Касабланка моей мамы…

В зале кинотеатра потух свет. Засветился экран. Ты стиснула мне руку и тихо произнесла: “смотри, смотри, сейчас будет…”. Мы смотрели твой любимый фильм “Сестра его дворецкого”, который переносил тебя в твою юность, в послевоенные годы. Тогда в разорванную на клочки, разоренную, но не покоренную войной страну-победильницу было привезено трофейное кино. И сотни девочек, девушек, женщин, уставшие от трудностей бытия пели вместе с Дианой Дурбин “Очи черные”, скользили по льду под музыку Глена Миллера в паре с Сони Хейли, раскрывали тайну индийской гробницы, сражались за правду и любовь в далекой Касабланке.

Экранные красавицы смело вошли в жизнь наших мам: строительниц социализма, героинь пятилеток, покорительниц целинных земель, инженеров и учительниц. Они явились далеким миром грез и сказок, улыбаясь блистательной улыбкой Одри Хепберн. Их гламурные образы сказочных красавиц параллельно выстраивались социалистическим образам сильных женщин, верных подруг и боевых товарищей, которым после войны особо хотелось чувствовать себя женщинами. После сталинских лагерей мечталось сменить телогрейку на легкое шелковое платье, после работы на колхозном поле или на стройке сбросить тяжелые сапоги, чтобы обуться в невесомые туфли. Красоту свою и окружающего мира бабушки и мамы творили собственными руками.

Белье шилось по сложным выкройкам. Те, что побогаче – шили на заказ, другие – сами. Благо, что во всех пособиях по кройке и шитью были выкройки. Особым шиком считался атласный лифчик. Поп-дива Мадонна в своем знаменитом, якобы сексуальном корсаже от Готье, просто очумела бы, если увидела атласный корсаж времен начала 60-х, прошитый бесконечным числом строчек, с чашечками подобными горному пику Коммунизма. Шелковые комбинации были дорогими, поэтому шились из батиста, ситца и украшались вышивкой или ручной мережкой. Трусы создавались на века. И кстати, именно их выкройки были наиболее трудными для построения. Ведь трусы должны были сидеть, а не висеть на всем известном месте, оберегая нравственность, и не обнажая, того, чего в те годы не полагалось обнажать. Думаю, что современные стринги составили бы одну ничтожную деталь тех трусов. Популярны и необходимы были панталоны – “трусы с рукавами”, так шутливо их называла бабушка моей подруги. Для особо “мерзлячих” они сшились из ткани с начесом. Женщины знали, что беречь и зачем беречь.

Модели платьев – разнообразнейшие. Унисекса – никакого. Хотя трудовые будни значительно уравнивали женщину и мужчину не только во внешнем облике, но и в трудовых позициях тоже. И все же стремление к индивидуальной красоте и женственности побеждало. Шилось, мастерилось-то многое своими руками. А фабричное, – выпускалось небольшими партиями. Китайских рынков, откуда мы сейчас выходим одинаково клонированными по фасону одежды, не существовало в помине.

Платья любимых актрис становились предметом подражания. Здесь безусловно эталоном была советская кинозвезда с западным блеском – Любовь Орлова. Фильм “Весна”, где Орлова копировала знаменитый проход Марики Рек из кинофильма “Девушка моей мечты”, кружась по залу, мама смотрела много раз, чтобы внимательно рассмотреть фасон черного платья.

Ткань в те времена была исключительно натуральная. Это сейчас заходишь в магазин, в лучшем случае висит этикетка с общим родовым названием ткани, в худшем — все обозначено единым словом “ткань”. А тогда – названия тканей были подобны волшебным звукам – мадеполан, креп сатин, креп-жоржет, крепдешин, твид, атлас, чесуча, панбархат, маркизет, шевиот, муар, бостон, габардин. Они струились по телу, не прилипая к нему. Цвета были приближены к натуральным природным цветам. Ядовито-розовый пинк еще не был изобретен. Зато был очень популярен дивный электрик – пронзительный синий цвет. В прохладную погоду на платье надевалось летнее пальто труакар. Но знаковый статус в одежде, отражавший имущественное положение, существовал уже и тогда. У моей мамы никогда не было труакара и перчаток тоже.

А вот шляпки, и среди них были, так называемые “менингитки” — махонькие, чуть прикрывавшие макушку головы, носили все. Они были разных форм и конфигураций, сшились из велюра, фетра, бархата. Мама особенно любила кадр из фильма “Мост Ватерлоо”, когда героиня Вивьен Ли стояла на мосту, готовясь решить свою судьбу, конечно же трагическим образом. Мама, утирая слезу, при этом не могла оторвать взгляда от шляпки, какой-то немыслимой геометрической формы, острым углом сидевшей на голове актрисы.

Для меня до сих пор непонятно, почему эти кокетливые шляпки прозвали столь тоскливо “менингитками”. Объяснение, что, дескать, они были такими легкими и открытыми, что способствовали получению простуды, на мой взгляд, слишком несуразно. Так уж привилось это шкодливое название. И сделав перманент на волосы и одев шляпку, наша скромная строительница будущего коммунизма уподоблялась почти Скарлет О’Харе, с ее любовью к бесконечной смене шляпок. В конце 60-х появилась шляпа минималистического стиля, очень напоминавшая цилиндр или перевернутое ведро.

Еще была одна заветная мечта – это фельдиперсовые чулки. В них нога становилась стройнее, и чулки блестели в шелке, привлекая, конечно же, внимание к ножкам их носительницы. Колготок не было, и лайкры тоже. Пуговицы были большими и нарядными. Пальто с серым каракулевым воротком, (чернобурка – это для богатых), приталенное защипами, с большими плечиками – делало фигуру изящной даже зимой, когда на тебе “сто одежок”. Модны были подплечики, иногда они были такими большими, что на них как на жердочку можно было посадить попугая-неразлучника. Одежда строго подгонялась по фигуре. Это не сегодняшние размеры S M X L. Например, у платья мог быть лиф с нагрудной вытачкой и вытачкой по линии талии, переведенными в две вытачки на линии бока. Рукавов было тысяча и один вид. А на туфли-лодочка в дождливую пагоду одевались резиновые боты с пустым каблуком. В моде были бурки из белого фетра, прошитые по деталям полосками кожи.

Детали костюма сочинялись собственными руками. Воротники, манжеты, манишки вышивались в различной технике, выбивались в манере ришелье. Оборки, рюши, кружева собственного изготовления обеспечивали неповторимый кутюр платью. Купить вожделенный флакон “Красной Москвы” было большим событием. Он превращал весь мир в мир чудесных ароматов.

Давно стали анахронизмом запахи “Индийского сандала”, “Красного Мака” и “Серебристого ландыша”. Впрочем, как ушли в разряд утильсырья клеенчатые коврики с нарисованными лебедями, с казаками и девицами у колодца, наивные портреты красавиц с пышными кудрями, с обязательной подложкой из серебристой фольги. Патефон и семь слоников на удачу превратились в антикварный товар. И орла, фосфорирующего в темноте, мало кто теперь помнит. Тогда ходили страшные слухи, что если долго посидеть у такой фигурки, можно отравиться фосфором и умереть. Смешно сказать, но в детстве я, и правда, боялась этих орлов, с вздыбленными крылами.

Отошли в прошлое так называемые венские сумочки, с вышивкой. Мода на них пришла после войны, когда они были привезены в качестве трофеев, и продержалась достаточно долго. О, эти знаменитые, послевоенные трофейные чемоданы! Сколько в них было счастья для женского глаза, сколько в них было предметов для зависти! Бабушка моей знакомой привезла с собой чемодан шелковых платьев из Кореи, после окончания военной компании на Дальнем Востоке. Смотреть фасоны платьев собирались все подруги и соседки, которые потом усердно мастерили нечто подобное этому заморскому чуду из простенького ситца и набивного штапеля, доступного для их кармана.

Облик домашного быта характеризовался бесконечными метрами вязаных крючком кружев и салфеток. Подзоры, наволочки, края полотенец служили объектами украшательства. Выпиленные рамки, этажерки, абажуры, полки – как бы входили в узорчатый комплект комнаты. Маленькая диванная подушка, с умным названием “думочка”, видимо думы могла хранить и направлять их в нужное русло, была непременным атрибутом каждого дома. Первый банковской карточкой явилась гипсовая кошка-копилка, держательница семейного капитала. А вышитые газетницы хранили газеты и журналы, которые были еще достаточно дорогими и выписывались не каждой семьей.

Открытки изображали исключительно довольных жизнью и ситуацией людей. Кормящие матери целомудренно прикрывали грудь, “Первомай” шагал по планете и “Новый Год” обещал непременно всем принести счастье.

Но особую тайну хранят фотографии тех лет. Сама по себе черно-белая фотография несет необъяснимую энергетику. То ли серебра было поболе в пленке и бумаге, то ли сам трудоемкий процесс фотопечатанья, вбирая силу души, позитивно отпечатывал ее, то ли лица на фотографиях обладали особым магнетизмом. Одним словом, есть какая-то тайна, неизведанная кодаковскими мыльницами. Колдовство фотографии фиксировало мир внутри и вне души. Цветной фотографии не было, и поэтому экспериментально раскрашивались черно-белые. Особым пижонством и шиком было делать виньетки с трогательными надписями про любовь и дружбу.

Наши родители любили фотографироваться в фотоателье на фоне крашенных задников, с символами далеких красивых эпох или во дворе дома, обязательно натянув задник в виде простыни или одеяла. Это был как бы экран, который отделял обыденное, повседневное от праздничного и торжественного. У счастливцев в альбоме хранились фотографии, запечатлевшие посещение столицы нашей, но уже бывшей Родины, Москвы. Популярен был кадр у фонтана ВДНХ – 15 сестер республик советских. “Сестры-республики” канули в лету, но фонтан остался, как и сохранились фотографии о памятном событии.

Существовала, так сказать, мода подписывать фотографии. В этом был знак времени, его трогательное желание сохранить все на века. На фотографии, подаренной моей мамой моему отцу, написано “Не трудно найти друга, а трудно найти друга, за которого умереть нетрудно”. Так вот, — наивно и светло.

На фотографиях живут все советские праздники. На новогодних снимках девочки исключительно все снежинки, а мальчики — клоуны или зайцы с медведями. На 1-ое сентября – белые фартуки и коричневая униформа не утрачивали своей нарядности при общем стереотипе одежды. Любили сниматься группой за обеденным столом. В этой манере фотографироваться проявлялась ценность и радость жизни послевоенных, не всегда сытых лет. По снимкам можно судить о блюдах, сопровождавшихся неизменным графинчиком водочки. Обыденная пища не была такой изобильной как представляется в настольном томе многих хозяек того времени — “Книга о здоровой и вкусной пище”. Застолье – это миг священного действа и наслаждения жизнью, и его фотографии популярны до сих пор.

К еде относились с каким-то благовением и почитанием, воспитанным в голодные годы Гражданской и Отечественной войн. Я помню как бабушка, пережившая ребенком голод в Поволжье, учила меня никогда не бросать хлеб. Этому наказу я верна до сих пор. Рацион питания был очень скромным. По субботам – праздник печеной картошки. Мясо – по большим праздникам. Помню, как мне пихали в рот рыбий жир с куском хлеба с солью. Считалось, что это панацея от всех болезней. Вкус этого лечебного снадобья — незабываемый.

Популярное при социализме понятие интернационализма достаточно быстро доходило до души через желудок. Наши соседи-немцы пекли необыкновенно вкусные булочки и угощали ими на праздники. У других соседей, – украинцев – я впервые попробовала вареники, которые почему-то назывались пирогами. Тогда мое детское сознание сделало открытие, что праздника Новый Год – три: один – 25 декабря, другой – 31, а третий – 7 января.

В памяти вкусовых рецепторов от детства сохранился вкус лимонада “Буратино”, брикета прессованного кофе и какао за 7 и 9 копеек, и натурального шоколадного масла. Повторить этот вкус, впрочем, как и само детство невозможно.

Но самыми необыкновенными для меня были фотографии свадеб. Одно время я просилась к соседям-немцам в гости, чтобы специально смотреть альбомы с диковинными фотографиями, где невесты – в восковых венцах-коронах, а женихи — с большими белыми бантами на черных лацканах костюмов. Не знаю, почему, но я наивный татарский ребенок, нареченный немецким именем, которое дед принес из плена Второй Мировой, очень хотела иметь такой венок. И надо сказать мечта сбылась. Он появился у меня, только в музейной коллекции.

Черно-белые свадебные фотографии несут в себе отражение небесного дара позитива-негатива земной жизни. Исчезает эта символическая контрастность в лакированности цветной фотографии. И где бы ни был запечатлен этот важнейший момент жизни: в капиталистической ли Америке, в социалистическом ли СССР, в далеком ли Харбине – стремление стать счастливой и умереть в один день “с суженым и ряженым, судьбой заказанным” – неистребимо.

Караганда приняла всех, вне зависимости от причин прибытия в нее. Такая у города вселенская аура и божье распоряженье. В нем браки совершались по указанию господина великого случая. Время совершило межэтнический “микс”. И это ему славно удалось. Отец моего друга — немец, мама – понтийская гречанка. Кореец женился на казашке, еврейка выходила замуж за азербайджанца, армянин брал в жены донскую казачку. Ясно, почему народ в нашем городе так красив. Браки совершались на облаках, заземленных в городе.

Город, начавшийся строиться в роковые-сороковые, обрел стиль в 50-60 годы. Стиль определили люди, создавшие его, он в свою очередь обозначил их. Не было понятия бедности, в том виде, в котором мы понимаем ее сейчас. Вернее бедность не принималась за бедность. Кто-то жил побогаче с плюшевым ковром, на котором сарацины воровали красавицу, кто-то – победнее, и розы на самодельном ковре расцветали вышитыми длинными петлями. Ощущение бедности не ломало людей. Потому что все так жили, или почти все, потому что красоту можно было сделать своими руками, потому что была наивная вера в светлое будущее. И это не было мифом. Было много надежд, которые строились из великого утопического желания изменить окружающий мир к лучшему. Может поэтому лица на фотографиях по-особому светлые и одухотворенные, несмотря на режимы, лишения и утраченные иллюзии.

В 1955 году Караганда обрела собственный фэнь-шуй в лице приехавших из Харбина. Они, в большинстве своем, – инженеры и работники КВЖД, русская интеллигенция, сохранившая лучшие, сутевые черты этого класса. Они возвращались в Россию, а попали в казахстанские степи. Органично войдя в многонациональную аурность города, они остались в нем жить, прививая манеры утраченной интеллигентности и хорошего тона его сообществу.

Уткнувшись носом в экран маленького телевизора “Рекорд”, я всегда с удовольствием смотрела фильм-сказку “Королевство кривых зеркал”, сопереживая приключениям Оли и Яло. Мама, произнося слово “Харбин”, обращала мое пионерское внимание на злобную и очаровательную Акюдаг, которую играла Лидия Вертинская. Караганду навещали братья Лундстремы, чтобы повидаться со своей харбинской тетушкой.

Позже я увлеченно слушала песни Александра Вертинского про “лилового негра”, как “из горничных делать королев”, и про “бананово-лимонный Сингапур”. Бегала на концерт Олега Лундстрема во дворец Октябрьский. А потом собралась экспозиция в музее, посвященная нежным арлекинам и недолюбившим коломбинам, ушедшему миру русского духа в Китае. Впрочем, его реминисценция еще жива в Караганде.

Наших мам нельзя представить без наших пап. Кто-то прошел войну, у кого-то было военное детство, кто-то вернулся из сталинских ссылок, кто-то работал на шахтах и заводах. Они несли в себе признаки мужского рода человеческого, хранили в себе благородную характеристику пола. Военное и послевоенное время отшлифовало их дух. Они все делали неистово: работали, творили, любили. Им не надо было покрывать голову гелем и одевать стягивающие причинное место джинсы, чтобы казаться краше. Волосы и так были хороши. Силуэт брюк был просторным с длинным седом, по народному – мотней. Природное достоинство берегли. Могли дружить и дорожить дружбой. В них было неотразимое мужское начало, за что их и любили наши матери, прощали и не могли простить, горделиво произносив: “хорош мужик, но не орел”.

Сильная мужская харизма рождала взаимное притяжение полов, несмотря на всю социальную политику их уравнения. Существовала система всяческих ханжеских и лицемерных запретов в отношении полов. Дурная фраза — при социализме не было секса. Не было порнографии и всепобеждающей сегодня экран – эротики. Но наши матери спешили “на тот Большак, на перекресток”, чтобы не прожить жизнь без любви. И появлялись мы, дети – крепыши, рожденные в конце 50-х в начале 60-х.

Мы не знали, что такое аллергия, нас долго кормили грудью и экологически чистыми продуктами, одевали во все натуральное. В продуктах не присутствовал загадочный эмульгатор. Куклы у нас были пухлыми пупсами, а не тощими Барби. Мальчишки катались на деревянных конях, и мы все дружно играли в кованы-раскованы, прятки и казаков-разбойников. Нам на вырост покупались китайские трикотажные костюмчики фирмы “Дружба”. Им не было сносу, впрочем, как всей китайской продукции того времени — эмалированной посуде с расписными маками, полосатым шарфам и шелковым тканям.

Распалось мое детство на куски отдельных воспоминаний. И город мой разбился о волну нового века, в котором нет трамвайного кольца, чебуреков за 8 копеек. И Летний Театр, всеми любимый городской архетип снесен. Исчезла масса предметов. Современные дети не знают, что было такое чудо-изобретение как чернильница-непроливайка. И что мы, писали ручками со стальными перьями в специальной тетради для прописи, поэтому почерк у нас до сих пор сохранился красивым. На сцену истории поколений, вышли наши дочери, рожденные нами. Они – длинноногие, и не похожие на своих коротконогих бабушек. Они свободные, знают, что и кого хотят и как бороться с целлюлитом и наращивать ногти и ресницы. Они красивые и смелые, сменили ноябрьскую демонстрацию на страстный шабаш Хэллувина и музыкальную свободу дискотек. У всех есть цель, преимущественно личностного характера. Они знают, что такое карьера и как стать бизнесвумен. Им не надо осваивать целину, покорять тайгу и строить коммунизм. У них другие кумиры и идеалы. Так и должно быть. В этом и есть чудо смены поколенческих установок. Время переросло нас, завязав очередной узел на память. Потому и родилась эта экспозиция, из вещей, из стиля, из аромата прошедших 40-50-х, когда наши мамы были самыми красивыми, а папы самыми сильными. Экспозиция в мир детства, когда деревья были большими, а жизнь казалось бесконечной.

***