души и плодя одурманенных зомби, он должен был поддерживать этот религиозный миф любой ценой, и он прекрасно это понимал, соблюдая, прежде всего, бытовую скромность. Обладая звериным инстинктом, в постоянной охоте за очередной жертвой, он творил, каждым избиением талантов и расстрелом, честных людей, языческую религию; вожака, который бил бы уже в бубен массового невежества. Как самый изощренный и великий шаман, он подчинял массы людей постепенно, шаг за шагом, самой отвратительной культовой музыкой, с помощью самых грубых шумовых, зрительных и силовых эффектов. В каждой семье ему обязаны были молиться даже дети, в каждой школе, в каждом заведении, в каждом полку, в каждом предложении докладчик должен поблагодарить мессию. А он взирал в это время с тысячи портретов на своих слуг и как бы говорил: \»Я ваш бог, я дал вам счастье жить!\». И чтобы никто не забыл места поклонения, страну наполнили гранитные монументы \»И.В. Сталин\». Сотни городов, поселков, станций и каналов стали иметь буквы его имени, тысячи поступков, сотни тысяч, миллион поступков получили сталинскую идею, сталинский дух. Даже в любовной песне — и в той влюбленные уступили очередь Сталину. Даже военизированные парады с маршем скандирующих колонн сопровождались языческим шумом, а демонстранты несли его портреты как языческого бога и членов ЦК как приближенных к трону божков. (Стоп!)

Человечество прошагало три тысячелетия маршем босоногих кармелитов, пересевших в придворные экипажи духовных отцов, и далее… до элитных кортежей и служебных автомобилей при Ватикане, регулярных авиарейсов, совершающих комфортно хадж паломников-толстосумов. Человек, сам того не ведая, либо скрыв настоящее лицо, обещал, как всегда, служить небу, без свидетелей ревновал, чтобы оно служило ему. В этом танце притворной любви он оттачивал прежнюю цель. Надо признать — добился. От тирании полоумных вождей кровожадного племени до восточных сатрапов — любителей мальчиков, от феодальных нарциссов — солнца безумия до парламентаризма полуправды-полулжи, от казармы-концлагеря до народного социализма и республик, практикующих рынок, человек стал безразмерно большим и безбожным. Из абсолютно рабского состояния у подошвы египетских пирамид и забитости крепостного тягла, каждая душа, рожденная в грязи, кандалах, облепленная полчищем кровососущих гадов, эволюционизировала к своему статусному эгоизму и даже — изощренному сексу. Ибо нигде и никогда в истории так усердно и цинично не борются за потребителя у экранов и избирателя у урны, как в современном затоваренном мире обожествленных вещей, где каждый индивид имеет право их купить, либо готов, чтобы его купили. Если кто-то возразит, что это вновь кажущаяся свобода, где лишь меняется форма, то пусть исследует подозрительно диковатое слово \»хочу\», чтобы стала абсолютно понятной жизнь всех идиотов. Нигде и никогда в истории физиологические потребности не доведены до абсурда. Даже цари, божественные фараоны не имели таких сортов, потребностей и выбора, а женщины — фаллосов размером — для лошади. Разве эта самая физиология не берется за меру счастья людом, по причине доступности понимания? Пусть моралисты-идеалисты пожимают плечами и выдавливают презрительную усмешку, а официальные ханжы изображают возмущение в камеру журналиста и посещают телевизор для лицемерной проповеди, мы также не будем возражать и пылесосить старый спор, как ковер: серьезные клоуны тоже веселят и даруют иронию через зрительные слезы. Мы — материалисты и понимаем, что только через сытость и пресыщение инстинктов люда приучат к искусству людей. Кто понимает процесс наоборот, скорее, хочет иметь фанатиков, ибо жрецам нужны неприхотливые солдаты, ангелам же место на небе.

Именно это поколение, которое повторяло обряды отцов механически, но приобрело от них лишь только больше цинизма. И вообще, может ли повторить оригинал клон, выросший в другой обстановке? Ибо ничто так не отвращает от сцены того же зрителя, как жалкая сценическая пародия. Молодые карьеристы также поняли спокойных, исполнительных отцов. Выросло новое поколение, которое свою жизнь может устроить и в новой демократической среде, — она не напрягает, а освобождает, расковывает их, что говорит, что в старой не было ни ситуации свободы мысли, ни механизма смены поколений, да и само геронтологическое правительство — наглядное пособие смерти жизни и торжество догматизма. Их-то Бог давно умер (приблизительно, когда исчезла его оппозиция). Поэтому мы и первую коррупцию связываем и с отсутствием идей, и с гибелью святости очеловеченного авторитета, кумира, Бога. И здесь подходит любой ее исторический этап развития.