Для контекста сегодняшней темы важен не столько героический путь Наполеона Бонапарта к трону, сколько ослепительный всплеск честолюбия, потрясший однажды его сознание непостижимым синдромом власти! Адреналиновый заряд подпалил номер франкфурктской газеты от 10 июня 1799 года, не без задней мысли присланный главкому французского корпуса английским адмиралом Сидней-Смитом. Как это ни парадоксально, Бонапарт, задыхающийся от информационного голода, попросил британца о глотке свежих новостей. Нате! Выполняя пожелание корсиканца, неприятель рассчитал правильно — горсть сухого пороха в топку генерала могла нарушить психическое равновесие. Из печатного листка Бонапарт узнал, что Суворов явился в Италию и наломал дров! “Сколько можно работать на тетку Директорию!” Да уж, это будет попуще фантазии Хлестакова об управлении департаментом!.. Так одной секундой новый цезарь решил судьбы Франции и Европы!
Если родина начинается с заветной скамьи у ворот, то путь в бессмертие тоже имеет отправную точку. “Ab ovo” — с яйца, как заметил Гораций, или на худой конец, — от печки. Талант – это нарыв, он долго зреет, чтобы когда-то вырваться наружу. К бурному потоку славы ведут разные ручьи: целеустремленность или жажда повторить чей-то успех, вразумительный совет или счастливый случай. Рассказывают, что великий аль-Фараби бросил учительскую стезю и забыл все на свете после того, как изучил трактаты Аристотеля; Блез Паскаль не размышлял над проблемами веры, ставшими переломными в его жизни, пока на три месяца не слег с вывихнутым бедром в постель и не увлекся произведениями голландского теолога Янсения; Иммануил Кант переосмыслил жизнь после прочтения романа Жан Жака Руссо “Эмиль”. В запале откровенности он заметил: “Я презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня… я учусь уважать людей”. Фридрих Ницше свихнулся и полмесяца не мог собрать себя в кучу после знакомства с трудом Шопенгауэра “Мир как воля и представление”. Шопенгауэр советовал отказаться от стремления к исполнению долга и следовать скользкой тропой обстоятельств… Если бы этой рекомендации внял Карл Маркс, то одна шестая часть суши продолжала бы есть ананасы и жевать рябчиков, не помышляя о минуте расплаты… Вот как важно в час пик брать в руки нужные книжки. Иногда они устраивают в отдельно взятом уме революцию, подливают масла в огонь и меняют жизненную установку, освещая путь исканий… Иногда люди способствуют раскрытию таланта — и вот такие удивительные факты, кажущиеся невероятными.
Кто бы мог додуматься, что страсть к сочинительству способны возбудить не усердное поглощение романов, не феерическая игра воображения, ищущего реализации, а неизбывная грусть, одиночество и безнадежность. Сестры Бронте, Шарлотта, Эмили и Энн, авторы романов “Джейн Эйр”, “Грозовой перевал” и “Агнес Грей”, застрочили перьями от щемящей тоски, навеянной им тишиной в старинном пасторском доме в Хауорте. Рано потеряв мать, дочери Патрика Бронте жили в угнетающей обстановке, вынужденные мириться с отчаянием жестокого отца, от нестерпимой безысходности палившего из ружья в небо графства Йоркшир. Чтобы не покрыться мхом неодолимой грусти, не зачахнуть раньше времени от беспросветной и безрадостной жизни – а все они не пережили сороколетний возраст – девушки в провинциальном тупике сочиняли фантастические поэмы и хроники, влекущие их из тягостной реальности в надуманный готический мир. Их первая книжка стихов, подписанная братьями Беллами, вышла в печать в мае 1846 году. Вовсе не ради денег, печати и славы, а “так просто”, чтобы обрести себя и не поддаться сквознякам меланхолии, уговорил Джон Марш депрессирующую по любому поводу женушку постучать по кнопкам новенького “Ремингтона”. Маргарет Митчел, сумасбродная и эксцентричная дама, богатая как на необдуманные поступки, так и на легкость слога, без долгих уговоров согласилась, невольно втянув себя и читающую Америку в историю Скарлетт. Джон держал роман на контроле: редактировал, советовал, направлял. А главное – не давал супруге зевать по пустякам. Это пошло на пользу всем: в литературном мире появился “мыльный” шедевр, а Маргарет, страдающую, как и большинство женщин, инфекцией созидания, не “унесло ветром” в небытие. До стартового свистка в загоне невостребованных пребывала и Агата Кристи. Леди себе на уме тоже была из “унылого ряда”. Скажу больше – писать она принялась как “от скуки”, так и – не поверите! – “от косноязычия”…
Юная Агата не любила мыслей вслух, публичных пересудов и светской болтовни на завалинке. Шершавые в просторечии слова ей удавалось, как она думала, связно строить только на бумаге. Необычайная ее популярность на Олимпе детективной литературы покажется еще более странной, если сказать о читательских замечаниях и упреках критиков, напропалую костеривших ее в том, чего она настойчиво пыталась изжить – в примитивности языка! Что еще бывает унизительнее для публикуемого автора, чем пополнение своими произведениями категории книг, рекомендованных для изучающих английский язык?! Вряд ли тексты, написанные в стиле “проще простокваши”, когда-нибудь наберут золотыми буквами. Набрали! В этом один раз в жизни – и на очень коротком участке – согрешил Марк Твен, начавший роман о Томе Сойере с несложных при школьном переводе строк: “ — Том!” Нет ответа. “ — Том!” Нет ответа”… Бедная Агата Кристи. Ее следовало было бы оставить в покое, если бы не очередное пятно в биографии – к литературной карьере она обратилась самым кощунственным образом – через спор. Агата как-то заметила старшей сестре Мэдж: “Пожалуй, я тоже попробую. Наверное, это не трудно – сочинять детективы”. “Ну что ж, попробуй, держу пари, не получится”. “Так в чем же дело? Докажи!” — крикнула жена Фенимора Купера, когда он, отбросив в сторону скучную книгу, заявил: “Что за гадость! Я не романист, но иду на пари, что написал бы лучше”.
На писательскую тропинку Федора Достоевского столкнул Гоголь петербургскими повестями, а Максима Горького… подбил кок Смурый с парохода “Добрый”. Прологом к творчеству Эрнста Гофмана стала изнуряющая нужда. Исключительно ради заработка он подготовил для редакции “Всеобщей музыкальной редакции” новеллу “Кавалер Глюк”, сопровожденную уничижительной запиской: “Я бесконечно далек от всякого писательского тщеславия”. Напрасно… Кто бы мог подумать, что на эти земные иллюзии, якобы способные прокормить, с подачи некоего Лафоржа купится Александр Дюма, мастер интриг, дуэлей и авантюр!? Удивляться нечему: Эжен Сю еще играл в салочки, а за Ла-Маншем только-только начал выделяться из мастеровой толпы потный торс каменотеса, ежегодно вырубающего увесистые глыбы томов – это литературный каторжанин Вальтер Скотт вгрызался в анналы мировой культуры! Тот самый, кто еще вчера, добившись небывалой поэтической популярности, необъяснимо для британских островов оставил лиру на макушке Парнаса. Когда Дюма в небольшом городке Вилле-Коттре грезил поэмами Вийона и одами Ронсара, Скотт впервые занес зубило над “Уэверли”. И в этот час над головой Дюма разверзлись небеса – он узнал о Шекспире! С этих пор он вплотную приблизился к нам. “Вообразите, слепца, которому вернулось зрение, вообразите Адама, пробуждающегося после сотворения”. Дюма решил посвятить себя театру, как и Ганс Андерсен! К историческому же роману он пришел нежданно – газеты, ищущие популярности, требовали “мыльных сериалов”. И Дюма поспел к сроку. Свято место пусто не бывает.
От Мельпомены сбежал Дюма, но ему на смену уже шел Теофил Готье. На премьеру романтической драмы Виктора Гюго “Эрнани” он явился с кудрявой гривой и в вызывающем красном жилете! В тот день в театре “Комеди Франсез” реформатор французского стиха Гюго обещал разрушить каноны классической трагедии и ему в поддержку против филистеров и клакеров требовались молодые гладиаторы. 25 февраля 1830 год! Сегодня Готье принесет себя в жертву литературе! А сражение с консерваторами друзья Гюго выиграют… Так вот, примерно в то время, пока Дюма брался за непаханое поле, по другую сторону Английского канала к непочатому краю прикладывался другой многостаночник – Чарльз Диккенс. Лондонская газета приступила к публикации комиксов, требующих остроумного сопровождения. На неплодотворный и мало обещающий труд чернорабочего наняли начинающего очеркиста и судебного репортера Чарльза, обязанного во всем следовать указаниям знаменитого карикатуриста Сеймура. Давно, скажу вам, Англия так не хохотала! Скоро, приобретя у издателей и читателей недюжинный авторитет, текстовик превзошел графика, а после самоубийства Сеймура сгреб дело в свои руки. Это было начало “Посмертным запискам Пиквикского клуба”, первого художественного произведения столпа английской литературы.
…Кто знает, оставил бы след в истории Корреджо, если бы в Болонье случайно не увидел картину Рафаэля “Святая Цецилия”. “И я художник!” — воскликнул он, раз и навсегда перестав мучиться вопросом, кем быть? Кто знает, вошел бы Клод Моне в блистательный круг импрессионистов, если бы в витрине одного гаврского магазинчика живописец Эжен Буден не приметил его карикатуры и не указал истинное предназначение – пейзаж? Кто знает, стал бы Поль Гоген финансовым воротилой Парижа, если бы неприметный клерк парижской биржи мсье Шуффенекер с жалкими доходами в двести франков в месяц не поманил его за собой в мир, где царят краски, вольный воздух и дыхание славы? Это он, мечтательный неудачник Шуфф, разорил семейное счастье биржевого маклера, подтолкнув его к краю нищеты, одиночества и посмертной славе, столь вожделенной им самим!..
Кто знает, что сталось бы с великим Джотто, если бы однажды “отец итальянского искусства” Чимабуэ не застал его в окрестностях Флоренции за недетской работой – десятилетний мальчик высекал на камне контуры одной из овечек, за которыми присматривал? Поразительное сходство так впечатлило мэтра, что он убедил отца в ином предназначении сына, чем скотское занятие пасти стада. Кто знает, как бы сложилась судьба Василия Сурикова, если бы он по малолетству не вывел карандашом на полях деловой бумаги жирную и назойливую муху, обеспокоившую начальника канцелярии Замятина настолько, что тот замахнулся на нее рукой? “Кыш, проклятая!” Чиновник был не столько раздосадован собственной промашке, сколько удивлен умению писчика выдать воображаемое за действительное, и пригласил паренька давать уроки рисования своей дочери, а потом выхлопотал разрешение учиться в Петербургской Академии художеств. На муху господин Замятин накинулся не случайно – ему ведома была отечественная история о залетной двукрылой бестии, чуть было не спасшей разгоряченного пруссака Фридриха II от лютого гнева императрицы Елизаветы Петровны…
В 1757 году, побуждаемая австрийским домом объявить войну Пруссии, императрица указала канцлеру графу Бестужеву составить соответствующую бумагу. Когда оную принесли, вседержательница вывела пером первую буквицу имени и призадумалась. Тем временем прилетела зеленая муха, откормленная харчами на монаршей кухне, и села, куда не просят. Елизавета сочла образовавшуюся кляксу худым знаком и тотчас порвала манифест в клочья. Ураган над Пруссией на какое-то время пронесся мимо…
Малыш Эдвард Григ, родившийся на самом краю крутого скандинавского бережка, до приезда в гости знаменитого скрипача Уле Булля уже помышлял о будущем, но меньше всего о композиторской доле. Булль прискакал на арабском скакуне, хлебнул грогу и попросил сына британского консула пройтись по клавишам. Эдвард нигде не споткнулся, и лед сомнений юного викинга был растоплен. “Ему немедля нужно отправляться на учебу в Германию!” Это произошло в жизни Эдварда так рано, что он еще не успел прислушаться к внутреннему голосу. Позаботился чужой дядя. Другим приходилось о цели жизни додумываться самим: основательным потрясением для пятнадцатилетнего жителя Лейпцига Рихарда Вагнера стала музыка Бетховена, написанная к “Эгмонту”; эпохальным событием для парижанина Шарля Гуно и петербуржца Петра Чайковского – знакомство с оперой Моцарта “Дон Жуан”, представленной для столичных любителей итальянскими варягами; судьбоносным затмением для восемнадцатилетнего Джакомо Пуччини – оперное пение “Аиды”! Ради нее он пришел пешком из Лукки в Пизу, и вот, пораженный волшебными звуками Верди, поклялся посвятить себя оперному искусству! Особенно искренний восторг призывника вызвали шесть “египетских труб”, специально заказанных маэстро к спектаклю…
Театр обещал вечность, увлекая и охмуряя нетвердые души жертв. Солдатская дочь Нюра, так по-домашнему звали Анну Павлову, в восемь лет посетила Мариинский театр и после просмотра балета “Спящая красавица” уж не могла сомкнуть глаз, твердо решив стать танцовщицей. Много лет спустя на одну из частей сюиты Сен-Санса “Карнавал животных” новатор Фокин поставил специально для нее танцевальный шедевр “Умирающий лебедь”. Когда он брался за миниатюру, о шутливой сюите из жизни фауны знали немногие. А теперь – все! Фокин и Нюра обессмертили произведение! Не испытанное прежде счастье переполнило Сен-Санса: “Мадам, — воскликнул он, — когда я увидел вас в “Лебеде”, то понял, что написал прекрасную музыку!” Это верно потому, что произведение Сен-Санса опубликовали лишь после его смерти. Интуиция роднит таланты.