Крылатая
фраза-девиз, произнесенная великим Достоевским, часто повторяется к месту и не
к месту. К смыслу ее мы все привыкли и не отдаем даже себе
отчета употребляя эту сентенцию. "Красота спасет мир". Эстетическая сила жизненных явлений, однако, не может противостоять
такой рептильной, брюхоногой, презренной человеческой слабости, как алчность,
стремление к выгоде, наживе, неукротимое маниакальное тяготение забрать,
завладеть, присвоить вопреки разуму, совести, чести, вопреки простой
человеческой порядочности. Спасет ли Красота мир, если она стала
товаром? Спасет ли Красота мир, если она стала орудием и оружием? Прекрасная Иродиада, пленившая сердце Ирода, -Красота
— получила желанный подарок — голову Иоанна Крестителя, Прекрасная Юдифь —
Красота, пленившая Олоферна, — сама отсекла голову
могучему витязю. Прекрасное пенье сирен — Красота восхитительных песен —
завлекала доверчивых слушателей и они становились
жертвами своей любви к прекрасному. Десятки, сотни примеров свидетельствуют,
как видно, против тезиса Достоевского, выстраданного этим замечательным
писателем. Достоевский не одинок в своих провидческих
надеждах. Немецкие философы, в частности Фридрих Ницше, тоже
ставили во главу угла своих концепций именно Красоту — холодную, недоступную,
как Снежная Королева в ледяном царстве вечной зимы, сверкающем алмазами,
бриллиантами под грандиозной лампионией Северного
Сияния. Красота, оторванная от "маленького" человека,
неприступная, недосягаемая обыкновенным людям — кредо декадентов всех мастей,
из которых наиболее яркими фигурами в свое время были Морис Метерлинж
и Габриель д`Аннунцио.
Творчество этих писателей — гимн Красоте. Они оказали огромное влияние и на
современную поэзию. Но Красота, как античная героиня великого Эпоса Елена
Прекрасная, и в поэтических сражениях не приносила счастья тем, кто ею
временно обладал. Сколько трагических судеб, изломанных жизней, сколько ошибок
и раскаяний, сколько сумасшедших меджнунов,
разочарованных амуров, Тристанов, кавалеров де Грие, юных Вертеров и многих, многих рыцарей Красоты
остались в истории памятниками трагического финала. Чего стоит, например,
скорбная история бедствий Пьера Абеляра, расплата за пламенную страсть к прекрасной Элоизе?.. Не спасала
Красота своих поклонников,
терявших головы сходивших с ума, шедших под пулю ничтожных недочеловеков,
как в "Поединке" Куприна. Красота приносила страдание. Возможно, по
мысли Достоевского, именно это страдание и "спасает" мир? Страдание
от Красоты? Страдание, ведущее к покаянию? К покаянию, дающему умиротворение
душе и спасение человеку? Здесь тоже есть своя логика, которая, однако, нам не
импонирует. У нас иная логика, иные критерии. Спасение мы видим сегодня в ином.
Другие у нас ориентиры, другие девизы, другие пути. Спасет род человеческий
Труд. Кое-кому это, возможно, не по душе. Особенно тем, кто Труд подменил
"бизнесом", великое созидание — эксплуатацией дешевой рабочей силы, а
результат Труда — всеобщее благо людей — личным крохоборским обогащением. В нашем
понимании Труд — Преобразование мира в лучшую сторону, создание благ,
укрепляющих гуманистический облик цивилизации, способствующее изменению
человека, восхождению его на новый качественный уровень Жизни.
Все
предыдущее было кратким вступлением к теме. А тема настоящих моих заметок:
соотношение таких понятий, как ПОЭЗИЯ и УРОВЕНЬ Жизни.
Предметом
моих рассуждений является поэзия Бахытжана Канапьянова представленная
избранными стихотворениями в сборнике "Над уровнем Жизни". Кто такой
автор, говорить не нужно. Это всемирно известный человек, посвятивший себя
благородному делу -гуманистическому, просветительскому
подвигу (именно подвигу) во имя приближения нашей общей жизни к высоким идеалам
Добра и Справедливости. Я не говорю о присутствии в поэзии Бахытжана основной
фигуры — Красоты. Она присутствует как окончательно реализованная целостная
композиция, завершающая соединение многих компонентов, отражающих реалии нашей
Жизни. Эта композиция — возносится высоко-высоко над уровнем Жизни при
содействии двух монументальных несущих все здание конструкций — Добра и
Участия. Это триединство: Добро, Участие и Красота как синтез первых двух
составляющих — вот истинный смыл поэтической конституции, вот лицо поэзии
Канапьянова, его внутренний свет и духовная аура.
Я
не сразу пришел к пониманию поэтической природы и своеобразия произведений
Канапьянова. Нужно было получить полное впечатление от его стихотворений. И
даже этого оказалось недостаточно. Окончательное, безошибочное мнение пришло,
когда я увидел воочию и укрепился в своих выводах относительно личности поэта и
его созидательной творческой деятельности. Коснусь двух вещей, о которых
упоминал уже выше.
1)
Четвертое Евангелие (от Иоанна) открывается известными крылатыми стихами:
"В
начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог".
На
иврите:
"Брешит айа аддабар
ве аддабар айа ет элохим
ве элохим айа аддабар".
В
докладе, прочитанном на Всемирной Конференции культурологов, проходившем в
Алма-Ате в 1989 году, я подробно останавливался на значении древнееврейского слова
"даббар", указывал на историю семантики
этого слова в древнерусских церковных текстах и в народной речевой стихии. В
частности на связь между семантемами ДОБРО, СЛАВА и словом-этимоном ДАБАР.
Изначально божье Слово это и есть
ДОБРО. Поэзия, исповедующая ДОБРО — поэзия от Бога. Поэзия, отрицающая Добро
как основной нравственный принцип поведения человека —
не от Бога. Такая поэзия оставалась бесплодной, какими бы яркими и заманчивыми
ни казались ее цветы. Пример тому "Цветы Зла" Шарля Бодлера и прочие "искусственные пальмы"
декадентов и эстетов всех толков и направлений. Но апология Добра остается
пустой декларацией, если она не подкреплена созидательной деятельностью. И в
этом смысле поэзия Добра — Созидания становится таковой в соприкосновении с конкретными
действиями, делами автора.
Я
глубоко убежден, что поэты, ставящие себя в центр Мироздания, поэты-нарциссы не
способны к созидательной реальной деятельности. Все
их время поглощено единственным занятием — самолюбованием: поток личных
местоимений — парадигма "Я"; бесконечное "присвоение" —
"мой, моя, моё"; навязывание читателю своих мелких ощущений; гиперболизация
своих мнений и оценок; болезненное, обостренное ощущение своей неслиянности с окружающим миром и противопоставление себя
этому окружению. Но есть и другие поэты, которые осознают себя частью окружающего
мира, вернее даже — частицей. Они не требуют
"признаний", званий, наград, не претендуют быть
"лауреатами", "народными", "нобелевскими" и т.п.
Эти поэты — истинные созидатели, по кирпичику возводящие цивилизацию и
культуру, истинные муравьи-строители духовного здания Человечества. Они
понимают, что в одиночку ничего не сделать. Что нет "моей поэзии",
что есть "Наша поэтическая культура". Такие поэты считают высшей
наградой, если хоть одно их слово входит в народную речь, повторяется, поется,
запоминается. Такие поэты не чахнут от зависти к чужим успехам, им чужды
окололитературные дрязги, сплетни, мелочное
тщеславие, снобизм. Такие поэты остаются в благодарной памяти
народа и слава к ним приходит не сразу. Но Слава приходит и остается. И
эту славу не смоют волны времен, не засыплет песок веков.
Заблуждаются
те, кто путает ДОБРОЕ СЛОВО и ПОХВАЛУ. Нет!
Сказать
Доброе Слово — это не значит бессовестно хвалить, вгоняя в краску человека,
которому адресована лесть. Это не значит гладить, ласкать, сюсюкать, усыплять
кого-то. Такие дешевые приемы не имеют отношения к понятию ДОБРОЕ СЛОВО.
Истинный смысл Доброго Слова — в поддержке слабого, в отрезвлении заносчивого,
в сочувствии к униженному и отчаявшемуся. Доброе слово
придает силы уставшему, измученному, угнетенному
нуждой. Доброе слово укрепляет мир в семье, сближает родных, открывает глаза заблуждающимся. Доброе слово — это целительный бальзам и
живая вода для тех, кто отчаялся найти справедливость, потерял веру в свои
силы.
Неисчислимы
грани Доброго слова. Но в основе своей оно несет человеку благо. Не эфемерное,
не иллюзорное, а реальное обещание, реальную поддержку, реальное исцеление,
реальное успокоение и умиротворение. Люди самодовольные, пересыщенные; люди,
обласканные судьбой и фортуной, изнеженные житейским комфортом, любимцы,
баловни счастья, — такие люди не поймут поэзию Канапьянова Бахытжана. Она им
не нужна. Им нужно развлечение, щекотание нервов, удовлетворение прихоти
дегустаторов-гурманов. Изысканных рифм, шаловливых каламбуров, скрытых намеков
и афористических фокусов, где переливается смысл, как обнажающаяся натура на
картинках с двойным планом, такого и многого другого они не найдут. Настоящим
читателям поэзия Канапьянова принесет отдых душе, даст пищу уму, свежей, чистой
струей вольется в уста, наполнит желанием шире открыть глаза, внимательнее
прислушаться к миру, который окружает нас. Она нужна тем, кто живет интенсивно,
жаждет высоких вещей, жаждет подняться над уровнем обыденности, Доброе слово —
истинно поэтическое слово, поднимающее нас над обыденщиной, над
привычным, устоявшимся, косным. Доброе слово дает нам крылья для полета, чтобы
мы с высоты увидели, какая широкая жизнь бурлит, простирается внизу, как
необъятна эта жизнь и как широки ее горизонты.
2)
Доброе слово в поэзии Бахытжана счастливо сочетается с его предпринимательской
деятельностью, целенаправленной, преследующей высокогуманистические
цели — поднятие духовного уровня народа и сближение культур многонационального
населения нашей Республики. Это очень трудная задача. Она не имеет ничего
общего с прежней бюрократической практикой проведения "дней",
"декад", которые проводились в Советское время. В те далекие времена
из одной республики в другую постоянно гастролировали одни и те же лица,
"воплощавшие" цвет культуры какого-то братского народа. Десятилетиями
одни и те же персоны наведывались к нам и от нас в порядке обмена.
И
таким формализмом, такой густопсовой бюрократической тягомотиной
разило от этих "мероприятий", что они потеряли в глазах народа —
первоначальный смысл истинного, доброго взаимообщения,
взаимообогащения культур. Когда на такие мероприятия из госбюджета выделялись
средства, когда все было доставлено на госдовольствие,
то чиновникам было одно удовольствие ездить
туда-сюда. Но проводить работу по сближению
культур по своей инициативе, не выпрашивая у государства дотаций и субсидий —
дело другое. Нужны средства, энергия и самое главное — колоссальная страсть,
горение, увлеченность мечтой о великом братстве культур. Именно эта черта
характеризует личность поэта Канапьянова Бахытжана. Об этой черте писали многие
знающие его люди. Об этом пишет автор предисловия к книге "Над уровнем
жизни" С.Лесневский. Не могу удержаться, чтобы
не привести очень правильных строчек из Предисловия: "Встреча с
однотомником избранных сочинений известного поэта братского Казахстана невольно
вызвала у меня и личные воспоминания. Случилось так, что мне довелось в
отрочестве вдохнуть аромат казахстанской степи и прожить несколько лет на
берегу Иртыша, в краях, которые были родными для семьи Канапьяновых.
Павлодар, Железинка, Урлютюп,
Иртыш — "не пустой для сердца звук". Неподалеку — истоки Павла
Васильева… Сознание нераздельности наших
стран и народов вошло в меня смолоду, с военных времен, с крылатого слова
Джамбула "Ленинградцы, дети мои!"
Лесневский отметил
вторую, важнейшую опору, несущую своды поэзии Бахытжана — причастность, и участие поэта в делах мира. Он друг, брат, товарищ
всем соревнителям в добрых замыслах, в добрыхстремлениях и деяниях. Быть причастным, принимать участие — это великое право поэта Бахытжан
несет высоко; это факел, ярко горящий в его руке на длинной марафонской
дистанции. Пожелаем, же ему: “Беги,
Бахытжан! Не уставай! К твоему забегу —
к Добру и Участию, которые как два крыла несут твою Поэзию, — причастны все
люди, понимающие тебя, уважающие твой благородный нелегкий Труд!"