И это всё о ней

В одной из них я даже прискорбно долго жил

1

Лишний человек на рандеву

Он имел рыжеватую бородку, носил один и тот же синий с продольными искрами костюм-тройку, а горловину всегда свежей сорочки туго стягивал креповым галстуком, отчего воротник недовольно морщился. Из рукавов вываливались цилиндры широковатых для его запястий манжет с янтарными, в цвет глаз, запонками, а туповатые носы штиблет всегда были ярко надраены, что, впрочем, не скрывало их возраста. Он не пил портвейна из горлышка, чурался дискотек, даже курил как-то брезгливо, едва прикасаясь к фильтру сигареты пунцовыми губами, которые имел обыкновение непрестанно прикусывать и по собачьи облизывать. Выражение лица сохранял предельно высокомерное, то есть, как ему представлялось, вполне демоническое, и вообще смахивал на любительского Печорина, которому поручено сыграть в самодеятельном театрике Евгения Онегина.

Ну, что поделать, это был филологический факультет конца семидесятых, это был педагогический институт, куда юношей брали, не спрашивая, сколько буковок в русском алфавите, ибо советской школе нужны были мужчины. Перед байроническим обаянием Альгидаса, а именно так звали этого чудика, зародившегося от слияния армянских и литовских соков, не могли устоять благородно стареющие кафедральные дамы. Он был беспрекословно зачислен в студенты, занятий не пропускал, исправно трудился на сельхозке, усидчиво заседал в комсомольском комитете и даже конферировал концерты самодеятельности, но всё же угодил в инвалидную команду тощих троечников, поскольку от природы был туп на ухо и легко вворачивал в свою речь хамские глаголы «ложишь» и «позвонишь», нисколько ими не тяготясь. Литературу этот местечковый денди видел нагромождением бесполезных томов, набитых окаменевшим дерьмом и, отвечая на вопрос, кем он представляет себя в недалёком будущем, пожимал плечами и снисходительно ронял: «Ну, редактором…» Впрочем, повинуясь золотушному снобизму тех лет, он надменно заявлял себя изрядным поклонником Мориса Дрюона, которого, разумеется, не читал ни строчки.

2

Штирлиц, а вас я прошу остаться

Как раз в то время излюбленная народом сага о хитромудром Максимыче, который обломал гнусные сношения генерала Вольфа Ланового с хитрожопым предводителем Си Ай Эй Даллесом Шалевичем, удостоилась премии КГБ, и сериал стали заново крутить во всех телевизорах страны. Альгидас смотрел эту залепуху впервые и насмерть на ней заторчал. Он с полмесяца ходил, как обкакавшийся, а потом стал превращаться в Штирлица. Вдруг смахнул усы, бородку, изменил свою походку, укоротил волосы, пронзил причёску бледным разрезом идеального пробора, снял жилетку и застегнул пиджак на все пуговицы. В этом прикиде, которому было далеко до зловещей элегантности хугоэсэсовского мундира, он стал смахивать если не на штандартенфюрера Исаева, то на инженера Бользена вполне. И потребовал, чтобы к нему теперь обращались не иначе как Альгис.

казахстан переодевается

Дальше – больше. Из неуловимо смазливой физиономии балтийского кавказца стали выпирать чертовски выразительные черты артиста Тихонова. То есть слегка картошечный носик, увенчанный чуть раздвоенным кончиком, вдруг подобрался и живописно заострился; норки ноздрей приобрели орлиные грани, брови крылато разбежались от переносицы до висков, полноватые губы сжались фигурной ниточкой мужественной косоротости, вокруг уголков глаз собрались паучьи лучики интеллигентных морщинок, взгляд приобрел оттенок несколько томной мудрости. И это не конец. Укромная повадка, сдержанные жесты, едва заметные мимические ужимки, отчетливая скороговорка коротких, как автоматная очередь, фраз, и глуховатый голос – всё заиграло оттенками незабвенной внешности советского разведчика Макса Отто фон Штирлица. Переродившийся Альгис, вступая с кем-либо в диалог, так же склонял чуть набок голову, смотрел на собеседника несколько исподлобья, едва заметно улыбаясь, и заканчивал фразу вопросительным союзом – «или»? И с непрерывной задумчивостью курил сигареты без фильтра, жадно затягиваясь и щуря от дыма левый глаз.

Более того. Вылупившийся из целлулоида шпион набрался наглости и записался на приём в Управление КГБ, где вдохновенно потребовал зачислить его в ряды бойцов невидимого фронта. Выслушали его недоверчиво, но предложили заполнить безразмерную анкету, которая в числе прочего въедливо интересовалась родственниками, оказавшимися на оккупированной территории во время войны. Через пару месяцев таинственной спецпроверки его вызвали повесткой и с торжественной строгостью объявили, что отныне он внештатный агент по особым поручениям. Предложили придумать себе псевдоним. «Алекс! – воскликнул новобранец, но офицер, собеседовавший с ним, отечески улыбнулся и властно парировал,– Юстас!».

Он получил задание и стал шастать по тайным вечерям баптистов и меннонитов, пиша многостраничные рапорты, пытаясь их шифровать, но ему приказали не валять дурака, и излагать просто и ясно: «он пришёл, она угостила, они легли…».

3

Прекрасный организм

В это время в него со всей дури втюрилась Марта Галкина, дочка генерала внутренних войск в отставке. Лицом она была верный снимок Натали Гончаровой, однако сложенье девы печалило взгляд, выдавая плодородный крестьянский замес без признаков талии. Малая доля галкинского мозга, свободная от грёз о замужестве, занята была неопознанными летающими объектами, в существование которых она исступлённо верила; литературе же не было места даже в её мозжечке.

Альгис принимал горячее обожание своей возлюбленной с пуританской сдержанностью кадрового чекиста, работающего под прикрытием, но втайне строчил и посвящал ей бурливые гормональные поэзы. Одну из них в припадке лихорадочной откровенности он показал мне. Там громоздились дурно рифмованные восторги, расточаемые несуществующим красотам его Суламифи. Впрочем, одна строчка буквально пронзила меня высоковольтным разрядом фантасмагорической безвкусицы, граничащей с идиотизмом: «Но если что-нибудь болит в твоём прекрасном организме…» Это было на грани гениальности, но я не сумел объяснить автору всю прелесть его брильянтовой находки, которой мог позавидовать сам Зощенко.

Я был на их свадьбе, которая пела и плясала за высоким забором, окружавшим чертог жениха. Двор был залит цементной стяжкой, над столами, составленными с причудливыми поворотами, как выстраиваются во время игры кости домино, провисало пузо армейского тента, из ростовых колонок сексапильно вопила «Абба». Отец Альгиса, на все руки строитель Имантас Леонидасович Корейкас, пепельноволосый, рослый и печальный мужчина, говоривший почему-то с заметным армянским акцентом, подсел ко мне на перекуре. Он запалил беломорину, вдруг по-детски всхлипнул и горестно спросил: «Как думаишь, Вало-джан, может бить, он артыст будет? Строител не хочет он…». Тут на него грозно зыркнула матушка жениха, Бэла Апетнаковна, похожая на профиль Екатерины Великой, и сердито фыркнула по-литовски фразу, которая смахивала на команду, брошенную служебной собаке.

Папа невесты, внутренних войск генерал в отставке, скоропостижно набухался до зелёных мух и, завершая кое-как свой совершенно не стоячий спич, вдруг съехал с колеи и вдохновенно исполнил конвойный гимн, где «шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте щитаю за побег, огонь открываю без предупреждения!». При этом он мучительно искал помутневшим взором свежеиспечённого тестя и, нашедши, заговорщически ему подмаргивал. Невеста Марта, одуревшая от духоты, криков и лобзаний, неожиданно блеванула в подол подвенечного платья и решительно лишилась чувств, поскольку была уж на четвёртом месяце брюхата.

4

Глория мунди

Спустя полгода весь этот лиозновский морок оставил Альгидаса, который, правда, нашёл себе новое погоняло – просто Алик. Он влез в тёртые джинсы, напялил на себя грубой вязки свитер и облачился в брезентовую куртку, находившуюся в дальнем родстве с армейской плащ-палаткою. Он стал неопрятно лохмат, избыточно волосат, заново отпустил бороду, но теперь не пробривал её с геометрическим занудством личного парикмахера арабского шейха, но дал ей волю произрастать отовсюду, даже из ноздрей и ушных раковин. В моду вошли гитарные мущинки, рыхлые, пьющие, немощно косящие под геологов, и Алик слегка им уподобился, выучившись трёхаккордно бренчать и лирически гнусавить про солнышко лесное. В отношениях с барышнями усвоил он некоторую победительную нагловатость, неустанно травя в их присутствии анекдоты про поручика Ржевского; печально раздавшаяся Марта сидела в академическом отпуске и пускала обидливые нюни, вынянчивая первенца.

И тут случилась новая напасть – на малые экраны страны явились Глеб Жеглов и Володя Шарапов.

Ошарашенный Алик на две недели нырнул в небытие и вернулся оттуда Высоцким в законе. Теперь он представлялся так: «Глебас». Это его перевоплощение было самым результативным, а когда «златоустый блатарь» скончался в раскалённой олимпийской Москве, то и, пожалуй, несколько даже инфернальным. Сходство было просто отталкивающим. Бороду и лохматость как языком слизнуло. Мистификатор разительно уменьшился ростом, но стал коренаст и чуть заметно косолап. Голова укрупнилась, лоб в межбровье прорезала мощная вертикальная складка, на которую присели поперечные морщинки; глаза стали шире, но как-то утопли, в них затаился недобрый взгляд травленного жизнью волка, однажды скакнувшего за флажки; верхняя губа истончилась, а нижняя, напротив, припухла, что придавало ухмылке какое-то сардоническое выражение. Ну и голос, да, голос, он не оставлял повода усомниться в жутковатой подлинности новоявленного Владимира Семёновича Глебаса. Да что голос, тут было всё: мадамтюссовский дубликат так же сердито фукал в мундштук папиросы, выдувая весь табак в белый свет, стремительно вскидывал руку, словно в ней была зажата рукоятка нагана, а не коробок со спичками, и свирепо тыча указательным пальцем в пол, хрипло припечатывал – «Я с-сказал-л!»

Его знал уже весь город. Никакая «Самодеятельная весна» не обходилась без его выступления, вызывавшего изумлённый хохот публики. Студенческая газетёнка «Птенцы Ильича» взяла у него интервью, озаглавленное «Душа Высоцкого выбрала меня». Молодёжная передача «В четверг и больше никогда» пригласила Глебаса в студию, где он три часа кряду рвал связки и струны, ушатывая альпинистскими песнями близлежащие горы, после чего местная телезвезда Ирэна Гугуева свезла его в Москву и представила городу и миру в передаче «13 этаж».

Это была глория мунди, чёрт побери!

Он не выходил из образа ни на минуту. Даже на экзамене, вытянув билет, хамски вразумлял доктора филологии Моисея Жовтнего: «З-значицца так, пр-рофессор-р. Пор-р-ядок в головах людей обеспечивается не лит-т-тературой, а о-р-р-ганами пр-р-равопорядка. Стихи же есть занятие богоугодное, однако настоящего мужчины недостойное, если не считать песен Владимира Семёныча. Я сказал!».

В конце концов, его исключили. Марта ушла к родителям и развелась с ним. Родители увезли дочь и внука в Калининград.

5

И это всё о нём

Памятуя об успехе «13 этажа», Глебас чухнул в Москву, где с изумительной лёгкостью поступил в театральную Щуку. Первый год пролетел с гоготом и свистом под говор пьяненьких сокурсников, но далее выяснилось, что ничего кроме как «показать Высоцкого» он не умеет: этюды получались дубовые, сценическое движение не давалось вовсе, текст в голове не держался, а в студенческих спектаклях, где он был занят бессловесно, из него то и дело упрямо выпирал осточертевший всем Жеглов. На третьем курсе его попросили выйти вон. Он сунулся к Банионису, тот выслушал его, лучезарно улыбнулся, потрепал по плечу и проводил до двери уборной, не сказав ни слова. Примерно так же повёл себя Джигарханян, только он не улыбался, а ржал, как сумасшедший, до слёз, до икоты, наблюдая, как алматинский юноша бредит тенью таганского принца.

На Таганку его не взяли даже рабочим сцены. Солнышко удачи выглянуло только на площади трёх вокзалов, где он нанялся уговаривать приезжих совершить экскурсию на Ваганьковское кладбище. Поражённые голосовым и внешним сходством, маленькие советские люди бойко сбивались в стайки и заворожено слушали гида, который, стоя у памятника стреноженному барду, на разрыв аорты умолял небо: «Пр-роведите! П-р-роведите меня к нему! Я хочу видеть этого чел-л-овека!».

Однако вскоре началась перестройка, и следы этого чудика слились в штрихпунктирную загогулину, изобилующую пробелами.

— кто-то утверждал, что он состоял некоторое время в свите Кашпировского, но был изгнан за попытки имитировать мессира на левых концертах;

— иные видели его в рядах защитников Белого дома, где он, вскарабкиваясь на баррикады, увещевал собравшихся защищать демократию, выдавая себя за сына Горбачёва, убедительно имитируя его южнорусский говор;

— был слух, что он недурно копировал Лёню Голубкова, призывая на улицах и площадях Москвы покупать акции «МММ»;

— и будто бы, дослужившись до уровня правой руки Мавроди, увёл из-под него многотонные бабки и бежал с ними в уже отделившуюся Литву, где и был посажен в тюрягу, но выпущен позже под залог, равный сумме награбленного;

— и, наконец, есть и такие, кто встречал его на знаменитой своим коммерческим развратом улице Паттайи, сидящим на голой земле в позе лотоса перед бумажной кружкой из-под одноразового кофе, на дне которой желтеет жидкая жалкая мелочь редких доброхотов.

Я верю всем. Я встречал не только таких людей, но даже был в подобных странах, которые вечно придуриваются, переодеваются, переименовываются и поют с чужого голоса, и кормятся с чужой руки.

В одной из них я даже прискорбно долго жил.

И это всё о ней.

***

© ZONAkz, 2018г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.