КАК ЯЙЦА КВОЧЕК ПРИЖАЛИ
В 1526 году на первой же лекции в Базельском университете новый декан кафедры медицины Теофраст Парацельс на глазах пораженных студентов сжег труды Галена и Авиценны. Спустя шестьдесят лет Галилео Галилей, роняя с Пизанской башни разнокалиберные предметы, вначале усомнился, а затем и опроверг учение античного идола Аристотеля, утверждавшего, что “тяжелые предметы падают быстрее, нежели легкие”. Еще через семьдесят Бэкон, Декарт и Бойль также предпочли истину дружбе с Платоном и Аристотелем, выразив им сокрушительный вотум недоверия, а Бойль дополнительно проехался еще и по авторитету Декарта, уже порядком вытоптанному насмешником Блезом Паскалем. Всяк норовил подмять чей-нибудь престиж. Лобачевский сокрушил Евклида, Гарвей и Везалий подмочили репутацию непререкаемого Галена. Пластуя в анатомическом театре купленные у могильщиков или ворованные с кладбища трупы, Везалий доказал, что количество ребер у мужчин и женщин совершенно одинаково, а вот мифическая косточка в скелете человека, якобы неуничтожимая адским огнем, — отсутствует.
В сочинении “Федон” греческий философ Платон приписал Сократу совет: “Следуя мне, меньше думайте о Сократе, а больше об истине”. Аристократ Аристотель не привык испытывать лишения и неукоснительно следовать правилам поведения, установленным Платоном среди афинских учеников Академии. Молодой пижон, бабник и кутила не собирался выслушивать упреки шестидесятилетнего старика относительно стильных одежд, звонких застолий и порочных женщин! “Не учите меня жить!” На это Платон качал головой, а за спиной говорил: “Нуждается в узде”. Около двадцати лет они дуэлировали, мирились и любили друг друга чисто платонически, без каких-либо “национальных греческих особенностей”.
Поиски истины требуют отрицания ложных авторитетов, а тропа усыпана терниями. И надо было только дождаться, когда непререкаемые кумиры прошлого, вписывающиеся в культовую канву, а потому высеченные из мрамора и размещенные в залах и анфиладах, будут рассыпаны в прах “кухонными выскочками”. Допустим, в военной истории так поступил царь Петр I, после блестящей виктории под Полтавой кликнувший битых генералов за праздничный стол, дабы опрокинуть за их здоровье! За здоровье учителя, научившего на шведскую голову русского царя уму-разуму. Он вышел из ученической поры, нащупал настоящее дело. И унизил воспитателя…
В таких случаях неминуема моральная трагедия. История таланта полна прискорбных примеров, когда только что оперившиеся щеглы принуждали умудренных сов склонять повинные головы… Иными словами, яйца учили курицу. И порой не зря… Папаша Паскаль, отмечая необыкновенные способности малыша Блеза, рассчитывал вначале пропустить через него латынь, а уж потом преподать математические науки, в коих знал толк. Сын пожелал десерт немедля. И однажды отец застал его за самостоятельным решением свойств треугольника. Это походило на попытку Тесея выбраться из лабиринта без клубка Ариадниных нитей. Тогда, чтобы Блез не свихнулся в темных тупиках непознанного, отец вправил ему мозги “геометрическим путеводителем” Евклида. Жану Амперу, лионскому текстильщику без тонкого склада ума, оказалось затруднительным приглядывать за буйным ростом интеллектуальных бутонов Андре, и он нанял кафедрального математика, чтобы тот в домашних условиях привел в порядок и причесал феерические задатки сына. Бедняга осмотрелся по углам и… спешно ретировался. Не по Сеньке шапка… Так он засвидетельствовал собственную профнепригодность. Чтобы однажды не совершить ту же промашку, Делакруа сам отказался от преподавательской должности, осознав, что характер живописца подавляет в нем все другое…
Да, картина удручающая: горделивый Опыт, провинившийся перед Юностью… Если бы в классе Карла Гаусса забыли заняться счетом, на мелкорослого крепыша никогда бы не обратили внимания. Но однажды латынь сменила математика и Гаусс очнулся! Особенно он наделал шума, когда учитель предложил просуммировать натуральные числа от 1 до 100. Карл нашел ответ сразу же, как только учитель Бюттнер закончил диктовать задание. Бюттнер полагал, пока школьники при включении спинного мозга будут складывать пальцы, он чуток передохнет. Не тут-то было – Гаусс включил форсаж – головной мозг – и открыл формулу для вычисления арифметической прогрессии! Так в Брауншвейге появился вундеркинд! Учитель сник, а местный герцог позаботился, чтобы отныне мальчугана не пичкали почем зря заурядными семечками знаний, а снабжали крепкими и неподатливыми орехами. Его перевели в гимназию, а затем направили на учебу в Гёттинген и Хельмштедт.
Вотум недоверия – вот что грозило старикам от молодых да ранних. Авиценна вспоминал: когда он изучил физику и метафизику, математику и мусульманское право, к нему за консультациями по некоторым сложным поворотам философской или научной мысли обращались вчерашние наставники. Каково было старцам!? Например, уже в шестнадцать лет самостоятельно постигнув врачебное ремесло, не относящееся, по выражению Авиценны”, к разряду сложных”, он давал уроки почитаемым всюду врачам. Спрашивается, если знания варились в разных котлах, почему только Ибн Сина определил, который из них верный, и черпал оттуда? В этом-то и состояла его гениальность и счастье – бог дал ему разум. Мишель Монтень всегда сокрушался, что годы, проведенные в колледже Бордо – лучшем учебном заведении Франции под надзором видных гуманистов XVI века, прошли зря: “Выйдя из школы тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук, я не вынес оттуда ничего такого, что представляет сейчас для меня хоть какую-либо ценность”. Самомнение, самолюбование? Ничуть. Монтень имел возможность сравнить глубину знаний библиотечных книг, штудируемых самостоятельно, и степень осведомленности педагогов. В шестнадцать лет, проучившись в Мадриде всего год, Пикассо покинул столицу, разочаровавшись в Королевской академии художеств… Конечно, не всем доставались энциклопедисты, профессора, светила науки. Не все грызли гранит в прославленном колледже д’Аркур или влиятельном Йельском университете. Но иногда приходилось учиться и в таких заведениях, что перехватывало дыхание то ли от страха, то ли от стыда…
“Академией” называлась рядовая деревенская школа в Куперстауне и “Коммерческой академией Морли” завалящее профтехучилище в Бромлее. В первой пичкали азами Фенимора Купера, а во второй заправляли четырьмя правилами арифметики Герберта Уэллса. Как вспоминал знаменитый фантаст, обман сквозил всюду. Дети лавочников, товарищи его детских забав, постигали здесь не основы негоции, — чего следовало бы ожидать, сообразуясь с броским флагом, а душную науку честолюбия — табель о рангах. Иными словами, они усваивали, что галантерейщик снимает шапку перед аптекарем, бакалейщик пускает пузыри перед мясником и все не ставят в грош коробейника… Особым же обличен позором тот, кто отправляет детей в бесплатную казенную школу!.. Герберт учился с усердием, но академических навыков не приобрел, зато и не стал снобом. Он покинул мещанский рай, чем обесчестил семью.
Монтень, Купер и Уэллс покинули школу со звоном в голове, а Бальзак и Дойль лишились трех шкур. Оноре родители забрали из колледжа, “вынужденные прекратить обучение сына из-за его нервного расстройства, вызванного невыносимой казарменной обстановкой”. Второй казак терпел “шпицрутены науки” вначале в школе Гольдера, а потом в иезуитском колледже Стонихерст в графстве Ланкашир! В подобных спартанских условиях воспитывались все его родственники. Здесь, в иезуитской кузнеце, как считала его мать и дядя Мишель Конан, формировался будущий характер художника и национальный вкус настоящего ирландца! Артур был шотландцем по рождению, ирландцем по национальности и англичанином по воспитанию! Похлеще бертолетовой соли! Он терпел любые тяготы, ведь представлял древний и славный род – о его предках не единожды писал Вальтер Скотт, а в британском “Словаре национальных биографий” значились пять Дойлей – писатели, художники…
Но продолжим историю об яйцах, которые ради истины жертвуют не только Платоном, но и безмозглыми квочками… Тициан, распознав в Тинторетто сказочный талант, сказал ему через три года школярства: “Этот урок ты выполнил великолепно, и больше уже ничему не можешь научиться у меня”. По совести говоря, трудно оценить, где больше величия: в гордой и благородной самооценке Тициана, центральной фигуры Возрождения, а не рядового школьного куратора, исчерпавшего кладовые ума, или в восемнадцатилетнем юноше, неоспоримые достоинства которого позволили ему, не кривя душой, согласиться с признанием мастера?! Тинторетто поблагодарил Тициана и покинул мастерскую, чтобы через неделю открыть собственную. Там одну из стен, отдавая должное гениям, он расписал словами: “Рисунок Микеланджело, краски Тициана”. Впрочем, это можно принять за элементарный рекламный трюк. Ну что не сделаешь в погоне за лишним клиентом? Однако известно, что Тинторетто брался за любую работу, и не всегда оплачиваемую… Итак, Тициан установил равенство с Тинторетто. А это, согласитесь, почетнее, чем оказаться в одной лодке с превосходящим талантами учеником. Считается, что юный Джотто ди Бондоне, покидая мастерскую добряка Чимабуэ, представителя Проторенессанса, превзошел его. А о времени возмужания дарования Леонардо да Винчи свидетельствует конкретная работа. На картине Андреа Веррокьо “Крещение Христа” ученик Леонардо изобразил ангела слева. С тех пор и полагают, что начинающий художник превзошел учителя. Вряд ли о том же может свидетельствовать пример из жизни Ван Дейка, но судить о его неоспоримом даре – безусловно! Однажды в мастерской Рубенса школяры невзначай стерли угол незаконченной картины маэстро, покинувшего на часок студию. Предстояла серьезная взбучка. Положение спас Антонино Ван Дейк – он подобрал краски и не спеша исправил поврежденный участок полотна. Вернувшись с прогулки, Рубенс подвоха не заметил, а значит и того, что ему только что утерли нос!
Когда придворный музыкант Бетховен понял, что сын Людвиг давно перещеголял его талантами, он со смешанным чувством стыда и тайной радости бросил истязать ребенка непосильными занятиями; к четырнадцати годам Пабло Пикассо отец понял, что сын превзошел в мастерстве; к двенадцати годам Фредерика Шопена чешский музыкант Войцех Живный открылся отцу, что способный малый переплюнул не только его самого, но и горазд дать фору любому польскому пианисту; к четырнадцати годам Жак Оффенбах понял, что из Кёльна высосал все, что мог. И пора искать счастья в Париже… Но самым забавным в череде казусных обстоятельств было письмо директора художественного училища Слейда, адресованное родителям будущего английского писателя Гилберта Кийта Честертона — не в меру самостоятельного и самовольного хлыща. У этого лондонского паренька зажигание оказалось самое позднее: в пять лет он выучился разговаривать, а в тринадцать уселся за парту, правда, не где-нибудь в фабричных трущобах, а в одной из самых привилегированных школ Британии. Здесь очнувшаяся стихия и буйный темперамент дали о себе знать: социалист-революционер Гилберт устраивал многоголосую говорильню, опасную как для репутации учебного заведения, так и целиком для просвещенной монархии. Вскоре он перешел к Слейду, но проблемы прихватил с собой. И появилось известное письмо директора, сообщающее, дескать, с нас хватит, как хватит и с Гилберта… Мол, все, чем мы располагали, с грехом пополам впихнули, и довольно – как бы не повредить его самобытности. Неожиданный вывод, не правда ли?