Казахстан 1991-1999. Политический очерк

Последние строчки в этот процесс перманентной перетряски социально-экономических основ вписал премьер Акежан Кажегельдин — в частности, макростабилизацией и оффшорной приватизацией. Приход Нурлана Балгимбаева ознаменовал конец периода реформаторства, правительство погрузилось в текучку, сосредоточившись уже не на нововведениях, а на попытках стабилизировать складывающуюся ситуацию. Именно такой характер действий властей лучше всего виден как раз на тех их немногих инициативах, которые были поданы как стратегические. Это – программы размещения еврооблигаций, приватизации “голубых фишек”, намерение продать госпакет акций “Тенгизшевройла”, бюджетный разделизм и новая промышленная политика Мухтара Аблязова. Как видно, здесь в задумке только получение любой ценой дополнительных денег, сброс не-решаемых бюджетных проблем из Центра на места и, наконец, повторение пройденного. К слову, ни одно из этих намерений правительства не было реализовано, что говорит о спаде потенций власти, а в более широком плане об окончании времени радикальных реформ и наступлении нового, стагнационного периода.

Самые свежие и убедительные подтверждения этот же вывод получил после назначения премьер-министром Касымжомарта Токаева и обнародования программы “нового” правительства на три года вперед. Впервые суверенный Казахстан получает программу не реформаторскую, а сугубо стабилизационную. А о том, что результатом исполнения этой программы может быть в лучшем случае фиксация нынешней стагнации, говорит ее исключительная декларативность – программа практически стерильна относительно той конкретики, с помощью которой правительство могло бы осуществить свои обещания заняться всем и все наладить.

Черту под реформационным периодом подвел и сам Президент Назарбаев, определив суть задач нового правительства как строительство посткризисной экономики. С чем можно согласиться в этой действительно новой для Казахстана терминологии – так это в том, что пора непрерывных кризисов, проистекающих из реформаторской активности самой власти, действительно закончилась. Собственно говоря, все то, что в предыдущие годы значилось в качестве объектов реформирования, этому реформированию уже подверглось. Ни дополнительных объектов реформ, ни свежих реформаторских идей, ни новых исполнителей для них руководство страны уже не имеет.

Все, что в рамках созданной политико-экономической системы можно было заставить работать – работает, что должно было остановиться, развалиться, исчезнуть или измениться – с тем это уже произошло. Поэтому возникает движение по кругу, примером чему служат процессы, скажем, в “Казахстан Эйр”, когда доведенного до ручки национального авиаперевозчика пытаются реанимировать путем восстановления его в прежнем монопольном статусе, ликвидируя созданную с такими затратами времени и средств самостоятельность аэропортов и служб аэронавигации.

Впрочем, есть одна хотя и не новая, но отнюдь не исчерпанная экономическая идея, которую с полным основанием можно назвать стратегической для правительства – это тот или иной вариант экспортного нефтепровода. Однако это проект не экономический, а геополитический и при всей его (во многих смыслах) судьбоопределяющей для Казахстана значимости, на ближайшую экономическую ситуацию он мало влияет.

В этом смысле термин стагнация есть сущностное определение текущего экономического момента, своеобразным отражением которого стала, например, “стабилизация” национальной валюты. В самом деле, курс доллара в Казахстане вот уже несколько месяцев мало меняется — но не потому, что тенге крепок, а потому, что валютный, товарный и фондовые рынки заужены, мало между собой связаны, и в экономике вообще мало что происходит.

Иллюстраций того, что Казахстан переживает не просто стагнацию, а именно ее деградационный вариант, более чем достаточно. Скажем, само то некоторое улучшение экономической ситуации во второй половине текущего года, которое дало правительству основания для “осторожного оптимизма” и объявления “посткризисного” периода, определилось факторами временными и не зависящими от действий собственно властей: исключительно благоприятными погодными условиями, позволившими собрать хороший урожай, и уникальным ростом мировых цен на экспортное сырье, прежде всего – на нефть. Но даже эти счастливые обстоятельства привели не к появлению положительной динамики в экономике, а всего лишь к замедлению спада. Так, реального роста годового ВВП ожидать все же не приходится; исполнение доходной части бюджета, при заметном улучшении против начала года, так и отстает от планов самого правительства; долги пенсионерам сохраняются. Здесь нелишне сопоставление с Россией, где сходные обстоятельства (плюс внутреннее “нечто”, о чем разговор особый) дали около 7 процентов роста производства, позволили “сверхпланово” профинансировать чеченскую кампанию и начать индексацию пенсий.

Наконец, мы можем привести и более системное соображение в пользу утверждения об устойчиво деградационном характере развития ситуации в республике. Вообще говоря, расхожий термин – кризис, — определяющий уже более десяти лет терминологию всех правительств, СМИ и общественных деятелей республики, по существу не верен. Кризиса, как некоего отклонения от устоявшегося хода событий, имеющего фазы отката, кульминации, стабилизации и нового развития — в Казахстане не было и нет. Если обратиться к наиболее важным показателям, системно характеризующим комплексную динамику состояния государства и самочувствия его граждан, как то: ВВП, инвестиции, бюджетные пропорции, экспорт-импорт, урожайность и продовольственная безопасность, душевые доходы и потребительская корзина, миграция, смертность, рождаемость и продолжительность жизни, качество природной среды, образования и здравоохранения, — то нетрудно убедиться, что в основном они изменяются отнюдь не кризисно, а вполне поступательно, устойчиво и взаимоувязано. А именно – системно ухудшаются.

Коль это так, очень важно оценить (хотя бы качественно) – как далеко на наклонной плоскости, по которой государство Казахстан “сползает” вниз, находится пологий участок, по достижении которого системная деградация могла бы смениться объективной стабилизацией. Достаточен ли новый пониженный уровень системной стабилизации для сохранения внутренней и внешней устойчивости государства Казахстан? И, наконец — есть ли объективные предпосылки к тому, чтобы на базе новой стабилизации начался процесс устойчивого развития?

Здесь мы не претендуем на развернутый ответ на эти вопросы. Для начала, убежден автор, вопросы в такой плоскости необходимо хотя бы задать, поскольку подавляющая часть официоза, оппозиции, СМИ и общественно активного населения пребывает в убеждении, что кризис уже закончился или так или иначе закончится, ресурсов у Казахстана достаточно, и мы, само собой, начнем подтягиваться к уровню развитых стран.

Итак, сутью переживаемого Казахстаном момента является быстрое (можно сказать – катастрофически быстрое) уменьшение его общего цивилизационного потенциала. Инвестиционные возможности, даже с учетом иностранных вложений (улучшают или, напротив, ухудшают эти так называемые “иностранные инвестиции” результирующий производственный потенциал республики – отдельный вопрос), имеют хронически отрицательную величину – их недостаточно даже для поддержания простого воспроизводства. Если же учесть, что практически все отрасли, вопиющие о неотложной реанимации как с экономической, так и с социальной точки зрения (сельское хозяйство, легкая промышленность, машиностроение и т. д.), суть крайне инвестиционноемкие, приходится делать вывод – они “неподъемны”.

Спрашивается: может ли обеспечить положительный инвестиционный перелом многолетняя и главная стратегическая надежда властей – экспортный нефтепровод? Ответ, по нашему убеждению, заведомо отрицательный. Если даже предположить самую благополучную развязку двух главных на сегодняшний день “неясностей” — наличие на Каспийском шельфе необходимых запасов нефти и выбор трассы, — то, повторим, даже в лучшем варианте чисто техническая стоимость любого варианта проекта нефтетранспорта из центра Евразийского континента к мировому океану слишком велика, чтобы рассчитывать на его инвестиционную отдачу. В самых идеальных условиях инвестор сможет возвращать после ввода трубопровода максимум 20-30 долларов с каждой тонны нефти, из которых Казахстану, как априори не имеющему возможностей участвовать в финансировании строительства, будет доставаться в лучшем случае несколько “баксов”. Представим опять-таки фантастически счастливый для Казахстана вариант – удвоение нынешней добычи уже через четыре года. Это – прибавка, в идеале, по миллиарду долларов в год, что соизмеримо, скажем, с одной только потребностью в ежегодном ремонте и нормальном содержании национальной дорожной сети, и не больше трети от того, что необходимо инвестировать только в простое сохранение основного капитала страны. Не говоря уже о вложениях в “подтягивание” всего Казахстана к современной цивилизации, оцениваемых величиной на порядок больше.

Из этого отнюдь не вытекает, что ставка на появление стратегического экспортного нефтепровода не обоснованна. Этот проект имеет как бы двойной смысл, что соответствует раздвоенности интересов власти, правящей сейчас страной и самим Казахстаном как государством.

Здесь автор должен пояснить, почему свои “макроэкономические” рассуждения, тем более столь пессимистические, он не сопровождает подробной “цифирью”, рискуя получить обвинения в голословности, если не сознательном “очернительстве”.

Во-первых, экономическая и социальная статистика в современном Казахстане полузакрыта, зияет сплошь “белыми пятнами” и, сверх того, малодостоверна. Но дело даже не в этом, а в том, что состояние экономики, как сферы обитания людей, гораздо полнее чем любой арифметикой, описывается (и напрямую определяется!) настроением этих людей, их пониманием, если хотите, смысла жизни, субъективными оценками сегодняшнего положения и перспектив на будущее.

Так вот, общий градус настроений в сегодняшнем Казахстане – это, несомненно, неудовлетворенность настоящим и неуверенность в будущем, что соответствует тону настоящей статьи. Однако автор должен объяснить (начиная с самого себя) столь же несомненный факт довольно уверенного самочувствия основной массы представителей средней и крупной бизнес-элиты. Многие из состоявшихся предпринимателей удовлетворены своим нынешним положением и, по их оценкам, состояние их бизнеса с течением времени скорее улучшается, чем ухудшается. В самом деле, если проехаться, скажем, по Алматы, можно увидеть, что в центре, худо-бедно, появляются все новые торговые точки и современные офисы, а в предгорьях оживилось строительство дорогого жилья. И если судить по количеству престижных “иномарок” и коттеджей, богатых людей у нас довольно много.

На наш взгляд, это только подтверждает тезис об окончании периода перманентных реформ. Все так или иначе устоялось, включая некое равновесие (другой вопрос – надолго ли?) между неудовлетворенностью и тревогой одних и благополучием других. И, на фоне общего поступательного движения страны вниз “противотоком” идет процесс перераспределения ресурсов: из сел – в города, из “простых” городов – в столичные, от массы населения – к “отобранной” реформами “элите”.

Симметричную картину мы наблюдаем в политической сфере.

Теперь, по прошествии десяти лет отсутствия довлеющей роли московского Политбюро и фактической самостоятельности казахстанского руководства, уже есть возможность разглядеть общую логику перманентного политического реформирования в непрерывной череде “самороспусков” и “конституционных” роспусков Верховных Советов, референдумов по не предусмотренным в Конституции поводам и досрочных перевыборов высших властей. Кардинальные перетряски Основного Закона, аналогичные кардинальным трансформациям социально-экономических основ государства, были столь же непрерывны. Достаточно заметить, что начиная с 1990 года все без исключения выборы, продления полномочий и перевыборы (а это случалось уже четыре раза) президента — равно как и все выборы в высшие, региональные и местные представительные органы, — предварялись либо существенными поправками в действующую Конституцию (как правило, вносимыми с нарушениями ее же статей), либо полными заменами Основного Закона (опять же вопреки действующим на тот момент конституционным нормам).

Казалось бы, в отличие от экономического реформирования, трансформационный потенциал правящей системы в политической области пока не исчерпан. Важным “запасником” как для самой власти, так и для оппозиции является местное самоуправление, предусмотренное в последней Конституции (ст. 89), но пока никак не отраженное ни в законодательстве, ни в практических формах. Очевидно, именно в этом направлении, в частности на введении выборности акимов, будут происходить подвижки в ближайшие год-два.

Если попытаться подыскать определение, суммирующее реакцию самих властей, СМИ и населения на политические события 1999 года, включая смену правительства, парламента и маслихатов, то лучше всего подходят слова вялая и быстро выдыхающаяся. Апатия, разочарование и тревожные ожидания – вот главные эмоциональные характеристики казахстанского общества на входе в следующее тысячелетие. Ощущения устойчивости, при всем том, что, казалось бы, все главное на годы вперед уже произошло, отнюдь не наблюдается.

Итак, экономический спад в Казахстане имеет потенциал углубления еще на достаточно большое число лет, в то время как запас идей у власти, равно как и социальной и эмоциональной устойчивости общества, похоже, близок к исчерпанию. Следовательно, дальнейший ход событий в республике, сохраняя общую тенденцию монотонного увядания, будет все больше зависеть от появления, или отсутствия неких новых импульсов — внутренних и внешних, неожиданных или закономерных.

Но поскольку как сами эти новые импульсы, так и возможная реакция на них властей и казахстанского общества будут проистекать из нынешней действительности, как и сама эта действительность проистекает из того, чем был Казахстан и его население 10, 50, 100 и 1000 лет назад, в этом месте наших рассуждений есть смысл подробнее изложить взгляд автора на глубинные корни того, что он называет стагнационной деградацией.

Соответственно, после исчезновения СССР Казахстан быстрее, охотнее и полнее других оказался в привычной роли идущего за идеологическим и экономическим лидером, роль которого перешла к США. Одновременно, с прекращением советской “подкачки”, начался обратный “отток” того, что не успело укорениться на местной почве, и “увядание” той части экономической и культурной инфраструктуры, корни которой остались вне республики. В результате Казахстан оказался безусловным лидером в СНГ как по радикализму и темпам рыночных преобразований, так и по масштабам и скорости развала прежней производственной и культурно-образовательной базы.

Республика, объективной проблемой которой является “распластанность” географическая, оказалась в еще большей степени, если можно так выразиться, растянутой по разным историческим эпохам. Ни в одной другой части бывшего СССР так близко не соседствуют, скажем, процветающие банковские офисы совершенно западного образца, безнадежно опустошенные промышленные гиганты вместе с целыми городами-спутниками и люди, полностью погрузившиеся в натуральное хозяйство и самовыживание.

Здесь к месту исторический экскурс. В конечном счете СССР развалил именно национальный вопрос, и, естественно, идея национального возрождения, самоопределения и национального лидерства стала ведущей во всех “национальных” республиках. Поэтому степень сохраненности досоветского исторического опыта и его неодинаковость для различных частей СССР явилась определяющим фактором разительно несхожих путей постсоветских республик. Скажем, Узбекистана и Таджикистана, Латвии и Молдовы.

Уникальность Казахстана в том, что в нем советскому периоду непосредственно предшествовал древнейший опыт кочевья — как способа хозяйствования и образа жизни, общественных отношений, этической и мировоззренческой системы. Естественно, что после краха советской историографии ее система оценок перевернулась на зеркально симметричные официализированные ценности номадической истории. И плюс к официальной идеологии нормы поведения той поры, а также, в значительном числе, и “живые носители” действительно вошли в систему власти, стали ее органической и ведущей (наряду с “прозападностью”, остаточной номенклатурностью и мафиозностью) силой.

У всякого Великого Всадника, сумевшего подавить внутреннюю конкуренцию, появлялась возможность концентрировать и быстро перемещать как угодно далеко такую массу воинов, против которой оказывались беззащитными любые города и государства. Видимо, в мистическом ужасе перед этой абсолютно непреодолимой физической силой первичные некочевые цивилизации, уже вполне освоившие оседлость цивилизационно-технически, но сформировавшие пока только зачатки нравственно-духовного сознания, вынуждены были срочно искать ответы культурно-философские, облаченные, разумеется, в религиозные формы. Что есть Добро и Зло, кто “Мы” и кто “иные” тогда произошло первое геополитическое идеологическое размежевание мира, в котором Кочевнику досталось роль “той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”.

В последующие две тысячи лет мало какая цивилизация обходилась без участия кочевников — достаточно вспомнить происхождение едва ли не всех великих династий Китая, Индии, Средней Азии, Ближнего Востока, да и Европы. Слитную противоположность кочевых и оседлых миров можно уподобить соперничеству земных стихий и живой природы: ничто не может противостоять извержению вулкана, но чем яростней изливается лава, тем быстрее она образует новую твердь, на которой, удобренная умертвившим прежнюю живую плоть пеплом, расцветает новая жизнь. Так и каждая очередная номадическая империя, круша и подминая под себя всю достижимую всаднику Ойкумену, оставляла после себя все больше земледельческо-ремесленных цивилизаций и все меньше – пространства для кочевья.

В многовековых промежутках между Аттилой, Чингисханом и Хромым Тимуром кочевые и оседлые миры не столько враждовали, сколько взаимосуществовали и взаимопроникали. Особо это касается Руси — как сплава обеих начал. Киевские и древнерусские княжества, позже Московское царство (вплоть до Ивана Грозного и, остаточно, Петра Великого) имели в немалой своей части тюркскую составляющую – генетическую, языковую, этнографическую и, главное, ментальную.

Последним Великим Завоевателем, вышедшим из кочевников, но ставшим Императором Оседлости был Тамерлан. К средним векам внешняя пассионарность номад иссякает, энергия обращается внутрь. Место лихих набегов на соседние народы занимает взаимная барымта, военные “разборки” ограничиваются жузовско-межродовыми.

Последние столетия уходящего тысячелетия оставили номадам только пассивные методы сохранения своих земель и образа жизни, под защитой климата и географии. Все то, что осваивалось земледельческими и военно-земледельческими образованиями по флангам Великой Степи, а также “линиями” или целыми анклавами внутри ее, уступалось без существенного сопротивления. Что, конечно, не могло не отложиться в памяти и характере народа.

Октябрь 1917-го катастрофическим образом ускорил крушение номадического мира. За каких то последующих страшных десять лет кочевье, как система жизнеобеспечения, была истреблена физически, вместе с половиной его носителей. Крушение было предопределено – ни “ниши”, в которой можно было бы переждать большевистский смерч, ни основы для организованного сопротивления не было.

Те же Кентау и Жанатас сейчас наполовину обезлюдели — и … ничего. Чтобы где-то прошли массовые общественные акции не по поводу задержки пенсий или, скажем, отключения газа, а из-за ущемления права на образование, здравоохранение, нормальную экологию, тем более, по поводу нарушения гражданских прав (тех же избирательных) – такое в современном Казахстане представить трудно.

Итак, безропотно погибнув хозяйственно, мир кочевья сохранился ментально – в памяти, взаимоотношениях между людьми, в бытовых привычках и нормативной этике. И у людей – носителей того мира — оставалось в новом мире только два выбора: либо, отказываясь от себя же, любой ценой “вписываться” в пришлую жизнь, делая своей новой натурой ее язык, культуру и идеологию, либо “консервироваться”, лишая себя и детей шансов на жизненный успех, как он стал пониматься. Само собой, общепринятым критерием “правильного” жизненного выбора стал переход в новую веру и образ жизни, в то время как родной язык и обычаи предков оставались уделом неудачников сельских “мамбетов”. Когда же после развала СССР и развенчания его идеологии лидерство перешло к идее возрождения национальной культуры, запасники ее оказались… у тех же аульных “мамбетов”. Такая вот беда и парадокс: возврат к истокам есть одновременно возврат к вторично-подражательному состоянию по отношению к современному миру.

Открывать себя и страну для сурово-прагматичного международного рынка, не сформировав соответствующего современного самосознания, опираясь на дофеодальные стереотипы – это крайне опасно, разрушительно, просто катастрофично!

Получил должность – подтяни соплеменников, есть деньги – присвой, завелись свои – потрать на огромный дом и дорогой автомобиль. С такими установками, а они повсеместно определяют жизнь в сегодняшнем нашем государстве, нечего и пытаться закрепиться в современной экономике.

Точно так же трудно найти примеры для подражания не в экономической, а в гуманитарной сфере, в области созидания человеческого духа, в науке, культуре, литературе. В политике, в конце концов …

Зато много, угнетающе много, примеров обратного свойства, когда люди, наделенные правом рождения или собственными талантами обязанностью служить ориентирами для народа, демонстрировали образцы не гражданственности, бескорыстия и мужественности, а недостаток воли, эгоизм и приспособленчество.

Плата за это – огромна: коль страна и народ не имеют положительных образцов для подражания, не смогли создать ничего такого, чем можно было бы гордиться перед другими странами и народами, что стоило бы умножать и развивать, они теряют будущее.

Повторим: “независимый” Казахстан, погруженный в современный географический и исторический контекст и опирающийся исключительно на собственные – материальные и человеческие – ресурсы, объективно должен опустошаться. Десять-двенадцать миллионов жителей, одна-две столицы с роскошными центрами, пять-шесть относительно благополучных областных городов, полтора-два десятка промышленных и две-три сотни сельских оазисов, немассовые и весьма посредственные образование и здравоохранение – это предел, остальное должно разрушиться, умереть, уехать или исчезнуть иным способом. Разумеется, если ситуация будет сохраняться такой, какова она сейчас.

Собственно, у Казахстана иного выбора просто не было, поскольку он, как ведомый по определению, не мог решающе влиять на ход событий во времена горбачевской перестройки и не он определял стратегическую линию “интеграции в мировую экономику” в суверенный период. Но вот наполнить эту внешне заданную оболочку “рыночных реформ” своим собственным смыслом – это руководство Казахстана (благодаря суверенитету!) могло, и оно это сделало!

Поэтому, совершенно объективно, интерес правящей группы (а именно этот интерес определяет линию поведения правительства, акимов, парламента и всех правоохранительных органов) состоит в сохранении выстроенной системы. На всякие же демократические подвижки режим объективно податлив лишь настолько, насколько силен соответствующий нажим. Причем такие подвижки, если на них приходится идти, совершаются формально, с максимально возможным выхолащиванием содержания. Последний пример – выборы в “многопартийный” парламент.

Надо ли говорить, что консервативно-оборонительная позиция заведомо проигрывает позиции наступательной, и любой защитный бастион, рано или поздно, падет перед атакующими силами? Буде, таковые силы находятся…

Здесь автору, немало пострадавшему за демократические убеждения, но так при них и оставшемуся, приходится с горечью высказать мнение об иллюзорности надежд на демократические методы вывода Казахстана из нынешнего деградационного тупика.

Оппоненты Нурсултана Назарбаева, объявляющие его главным препятствием на пути к процветающему демократическому Казахстану, упрощают реальную ситуацию до искажения. Да, действующий Президент явился главным творцом частно-семейного государства, и именно он менее всего заинтересован в реальной демократизации, поскольку это есть самый прямой путь к прекращению его пребывания во главе государства. Однако возымей лично Нурсултан Назарбаев самое горячее желание сделать демократию основой дальнейшего существования государства Казахстан – получится ли? Задача не намного более реальная, чем знаменитый подвиг барона Мюнхгаузена по вытягиванию себя из болота за волосы. Впрочем, — как говаривал тот самый Мюнхгаузен в гениальном советском фильме, каждый нормальный человек хотя бы раз в жизни должен проделывать с собой такое…

“Заготовкой” для трансформации в демократическое государство был СССР, а Казахстан, как наиболее “податливая” и “подпитанная” его часть, – тем более. Да, СССР не был правовым государством: Закон в нем был слугой, а Конституция – декларацией. Но мы были страной подзаконных актов, страной инструкций, непреложно соблюдаемых и исполняемых. Нормопослушание было внедрено в систему власти и в общественное сознание, а потому был возможен переход от диктатуры инструкций к диктатуре Закона.

Наконец, в СССР не было основы современных демократий – массы имеющих собственность и достаток людей, т.е. среднего класса, и самоуправляющихся общественных организаций. Однако при массовом равенстве в бедности и тотальном партийном руководстве мы были по своему глубоко структурированным обществом с весьма неодинаковыми групповыми, классовыми, региональными, национальными и конфессиональными интересами и организациями, способными эти интересы выражать. Богатство – категория относительная и массовый средний класс в СССР уже состоялся – это техническая, гуманитарная и административная интеллигенция со стандартным набором: квартира, дача, машина. Этот класс и стал опорой перестройки, именно он активно включился в рыночные реформы, и именно с опорой на него возможен переход к управлению через демократическое представительство. Собственно говоря, в этом направлении, с искажениями и мучениями, движется сейчас Россия. В Казахстане же потенциал для такой трансформации подорван, если не вообще потерян.

С точки зрения правовой мы стали государством беззакония, в котором писанные нормы, даже конституционные, игнорируются всеми – высшими властями, правоохранительными органами и населением. В плане патернализма государство стало демонстративно ассоциальным, лозунг “заботься о себе сам” бытует вполне официально. Казахстанский средний класс оказался самой большой жертвой реформ: лишь меньшая его часть сумела как-то пристроиться при власти или переквалифицироваться на челночную торговлю, большинство эмигрировало либо люмпенизировалось. Казахстанское общество стало, так сказать, плоским: “элита”, “приспособившиеся” и “прочие”.

А поскольку природа человеческого сознания, как и физическая, не терпит пустоты, советские этические нормы, поведенческие и мировоззренческие установки, не будучи смененными правовым и гражданским сознанием, перемешались с иным материалом – из, казалось бы, давно ушедшего прошлого.

Возьмем, например, тендеры. Еще несколько лет назад даже термин такой был неизвестен, а ныне конкурсные приватизации, госзакупки, госзаказы и господряды есть явление привычное, предписанное законами и подробно регламентируемое подзаконными актами. Но в том-то и суть, что еще ни один тендер в Казахстане не проходил именно как равное соревнование претендентов, и проведение такого соревнования невозможно в принципе, поскольку все, без исключения, действующие лица, включая зрителей, естественно погружены в мир таких понятий, как “крыша”, “откат”, “взятка”, “родственник” и т. п.

То же, скажем, в суде. По форме (если отвлечься от бедности судебной обстановки) – все “по-западному”, даже судья в мантии. Но опять-таки судья, прокурор, адвокат, эксперты, свидетели, истец и ответчик – все они живут в мире, где понятия “Закон” и “права человека” присутствуют лишь в качестве дополнения к “разводкам” по “верхним”, “своим” и “не своим” интересам.

Сколь бы ни были похожи формой институты “рыночной экономики” по-казахстански с копируемыми западными образцами, глубинная суть их – на уровне человеческого сознания, которое все и определяет, совершенно иная. Если на Западе коррупция и нечестная конкуренция есть явления хотя и распространенные, но лежащие вне общепринятых стандартов поведения, то у нас нормальным считается именно неправовой образ мысли и деятельности. Тот, кто в Казахстане попытается действовать в расчете, скажем, на честный конкурс или независимый суд, может вызвать разные чувства – от сочувствия до восхищения, но нормальным такого человека никто уже не сочтет и серьезных дел с ним вести не будет.

Сейчас же у надежды, что путем одной только либерализации избирательной системы Казахстан может получить нормальный парламент и органы местной власти, примерно столько же оснований, как и у расчета на то, что наши машиностроительные заводы, освободи их только от налогов, сразу начнут выпускать современные автомобили и самолеты.

Не стоит переоценивать и возможности казахстанского общества положительно воздействовать на режим. Да, массовое недовольство и протестные настроения уже превалируют и дальше нарастают, но в целом-то системная деградация касается всех сторон жизни государства Казахстан, поэтому созидательный потенциал оппозиции “выдыхается” точно так же, как и все прочее.

На наш взгляд, остался только один внутренний вопрос, способный “взбудоражить” общество, – национальный. Коль скоро семейственность и трайбализм являются важнейшими составляющими системы передела власти и собственности, все формы гражданского неравенства в нашем антисоциальном государстве имеют национальную окраску. Массовое же сознание легко подменяет глубинную причину внешним следствием. Собственно говоря, нынешнее “межнациональное согласие” обеспечивается сейчас не усилиями властей, а общенародным пониманием, что раскол по такой линии – это действительно опасно! Но коль скоро режим не может не эксплуатировать идею “национального государства”, ситуация в межнациональных отношениях не может не ухудшаться, что самим же режимом и признается в качестве главной угрозы внутренней стабильности.

Пожалуй, самое опасное на ближайшие годы в плане межнациональных отношений — это естественное выдыхание идеи строительства национального государства, в котором равноправие и благополучие всех должно было гарантироваться ведущей ролью самоопределившейся коренной нации. Эта идея активно работала в начале и до середины 90-х годов, имея тогда массу горячих сторонников, как и не менее горячих защитников альтернативной идеи гражданского общества. Сейчас общественные баталии на эту тему почти умерли, притом, что, собственно говоря, ни одна модель так и не была реализована. В последние год-два идея строительства процветающего национального государства вступила уже в стадию самоедства, освобождая идеологическое пространство для разочарования и противоположного реванша. Вот это – самое плохое, что может случиться в Казахстане!

Итак, внутри Казахстана мы не находим сейчас ничего такого, что могло бы за счет собственных ресурсов радикально положительно повлиять на нынешнюю деградационную стагнацию. Зато все более повышается градус ожидания неких событий, обнадеживающих или пугающих, которые, если произойдут, выплеснут наружу подспудную энергию людского раздражения и энтузиазма. Кратким обзором возможных внешних толчков для таких событий мы и закончим эту нашу статью.

Главной и на сегодня даже единственной активной внешней силой для Казахстана являются США. Существуют две версии понимания политики нашего “стратегического партнера” в Средней Азии. Согласно одной, демократия для Америки – продукт внутреннего потребления, вовне они прагматично руководствуются двойными стандартами, в которых на первом месте – нефть и геополитика. Отсюда следует, что критика “недемократических” выборов в Казахстане так и останется фразеологией. По другой версии, демократия для США – это действительно прагматическая ценность, гарантирующая стабильность их отношений с международными партнерами. Этому, по крайней мере, научил опыт “неожиданных” потерь огромных денег, вложенных в разных друзей-диктаторов, вроде шаха Ирана.

Конечно, американцы хотели бы иметь партнером некоррумпированный и демократический режим, но ведь и Президент Назарбаев искренне не желает, чтобы старики в его государстве рылись в мусорных контейнерах, а туберкулез стал национальной болезнью. Это уж как получилось, а от добра добра не ищут. Лучшее, известно — враг хорошего …

В принципе, нынешний казахстанский режим вполне отвечает стратегическим интересам США в данном регионе, и в этом смысле их задачи совпадают: удержать полученное. Однако американцы пока явно не определились со способами, которые для этого наиболее пригодны. И решительная демократизация при этом отнюдь не выглядит бесспорной панацеей. По всем этим причинам у нашего “стратегического партнера” сейчас налицо та же, что и у властного режима, консервативно-выжидательная позиция. Всякая же оборона, повторим, живет до активного нападающего …

Активизация внешнего исламского фактора быстро дозревает по узбекско-кыргызским флангам. Бурлящая смесь чудовищной нищеты, межнациональных и конфессиональных противоречий, замешанная на интересах большой наркомафии и геополитики, уже в ближайшие месяцы и годы поставит Казахстан перед вызовами, для ответа на которые у него явно недостаточно собственных ресурсов.

Великому Китаю некуда торопиться. Распад СССР дал ему возможность продемонстрировать, как решать в свою пользу прежде безнадежные территориальные споры, а верховьями Иртыша и Или он распорядился и вовсе без переговоров. Слабеющий Казахстан есть как бы естественный запасник для будущих поколений того, в чем китайцы нуждаются более всего и что они умеют использовать лучше всех на свете, – земли, воды и солнца.

Россия также закончила эпоху приватизации и у этого окончания есть конкретная дата – выборы нового президента. Для развития событий в Казахстане эта веха имеет значение не меньшее, чем для самой России. Но это — отдельный разговор…