Заговор модернизаторов (Аспекты перестройки)

1. Банализация происходящего как цель перестроечной пропаганды

В перестроечной прессе 1989-90 гг. обычным делом было разоблачение (иногда даже в форме интеллектуальной самокритики) так называемых мифов перестройки. Этим были заняты и \»правые\» и \»левые\». Действительно, за долгие десятилетия хрущевско-брежневского периода общественное мнение накопило огромное количество прописных истин, общих мест, расхожих общеинтеллигентских конвенций, построенных, как правило, от обратного к штампам застойной пропаганды. Все эти контр-штампы были вербализированы, обкатаны в гласной публицистике 1987-89 гг. Позднее эта проявленная форма альтернативного советского сознания начала представлять собой материал для демонтажа, критики, уточнений, разоблачений, т.е. всех тех публицистско-инфомационных операций, которые гипнотизируют общественное мнение, позволяя уклоняться от реальных тем и их адекватной трактовки \»в лоб\». Ни одно из критических разоблачений перестроечных мифов (о рынке, о советах, об эффективности парламентаризма и т.д.) даже не пыталось подойти к действительно интересным вопросам: Что такое большевизм? Чем на самом деле была КПСС и в какой мере она действительная наследница ленинской РСДРП? В какой мере пресловутое противостояние Восток — Запад было на деле результатом сознательного сговора между американизмом и советизмом. Но самое типичное в практике перестроечной публицистики то, как она избегает ответа на вопрос: Почему вообще началась перестройка?

Знаменитый 1984 год (до которого покойный Амальрик сулил советской власти не дожить) характеризовался полным исчерпанием оппозиционной энергии, возможностей открытого нонконформизма. Если брать неформальные силы общества в самом широком спектре — от шизоидно-богемных интеллектуалов, чьей представительской фигурой был полуподпольный (сейчас право-истеблишментский) писатель Юрий Мамлеев, до чисто политических диссидентов, ориентированных на академика Сахарова, — они с 1972 до 1984 года прошли такой путь разложения, распада, разочарования и приспособления, что говорить о них, как о политическом факторе в предперестроечное время нельзя. Это, кстати, подчеркивается тем обстоятельством, что лидирующими фигурами перестройки сразу же стали истеблишментские деятели, которые и до ее начала были у дел. Старые же нонконформисты вылезли не сразу, а лишь на четвертом году горбачевской эры. Только в 1989 стала популярна тема \»шестидесятников\» и того, что они якобы сделали, чтобы нынешнее время стало возможным.

Но дело в том, что даже когда нонконформисты еще были политическим фактором (1956-68), это был очень второстепенный служебный контролируемый фактор. Если вынести за скобки искренние иллюзии и доходящее до мании величия самообольщение, существовавшее на периферии в низах \»параллельного общества\», остается факт постоянного рабочего диалога между верхами диссидентуры и истеблишментом режима. Только наивные не осведомлены, что обмен людьми и идеями существовал между Востоком и Западом всегда. Достаточно сказать, что радиостанция \»Свобода\», ставшая в СССР символом \»серой\» пропаганды и подрывной деятельности, постоянно контролировалась Комитетом с полного ведома и согласия как ЦРУ, так и самих сотрудников \»Свободы\»¹.

Чувство реального требует признать, что никаких признаков катастрофы не ощущалось и в экономике. Сейчас, когда муссируется тема застойно-советского паразитирования на природных ресурсах, трудно встретить хотя бы вскользь брошенную информацию о реальных масштабах промышленного экспорта СССР, в котором, конечно, лидировал ВПК². Однако СССР был крупнейшим экспортером оружия (в 1984 году примерно на $25 млрд.). Только ежегодные закупки Ливии ($4 млрд.) покрывали половину стоимости хлебного импорта ($ 8 млрд). Так что о каком-то \»проедании\» ресурсов говорить можно лишь с оговорками: это было сложное, многоступенчатое \»проедание\», причем речь идет о ресурсах всего \»третьего мира\», чей вывоз на Запад (ибо откуда та же Ливия могла получить доллары для советского оружия?) обеспечивался через посредничество советской экономики³.

Стало быть, не было ни массового недовольства, ни катастрофического провала в экономике. Консенсус советского общества в середине 80-х был оптимальным⁴. Практически все процессы внутри страны были управляемыми.

На самом деле между \»правыми\» и \»левыми\» идет борьба не \»за\» и \»против\» перестройки, а за овладение ее перспективами, за то, чтобы пройти экзамен на финальное историческое выживание именно в этих перспективах. Только такой подход дает ключ к расшифровке в общем-то загадочного для непосвященных перестроечного жаргона, начиная от \»плюрализма\» и перехода от \»классовых ценностей\» к \»общечеловеческим\» и кончая знаменитым \»главное, начать\»⁵. Не случайно, все руководители КПСС, включая наиболее одиозных, постоянно подчеркивали, что именно они и были инициаторами перестройки. Общественное мнение сейчас не склонно фиксировать заявления такого рода; их отбрасывают в \»бумажную корзину\» привычного коммунистического словоблудия. Хотя все ЗНАЮТ, что перестройка началась сверху, но никто в это НЕ ВЕРИТ. Точнее, есть мифологема, что перестройку начал один Горбачев, \»перехитривший всю партию, но якобы и он не знал, куда она зайдет⁶. Это типичный пример банализации действительности вопреки фактам и логике; банализации, которая избавляет общественное мнение от шока правды.

В том же году, только в самом его конце, на десять месяцев позже китайцев СССР приступил к аналогичной акции, осуществив вооруженное вторжение в Афганистан. У этой акции, конечно, было много настоящих не декларативных целей (в частности, содействие глобальной дестабилизации исламского мира: не забудем, что 1979 был годом Исламской революции в Иране, против которого почти одновременно с советским захватом Кабула начал боевые действия Саддам Хусейн⁷; учтем также, что следующим кандидатом на исламскую революцию был Пакистан), однако главной целью ставилось создание предпосылок для перестройки.

Война Запада руками арабских секуляристов⁸ против исламского Ирана и непосредственное участие СССР в войне против мусульман Афганистана (а фактически и против Пакистана) необычайно интенсифицировали процессы глобального характера, меняющие суть эпохи. В эти конфликты, именуемые масс-медиа \»локальными\» и присутствующие где-то на периферии обыденного внимания, было на самом деле вовлечено прямо или косвенно сознание, психика, кровь, жизненная энергия сотен миллионов людей. Началось гигантское перемещение капиталов и кредитов. Сотни миллиардов нефтедолларов, авансированных Ираку, финансировали то, что журналистами называется \»технологический прорыв постиндустриального Запада\», а на деле является технологическим обеспечением нового мирового порядка.

С 80-го года начинается рост карательной активности мирового истеблишмента, жестокое игнорирование второстепенных государственных суверенитетов, одновременно с возникновением специфически провокационных авантюр, последствия которых служили тщательно выверенным целям.⁹

Афганская операция (по поводу которой политологи все не могут решить, кто же несет ответственность) ¹⁰ стала катализатором мощной химической реакции в реторте советской политической системы: целые эшелоны функционеров определенного типа стали \»выпадать в осадок\». К типологии и внутреннему смыслу номенклатуры нам придется вернуться позже. Сейчас достаточно отметить, что в руководящем аппарате существовали (и существуют) две тенденции: \»автохтонов\» и \»мондиалистов\»¹¹

Они разделились и стали в оппозицию друг другу после смерти Сталина, который гармонически воплощал их в своем лице, будучи одновременно автохтонным вождем и мондиалистским лидером.¹²

Инициатором этого наступления, бесспорно, был КГБ — главный оплот мондиализма в советской системе, обеспечивший технически как последующую перестройку, так и всю серию \»бархатных\» и \»кровавых\» революций в Восточном блоке.¹³

Сейчас постепенно становится расхожим упоминание КГБ как организатора революционных преобразований в коммунистическом мире. Владимир Буковский в своем интервью \»Огоньку\» говорит об этом, как о чем-то само собой разумеющемся. Тем не менее какой-нибудь год назад радио \»Свобода\» расценивала информацию о том, что \»бархатную\» революцию в Праге осуществлял первый зам. Председателя КГБ генерал-полковник Глушко, как дешевое мифотворчество. Вера в то, что КГБ является охранительной консервативной силой, была (и пока остается) присущей как правому, так и левому обывателю. Очевидно, однако, что это типичная иллюзия отчужденного от власти человека с улицы, для которого контроль (или, точнее, гнет) над ним неотделим от чувства исторической незыблемости, неустранимости режима. В действительности, охранительные структуры во все времена были одним из важных источников политической нестабильности. Чтобы не ходить далеко, упомянем лишь пример так называемой царской охранки: ее роль в трагической судьбе Романовых бросается в глаза всякому, кто этим интересовался без предвзятости.¹⁴ Взаимопроникновение, взаимопропитывание охранительной агентуры и революционеров не парадокс, а норма. Это становится понятным, стоит лишь глубже задаться вопросом, откуда и каким образом обзаводится режим как защищающими его органами, так и ниспровергающими его подрывными элементами. И то и другое должно быть прежде всего профессионально¹⁵, иначе об адекватном функционировании не может идти речи. Но подлинный профессионализм исключает самозарождение, самоорганизацию, самодеятельность, требует преемственности поколений профессионалов, традиции, школы. Профессионализм, особенно в среде социального контроля и субверсии¹⁶, генетически родственен традиционному посвящению и всегда несет на себе родовую печать мастеров — основоположников.

Вернемся, однако, к КГБ. На его счет распространен миф о преемственности в отношении Царского Охранного Отделения. В этом нет ни грамма действительности. Пресловутая охранка принадлежала как раз к маргинальным (по мировым меркам) учреждениям, обреченным на поражение, также, как впоследствии службы аналогичного калибра (португальская ПИДЕ в 1974, иранский АВАК в 1979). Не- и недопрофессионалов всегда уничтожают всерьез, профессионалы же не тонут никогда! Создателями \»карающего меча революции\» были инструкторы Интеллидженс Сервис. У английских спецслужб имелись прочные связи в петербургском высшем свете, в гвардии. С началом мировой войны англичане сотрудничают с разведкой российского Генерального штаба. Не только десятки тысяч офицеров, впоследствии перешедших к Троцкому, но и часть высшей аристократии империи была задействована в тайных механизмах революции. (В этом аспекте особенно привлекает деятельность Великого Князя Кирилла, отца нынешнего претендента на Российский престол).¹⁷

Но, разумеется, наиболее многочисленную часть инструкторов составляли вернувшиеся с революцией в Россию сионистские эмигранты, традиционно сотрудничавшие с Интеллидженс Сервис.¹⁸ Так что знаменитый английский разведчик Сидней Рейлли вряд ли был расстрелян, потому что шпионил за большевиками. Скорее всего, он работал в самом центре взаимодействия ЧК и Интеллидженс Сервис и представлял Опасность. С Савенковым тоже далеко не все ясно. Имея хотя бы некоторые представления о чекистских методах работы, естественнее предположить, что с операцией \»Трест\» дело обстояло обратным от общеизвестной версии образом: Савенков был агентом ЧК, концентрировавшим вокруг себя реальную оппозицию. \»Трест\» представляется подлинным антибольшевистским подпольем, выявленным через авторитет и престиж Савенкова. Заодно Савенков сдал в ЧК (а через него и мондиалистской спецслужбе) достаточно подробную картину настоящей оппозиции мондиализму в Европе: ведь он был близок ко многим нонконформистским тенденциям своего времени, в том числе консервативным революционерам Италии. Если так, то уход Савенкова к белым оказывается глубоко продуманным ходом¹⁹ (о котором Сидней Рейлли должен был знать). Возможно, дело Азефа, так таинственно ускользнувшего от преданных им эсеров, может предстать в другом свете.

Создание ЧК — НКВД — ГПУ — КГБ в геополитическом плане явилось событием первостепенной, даже глобальной значимости. Оно одно уже полностью оправдывает все издержки и усилия по осуществлению большевистской революции. До 1917 года гигантская (1/6 суши) территория Северной Евразии была белым (относительно) пятном на карте мондиализма. Япония уже тогда вошла в Мировой Порядок, Индийский субконтинент был частью Британской империи, Передняя Азия, юридически независимая благодаря Османскому государству, не могла эффективно противостоять тотальной субверсии англичан, использовавших арабский национализм и кое-какие другие факторы. Через большевистскую революцию и создание евразийской спецслужбы мондиализм установил прямой контроль над землями бывшей Российской империи (одновременно империи Чингизхана, Александра Великого, а в легендарной древности — империи Рам). Это означало вовлечение в глобальные политические стратагемы новых бесчисленных ресурсов, людских резервов, возникновение новых возможностей.²⁰ КГБ, бесспорно, член \»джентльменского клуба\» мировых разведок, пользующийся в силу этого историческим иммунитетом. Он контролирует Евразию, специализируясь по исламскому миру.²¹ Он создал свои филиалы в виде \»Штази\», \»Z-Z\» и насеровской \»Мухабарат\», компании с ограниченной ответственностью и возможностями, которые по необходимости приносятся в жертву. Комитет Государственной Безопасности, как и Ителлидженс Сервис, как и ЦРУ — организации, с которыми он тесно сотрудничает, — является мондиалистским учреждением, представляет и защищает в СССР интересы мондиализма, обеспечивает посвящение в мондиализм потенциальных лидеров партии и государства. Это система, в которой с самого начала не было ничего автохтонного.

На первый взгляд, эта тема не имеет прямого отношения к \»аспектам перестройки\». В действительности, анализ мифических представлений, связанных с КГБ и распространенных в самых широких слоях, может помочь в решении критической проблемы: каковы психоидеологичесие корни мондиализма в низовом автохтонном слое евразийского населения? Иными словами, насколько народ (народы) Северной Евразии может стать не невольным, как до сих пор²², а сознательным орудием Нового Мирового Порядка, на равных правах с англоязычным населением планеты?²³

Любопытно, что некоторые аспекты народных представлений о КГБ разделяются (а может быть, сознательно поддерживаются) демократами. В частности, идея об отсутствии коррупции, неподкупности органов (тоже в противовес МВД). В контексте левой пропаганды это парадоксальным образом усиливает отрицательный имидж: дополнительный штрих к портрету этакого нечеловеческого монстра. Но важным, с нашей точки зрения, представляется следующее. Выше мы говорили, что коррупция в схеме мондиалистской морали прочно ассоциируется с автохтонностью, местной \»заскорузлостью\»²⁴, она превращается чуть ли не в фольклорно-этнографическую черту. Коррумпированность локальна, дремуча, нецивилизованна, неподкупность — рациональна, культурна и типизирует общечеловеческое.

У огромного большинства советских людей на протяжении всей советской истории существовало стойкое убеждение в своем социально-политическом противостоянии миру. Концепции \»одной, отдельно взятой страны\», \»враждебного окружения\», \»крепости социализма\», эффективная и ясная идеологема \»вызова, брошенного старому миру\», все это укрепляло комплекс своей особости, противопоставленности \»всеобщему\», существовавший и до революции. 1917 год усилил этот комплекс тысячекратно, сделал его практически религиозным стержнем советизма. Дело, однако, в том, что если до 17-го года комплекс имел под собой какое-то основание (Российская Империя не была однозначно интегрирована в Мировой Порядок), то это основание исчезло после 17-го — большевистская революция явилась сугубо мондиалистским феноменом, и одной из ее задач было устранение недостаточного универсализма, недостаточной \»открытости\» царской России²⁵. Это кажется парадоксальным в свете пресловутой закрытости советского общества, \»железного занавеса\» и т.д., тем не менее это вопрос лишь акцентов, ярлыков, привыкания к штампам. Американское общество является не менее закрытым и \»занавешенным\», будучи, бесспорно, мондиалистским. весь вопрос в том, что считать \»занавесом\»: невозможность обывателя уехать за границу? Это несерьезно, к тому же в таком случае мондиалистский Запад сегодняшнего дня гораздо менее открыт, чем 100 лет назад. Главное вот что: может ли в данную страну прибыть эмигрант (тем более многочисленная группа эмигрантов) с установкой: принципиально сохранять свою самобытность, не становиться частью коллективного сознания. Стоит лишь представить себе перебирающихся в США эмигрантов, уверенных, что они никогда не станут американцами, а при этом американское общество, спокойно позволяющее им не быть таковыми… Общество, которое внешнему-то миру не желает позволить отличаться от Америки! В то время как в Европе настаивают, чтобы живущие там турки всегда оставались именно турками, индийцы — индийцами, арабы — арабами, в то время как для традиционного Востока не мыслима какая-либо митисация, подгонка под шаблон, molting pot, Америка требует от всего своего населения американизма, СССР — советизма. тотальный конформизм, независимо от правил въезда — выезда, есть единственный \»железный занавес\», при том не только не противостоящий мондиализму, но функционально обслуживающий его.

Тогда что же такое, наконец, ленинская партия большевиков? Каков ее реальный статус в контексте, скажем, всемирного правительства, не того, которое хотел учредить Ленин после победы мировой революции, а реального, постоянно контролирующего демифологизированную перспективу? Почему именно она пришла к власти, будучи в гамме революционных сил далеко не самой перспективной организацией?²⁶ И, может быть, самый центральный вопрос: как партия смогла в середине тридцатых из космополитической стать великодержавной?

Ответ может быть только один: эта партия, единственная из всех, выражала нечто фундаментально евразийское, некий архетип, присущий глубинам имперской коллективной души, то, что, парадоксальным образом, одновременно апеллировало к самым несовместимым типам: еврейскому банкиру и питербуржскому аристократу, патриотическому офицеру и люмпену, Рериху и Максиму Горькому (последнему, по крайней мере, до 1918 года). То есть было в этой партии что-то столь попадающее \»в десятку\», что ее вызвали из политического небытия, посадили в красный угол, отогнали тех, кто варил кашу с самого начала, и пестовали 70 лет, ибо слепому должно быть ясно, что ее историческое выживание обеспечивалось Мировым Порядком с самого начала.²⁷

Секрет этой партии, бесспорно, известный мондиализму, грандиозен и вместе с тем прост, он лежит на поверхности, более того, он был предметом пропаганды, раскрывался и интерпретировался в бесчисленных лозунгах, так что прочно вошел в \»пятно незрячести\» всеобщего интеллектуального внимания: эта партия была глубиннейшим, последовательнейшим образом антиэлитарна, предельно антиэлитарна в каждом шаге, в каждом мельчайшем проявлении. Здесь мы не имеем в виду демократизм, популизм и т.п.: это все интеллигентские мелочи. Ленинский большевизм антиэлитарен метафизически, тотально, он гносеологически делает выбор в пользу объекта против субъекта, в пользу субстанции против сущности, в пользу чистого движения против формы… Диалектика против понятия, общее против особенного, количество против качества, масса против единичного. Можно ли, вслед за Шафаревичем, подвести итог этому ряду противопоставлений, сказав, что это был однозначный выбор в пользу смерти против жизни? Тогда большевизм не обладал бы тем бесспорным жизнеутверждающим соблазном, который существовал параллельно с пространством \»Чевенгура\» и \»Котлована\»… В большевизме, действительно, ничто сосуществовало, и более того, диалектически взаимодействовало с пафосом силы, присутствия, перспективы… Короче говоря, с пафосом наглядного позитива. В этом разгадка, почему большевиком мог стать аристократ, интеллектуал, поэт — не в меньшей мере, чем матрос или рабочий. Человеческое сознание к ХХ веку \»исчерпало ресурс доверия\» к персонализму в самом широком смысле. А — персональное, а — субъектное стало гарантом правды, некоей неотразимой бесспорностью. Большевизм гносеологически явился последней апелляцией к \»объективной истине\», перед тем как человечество, вступая в нынешний миропорядок, окончательно сделает выбор в пользу субъективного идеализма²⁸ Мондиализм дал шанс этой уникальной — а вместе с тем, судьбоносной, универсальной, долженствующей быть партии, чтобы она этот шанс исчерпала, чтобы выработать до дна еще и эту мифолгему коллективного чаяния.

Именно поэтому в один момент партия из космополитической организации профессиональных революционеров стала массовой великодержавной партией. Это осуществилось под незримым метафизическим напором судьбы, которая лишь маскируется изощренными политическими интригами конкретных людей. Логика истории партии имперсональна, как логика химической реакции: она предопределена природой вовлеченных веществ и исключает волюнтаризм.²⁹

Нельзя не отметить здесь к месту следующий момент. Можно быть яркой личностью в маргинализме, но нельзя быть яркой личностью в истеблишменте. Сам принцип истеблишмента утвержден на том, что экзистенциальное (т.е. сопряженное с живым присутствием конкретного свидетеля \»здесь и теперь\»), это неправда. Правда только в легальном порядке, чей авторитет исходит из анонимного безличного консенсуса. Легализм исключает свободу, исключает вертикальную ответственность, исключает личную власть. Но он вынужден считаться с тем, что ниже истеблишментского уровня бродит экзистенциальный хаос. Поэтому легализм допускает (только в репрезентативную среду) личностный фактор, но обязательно в рамках социального балагана. Иными словами, личность на посту обязана быть шутом, коверным на политической арене. Вообще, все персонализированное на мондиалистском уровне допускается лишь в качестве буффонады, фундаментальной самодискредитации. Идеальной властной структурой на Западе является шут, воплощающий \»личное начало\» для толпы, чья деятельность обеспечивается аппаратом роботов. Сколько ни есть имен, на которых фиксируется массовое сознание, все это шуты, и за каждым четкий внимательный мертвый механизм \»обеспечения\». Шуты берут взятки, механизм — никогда; шуты постоянно разоблачаются как подкаблучники, импотенты, наркоманы или, на худой конец, придурки с нелепыми причудами; с них снимают штаны и порют всенародно; если — не дай бог — завелось подозрение на харизматичность, немедленно — импичмент и солидное выволакивание в грязи. Что же, вы думаете, порют и валяют в перьях? Да это тот самый личностный фактор, пока еще не вполне устраненный из \»человеческих ценностей\»! Культ личности, на который большевики вынуждены были пойти³⁰, (хотя мыслили вполне мондиалистски: роль личности ничтожна, все определяется \»объективными законами\», каковые суть просто модификация современной западной концепции легелизма), оказался \»ахиллесовой пятой\» их бытийной позиции; он привязывал партию к автохтонности, местной архаике (хотя надо подчеркнуть еще раз: Сталин был — не мог не быть по своей сути — вполне мондиалистским лидером в контексте современного понимания этой роли); это же, собственно, и было направлением перестроечной коррекции социализма — культу личности противостоит идеал правового государства! После Сталина последующие лидеры все больше соответствовали западной истеблишментской модели, описанной выше³¹.

Многое в текущей истории перестало бы казаться непонятным или, наоборот, само собой разумеющимся, если отбросить определенные табу, ограничивающие контакт исследователя с жизнью и охраняемые фатальной склонностью общества к банальному. Эти табу, в частности, касаются генетических мотиваций политической борьбы, иными словами, сферы, в которой измерение власти пересекается с измерением расовой и кастовой наследственности. Бесспорно, в умолчаниях подобного рода играют роль комплексы, возникшие в итоге II-ой мировой войны. Это не избавляет нас тем не менее от факта, что в мировоззрении всех международно-известных политических сил, окончательно сформировавшихся к XIX веку, имплицитно заложены элементы расизма и социал-биологизма, представляющего собой, по сути, некий \»социальный расизм\».³²

Известно, что один из наиболее болезненных и вместе с тем табуированных упреков в адрес большевиков является упрек в генетической неавтохтонности, проще говоря, в том, что значительную часть кадровых революционеров составляли выходцы из черты оседлости. Парадоксально, по крайней мере на первый взгляд, что при таком солидном космополитическом параметре, заложенном как бы в саму субстанцию партии с самого начала, она тем не менее оставалась органически народным учреждением. Весь этот космополитизм не помешал партии сразу же после прихода к власти начать осуществлять с железной последовательностью программу \»пролетарской евгеники\», отсеивающую всех, имеющих отношение к \»бывшим\», от сколько-нибудь значимых социальных перспектив и дающую зеленый свет в первую очередь наиболее обездоленным интеллектуально и образовательно элементам. Разумеется, принципом этой \»контревгеники\» был изначальный фундаментальный антиэстетизм, в конечном счете, все та же ненависть к личностному и фетишизация количества. Однако в результате партия, оставаясь мондиалистским инструментом, одновременно становилась еще и орудием евразийского порядка, своего рода инструментом евразийской судьбы. Этот момент выступает еще острее, если учесть, что пораженные в правах \»бывшие\», как всякий правящий класс с давней историей, в той или иной степени космополитичны по самой своей природе, стало быть если не генетически, то по крайней мере структурно и даже психологически имеют, по сравнению с народными низами, больше общего с еврейской диаспорой (включая и наиболее обездоленные ее элементы).

Выполняя контревгеническую программу антиэлитизма, (а не выполнять ее этот идеальный механизм контроля не мог), партия неизбежно должна была на каком-то этапе освободиться и от космополитического элемента в своих аппаратных структурах. Это было частью ее самореализации, частью той специфической евразийской судьбы, которую она активизировала³³. Механизм партии как института судьбы устроен так, что все новые слои должны вовлекаться в статус \»бывших\», по мере того, как к политическому солнцу поднимаются все более донные слои социального субстрата: происходит актуализация в виде нормы тех планов ментализации, коллективной души, которые еще вчера были грезой утописта или судебного психиатра. Так, сначала, вполне естественно, \»бывшими\» являются низвергнутые правящие классы, затем вчерашние красноармейцы из крестьян, потом партийцы из еврейских интеллигентов, наконец, сталинисты из батраков и пролетариев, далее хрущевцы из советской неоинтеллигенции, потом опять-таки из общенародного симбиоза постинтеллигентов и постпролетариев…

По мере углубляющейся актуализации антиэлитного, антиличностного (процесс, идущий неровно, где-то по спирали и, конечно, отнюдь не с тотальной эффективностью) растет выпадающий в осадок слой разнообразных \»бывших\», между которыми идут интенсивные процессы взаимодействия, отбора, слияния… Вчерашние политические враги становятся историческими союзниками. Это органический процесс формирования диссидентуры в самом широком смысле демдвижения, ибо суть демдвижения в вынужденной, обусловленной³⁴ солидарности весьма пестрых элементов, которых объединяет прежде всего то, что все они \»бывшие\». Таким образом, они являют собой как бы негативый слепок реализуемой ратией судьбы. Партия, осуществляя заданную в своей структуре народность, творит из бывших некий параллельный \»теневой народ\». Этот \»теневой народ\» плюралистичен и находится в оппозиции тому институту, который курирует автохтонную судьбу. Стало быть, этот народ неизбежно про-мондиален в своих ориентациях и даже бессознательных симпатиях.

Важнейшим моментом контревгенической практики оказалось то, что она очень быстро превратилась в средство социально-расовой самозащиты евразийских низов, тех людей, которые вне партийной протекции проиграли бы в конкурентной борьбе. Благодаря антиэлитной избирательности режима, именно наиболее обедненные от природы элементы получили возможность не только выжить, но и сделать карьеру. Народу в целом это нанесло колоссальный ущерб, ибо протежируемое \»дно\» закрепилось в качестве этнической доминанты.³⁵ Евразийское имперское начало в итоге оказалось импотентным при сколько-нибудь длительной конфронтации с мондиализмом. Кроме того, сама партия с роковой неизбежностью исчерпала ресурсы дальнейшей дегуманизации и впала в зависимость от своих же \»клерков\», \»белых воротничков\», партийной интеллигенции. Трудно точно оценить ту роль, которую технический аппарат (референтура) сыграл в политическом кризисе властных структур. Можно лишь отметить, что партийная интеллигенция, в отличие от выборных функционеров, всегда связана с: а) \»бывшими\», б) КГБ, в) международными инстанциями, без чего она не могла бы профессионально действовать; и, во-вторых, что \»клерки\» (аппарат) всегда и всюду были источником кризиса и поражения своих патронов. Возвращаясь к началу этой главы, повторим: многие вещи проясняются в свете той борьбы, которую носители конфликтующих генотипов ведут за то, чтобы обеспечить себе историческую преемственность, дать своей наследственной модальности социальный шанс… Скажем, полемика вокруг 6-ой статьи Конституции. Для одних ее сохранение — это гарантия социально-расовой защиты, ее отмена — их уход в историческое небытие. Для других, наоборот, упразднение 6-ой статьи — долгожданный реванш, та неизбежная драматическая развязка, когда партия, обратив в \»бывших\» кого только возможно, в итоге делает \»бывшей\» сама себя, и клепсидра исторического равновесия переворачивается.

В сегодняшней жизни, к сожалению, практически не происходит ничего непредвиденного, неуправляемого, самопроизвольного. К сожалению — потому что квазитотальная законтролированность человеческого существования сводит к минимуму духовное измерение истории, превращает ее в часовой механизм рока. Естественно, с метафизической точки зрения, этот контроль не более чем самообольщение; духовная реальность может в любой момент перечеркнуть, отменить весь механизм \»общечеловеческой\» мондиалистской цивилизации, налаженный с такой дьявольской тщательностью. (\»увести это творение и привести другое.\» — Коран…) Тщета контроля время от времени проявляется в сбоях, накладках, просчетах, ярчайший пример чего дает рождение Исламской Республики Иран.³⁶

Заинтересованы ли они в окончательном распаде государственного образования, занимающего шестую часть суши? Будем логичными: нельзя отменить конкретные структуры региональной власти, не поставив на их место всемирную структуру, которая немедленно и повсюду взяла бы на себя функции упраздненных \»суверенитетов\». Ни ООН, ни Бильдербергский клуб, ни трехсторонняя комиссия технически не приспособлены играть роль исполнительной власти. Кроме того, нельзя отменить одну региональную силу, сохранив другую. Иными словами, нельзя упразднить в качестве империи СССР и не упразднить при этом в том же качестве США. Разумеется, и до этого дело дойдет, и, возможно, скоро, ибо было бы ошибкой отождествлять американский (как и любой другой) империализм с мондиализмом: США лишь инструмент последнего, обреченный, как и всякий инструмент. Но именно сегодня о демонтаже американской государственности вопрос не стоит. Значит, он не может стоять и в отношении советской, ибо это два неразрывно связанных взаимодополняющих компонента мирового контроля.

Можно быть уверенным в том, что громадные пространства Северной Евразии по-прежнему предпочтительнее сохранять под эгидой автохтонного суверенитета: это чрезвычайно сберегает силы и средства и — что намного важнее — гарантирует стабильность³⁷. Кроме того, нельзя забывать о такой пусть второстепенной, но все же имеющей свой вес детали: на территории, подлежащей непосредственному контролю, приходится создавать соответствующую инфраструктуру (которая далеко не сводится к своему материальному воплощению!). Это означает делегировать данной территории ряд очень специфических возможностей, даже некоторых полномочий. Так, Индия не смогла бы сегодня стать региональной минисверхдержавой, если бы не получила определенную инфраструктуру от английской администрации³⁸. Но полномочия, связанные с этой инфраструктурой, англичане смогли доверить только Индийскому Национальному Конгрессу, партии, созданной британской Интеллидженс Сервис в 1881 году в перспективе независимости, полученной три поколения спустя! Кажется невероятным? А разве в конструкцию Союза 70 лет назад не закладывались параметры, функциональный смысл которых становится ясен только теперь?

Статус, отводимый мировым контролем России ближайшего будущего, в чем-то напоминает бразильский (не случайно во время перестройки резко активизировались советско-бразильские контакты). Бразилия является ведущей державой южноамериканского континента, России отводится место ведущей державы азиатского. У России есть Сибирь, у Бразилии — нечто аналогичное, так сказать \»Сибирь южного полушария\». И то и другое — Сибирь и Амазонская сельва — регионы хищнической эксплуатации и экологического бедствия. Кроме того, этнический автохтонный субстрат Северной Евразии и Южной Америки родственен. Россию мондиализм принуждает разоружиться, — Бразилия только что под давлением мирового контроля отказалась от собственной ядерной программы. И та, и другая получают в свое ведение полицейское курирование регионов, объявленных \»второстепенными\». В прошлом у обеих стран свержение монархии, гражданские войны, крестьянская партизанщина, жестокие диктаторские режимы в одно и тоже время (президент Варгас, 1930-45 и 1950-54 годы, покончил самоубийством перед лицом растущего кризиса в стране). Даже перестройки в России и Бразилии начались одновременно: в 1985 завершилось 20-летнее правление военной хунты, начавшееся, кстати, одновременно с брежневской эпохой.

Конечно, до недавнего времени СССР сравнивался с США, представляя собой как бы их альтернативный аналог, но это время прошло.³⁹ Все же сравнение с Бразилией условно: существенно большая значимость России заложена, во-первых, в ее центральной географической позиции в восточном полушарии, во-вторых, в исторической миссии.

***