Мистика духовного и математика интеллекта

Это мистическое ощущение может быть непостоянным, преходящим, внезапным или совсем исчезающим под давлением ежедневной жизни в материальном мире; но ощущение это настолько ценно, настолько важно для человека, что сохранение его всегда было наиболее существенной частью человеческой культуры. Ещe в доисторические времена в каменных постройках, стремящихся к небу, в лунных капищах можно увидеть, как люди искали тайну «великого единства» — соединения возвышенного с бренным миром.

Аскетический идеал идeт вразрез с требованиями жизни, в уходе от мира есть отказ от источника жизни, парадоксальность; концентрируясь лишь на внутреннем, он уводит человека от высшего призвания — преодоления расколотости духовного и материального — соединения духа и материи. С высшей теологической точки зрения, согласно которой материальный мир существует во славу Господа, предназначение человека включает совершенствование, улучшение, очищение не только своего внутреннего духовного мира, но и мира материального.

Сложность отношений духовного и материального представляла загадку на протяжении тысячелетий — они находятся в постоянном противоречии. Накал конфликта создаeт творческий потенциал — «дугу напряжения» в человеческой душе, это творческое напряжение движет историей, как натянутый лук, стрелы из которого летят далеко. Там, где происходит разрыв «дуги», соединяющей духовное и материальное, сознательное и бессознательное, — творческий потенциал исчезает. Разрыв связи духовного и материального может привести к кризису и даже гибели культуры. Таков был механизм гибели древних цивилизаций. В такие критические моменты развитие культуры может продолжиться, если возникнет новое религиозное движение, заново восстанавливающее это соответствие. Религия и искусство существуют для того, чтобы «дуга напряжения не лопнула», чтобы сохранялась связь исторического движения культуры.

В основе культурных и религиозных движений лежит творческий процесс развития сознания, то есть создание концепций мышления. Научный анализ природы творческого процесса был начат Карлом Юнгом, раскрывшим, что этот процесс происходит на грани сознательного и бессознательного и требует вовлечения как высших духовных, так и материальных основ психики. Культура и язык дают человеку господство над миром посредством понятий. Господство это, однако, требует связи сознательных концепций мышления (понятий) с внутренними неосознанными потребностями. Без такой связи понятия теряют смысл и власть над миром превращается в иллюзию, майя. Если сознательные понятия культуры отрываются от бессознательных потребностей, — жизненные тенденции времени исчезают, не найдя выражения в концепциях, и творческий динамический потенциал этноса теряется.

В новое время с развитием науки и капитализма этот конфликт обостряется: с появлением науки увеличивается роль рационального мышления и религиозная мистика оказывается под вопросом, а с появлением капитализма и демократизацией общества увеличивается интерес людей к материальной стороне жизни, перевешивая на весах тысячелетнего баланса. Кризис, вызываемый нарушением «баланса», угрожает развитию культуры и может привести к гибели современной цивилизации.

Параллельно с обострением кризиса теряют действенность мистические религиозные символы. Решение проблемы взаимодействия духовного и материального в современном сознании не может быть достигнуто без привлечения науки. Научный анализ процесса развития сознания сегодня продолжается в математической теории интеллекта, обещая более тонкое, детальное проникновение в природу творческого процесса и возможность лучше понять и предотвратить кризисные явления. Но возможен ли рациональный анализ мистики духовного?

Мозговые структуры, на которых основана способность к обучению концепциям, называются моделями (внутренними моделями) нашего мышления. Они моделируют мир вокруг нас, и результат этого моделирования есть «явления», воспринимаемые и познаваемые нашим мышлением. Из чего состоят модели? На что они похожи? Какова их математическая природа? В теории моделирующих нейронных полей изначальные мозговые структуры-модели расплывчаты и не похожи на фотографические изображения объектов. Они описываются расплывчатой логикой, решения которой не похожи на простые «да-нет». В процессе обучения они «принимают форму» конкретных объектов, сохраняя при этом долю расплывчатости, так что в процессе восприятия они могут адаптироваться, «принять форму» конкретного объекта в его ракурсе, освещении…

Расплывчатые модели составляют содержание изначальных, врождeнных мозговых структур, обеспечивающих возможность восприятия и мышления. Структуры эти недоступны сознанию непосредственно. Карл Юнг называл эти структуры «архетипами мышления». В момент рождения, а возможно, в какой-то мере ещe и до рождения начинается процесс обучения-адаптации этих априорных структур к окружающему миру. На основе врождeнных структур-архетипов создаются модели конкретных объектов и ситуаций. Модели, связанные со зрением, слухом, обонянием, осязанием, создаются для восприятия и соответствуют объектам во внешнем мире; иными словами, модели восприятия соответствуют объектам-структурам в сенсорных сигналах, генерируемых сетчаткой глаза и другими сенсорными органами.

Представьте на миг, что вы не различаете ясно предметов вокруг вас, не можете отделить один от другого, не понимаете их взаимоотношений и назначений; звуки сливаются в сплошной шум, в котором не выделяются отдельные источники звуков, никаких чeтких мыслей в сознании, воля не способна сконцентрироваться в конкретное желание. По-видимому, так устроено восприятие низших животных. Человеку в таком ужасном состоянии пребывать долго невозможно — он не сможет выжить.

Адекватное восприятие мира вокруг нас, понимание взаимоотношений в мире и концентрация воли настолько важны для выживания, что превышают даже потребность удовлетворения основных инстинктов; или, лучше сказать, адекватное восприятие, ориентировка и направленное действие — условие удовлетворения инстинктов. Эта потребность настолько важна, что должен существовать необусловленный, врождeнный механизм — инстинкт, вызывающий эту потребность независимо (в какой-то мере) от удовлетворения или неудовлетворения остальных инстинктов.

Каков механизм действия этого инстинкта, и как мы ощущаем его в сознании?

Восприятие и познание состоит в адаптации (приспособлении) врождeнных и культурно-воспринятых концепций-моделей к конкретным условиям вокруг нас. Способность суждения не просто «подводит» единичные объекты под общие категории мышления, как раскрыл Кант, но адаптирует, изменяет в этом процессе сами концепции-модели. Наши внутренние модели мышления должны быть приведены в соответствие с внешним миром, другими словами, это называется обучением. Поэтому инстинкт, вызывающий к действию соответствующие механизмы адаптации наших концепций-моделей, естественно назвать инстинктом обучения. Это тот же самый инстинкт, который заставляет маленьких котят, тигрят, львят, поросят резвиться и затевать игровые потасовки, — их внутренние врождeнные модели поведения должны адаптироваться к весу их тела, к окружающим предметам и животным… задолго до того, как инстинкты голода или страха потребуют их применения для непосредственных целей выживания. Детское поведение делает лишь более наглядным работу инстинкта обучения; в той или иной мере этот инстинкт продолжает действовать всю жизнь; мы постоянно приводим внутренние модели в соответствие с внешним миром.

Как понять природу эмоций, соответствующих инстинкту обучения? Обратим свой внутренний взор на наше сознание: доступны ли сознанию и как проявляются в нашем сознании эмоции, указывающие на удовлетворение или неудовлетворение инстинкта обучения? Вернeмся к началу этой главы и ещe раз вообразим ситуацию крайней дезориентации в окружающем мире; предметы и их связи неразличимы, а те, что различимы, не выполняют ожидаемого: двери не открываются, вода не льeтся, котлета не откусывается; воля не концентрируется и не направляет наши действия, и ни в чeм нет смысла — человека охватывает ощущение ужаса. Когда же окружающие предметы и люди соответствуют нашим идеальным ожиданиям, потребностям и представлениям, а действия достигают ясных целей, то, наоборот, мы ощущаем чувство приятной гармонии — нам это нравится. Гармония — это соответствие внутренних концепций-моделей и внешнего мира. Эмоции приятности и ужаса, связанные с удовлетворением и неудовлетворением инстинкта обучения, есть эстетические эмоции. Эстетические эмоции — основа наших высших духовных ощущений.

Здесь мы приблизились к заветной цели нашего исследования, направленного на раскрытие закономерностей природы эмоции возвышенного и еe роли в процессах мышления; постоим здесь, в «преддверии» области духа, и переведeм дух, прежде чем попытаемся приоткрыть эту дверь.

Повторю ещe раз, что восприятие и познание состоит в адаптации внутренних моделей (моделей-концепций и моделей поведения) к конкретным условиям вокруг нас. Математический принцип, динамический закон, управляющий процессами адаптации, целенаправлен к удовлетворению инстинкта обучения. Другими словами, инстинкт обучения — это основа механизма, «движущего» процессы адаптации внутренних моделей. И неотъемлемая часть этого механизма — это эстетическая эмоция, измеряющая и сигнализирующая степень удовлетворения или неудовлетворения инстинкта обучения.

В процессе зрительного восприятия обыкновенного объекта, как стул или стакан, огромное число априорных расплывчатых моделей-объектов сравнивается с сигналами, формирующимися в сетчатке глаза, при этом эстетическая эмоция выбирает подходящую модель (расплывчатую модель «вообще-стакана») и во взаимодействии с сигналами сетчатки направляет формирование модели конкретного стакана в его ракурсе, освещении и т.д. Процесс этот, несмотря на его огромную математическую сложность, занимает в мозгу доли секунды. Высокая скорость и эффективность этого процесса связаны с тем, что априорная модель «вообще-стакана» достаточно дифференцирована и находится «вблизи» сознания. (Но так было не всегда, скажем, тридцать тысяч лет назад в сознании наших предков модель «посуды» не была вполне чeткой и осознанной, как сегодня; она не была ещe вполне дифференцирована от понятия «еды»; восприятие объекта как «посуды» и понимание его употребления не было автоматическим, культурный процесс создания и осознания этой концепции и создания соответствующих слов занял многие поколения. Сегодня каждый ребeнок в течение первых лет жизни проходит стадию обучения этим основным моделям мышления из культуры, в частности из языка.)

Закон, управляющий обычными ежедневными процессами восприятия, сходен со сложными процессами мышления и творчества. В сложных мыслительных процессах, связанных с новыми ситуациями и отношениями, априорные модели более расплывчаты и менее доступны сознанию, а «входные сигналы» — это ранее распознанные концепции объектов и отношений. Как в процессах восприятия, так и в сложных процессах мышления априорные, расплывчатые, менее осознанные модели взаимодействуют с входными сигналами. Когда в этом взаимодействии происходит «резонанс», то есть одна из априорных моделей совпадает с входными сигналами и «подстраивается» к ним, — эта модель становится более конкретной, и в сознании неожиданно «вспыхивает» распознанная концепция-ситуация. Если же нет резонанса, то событие проходит незамеченным для сознания (например, идя по знакомой улице, человек может не замечать, что его окружает).

Адаптация моделей поведения происходит несколько иначе. Простое рефлекторное поведение в значительной мере управляется более древними частями мозга, менее доступными сознанию. Механизмы простых действий (ходить, жевать, протянуть руку) используют закон обратной связи, в котором стадия резонанса отсутствует, и они недоступны сознанию. А механизмы желания и воли, управляющие поведением, особенно когда требуется выбор соответствующей ситуации, проходят через стадию резонанса и доступны сознанию. Однако из-за участия древних областей мозга осознание это затруднено, в частности существует разрыв между более доступной сознанию волей и менее доступным поведением и его мотивами. Разрыв этот хорошо виден каждому, когда он наблюдает за другими: человек на словах хочет одного, а на деле делает другое. Это не обязательно обман или самообман в обычном смысле этого слова — требуются большие направленные усилия для того, чтобы привести в сознание собственное поведение и его мотивы. Люди об этом не подозревают и не хотят знать, но здесь мы забегаем вперeд.

Процессы восприятия и мышления — это «вихри», захватывающие входные сигналы вместе с моделями-концепциями и оценочными сигналами-эмоциями. Вихри мышления ощущаются нами как символы: то, что обычно называют символом, — это процесс, соединяющий знак с объектом и его смыслом. Знаком может быть слово, написанное, произнесенное или содержащееся в памяти, например «стул»; объект — это стул, входные сигналы производятся частью сетчатки глаза, соответствующей стулу; а смысл — это возможное использование объекта, например, для сидения или для более точного восприятия всей ситуации как случившейся в столовой комнате. Конечное состояние символа-вихря — это резонанс всех трeх компонентов. Символ связывает сознательное с бессознательным, знак-слово с сигналами на сетчатке и с расплывчатой моделью. Все объекты и ситуации, различаемые нами в окружающем мире, — это вихри-символы, соединяющие наше мышление и мир. По сути всe, что мы различаем и понимаем, есть символы культуры, поскольку символы вовлекают априорные модели, содержащиеся в культуре. Сложные модели поведения или, точнее, воли, управляющей поведением, также есть компоненты вихря-символа, соединяющего сознательное с бессознательным. (Например, встречаясь со слабым и нуждающимся в помощи, человек хочет помочь или, наоборот, отобрать последнее; непосредственное желание сознанию доступно, но бессознательно ожидаемые следствия сознанию недоступны.) Модели поведения в значительной мере недоступны сознанию, и обычно в сознании — одно, а в бессознательном — другое.

Символ — это динамический адаптивный процесс-вихрь, вовлекающий априорное и конкретное, сознательное и бессознательное, подобно водовороту, захватывающему материю, концепции и эмоции, — это и есть процесс мышления. Результат процесса-символа — резонансное состояние — это новый знак. Знак, например, стула — это неадаптивный сигнал, поступающий в другие части мозга, где он может быть забыт, если стул в данный момент вам не нужен, а если, наоборот, он соответствует важному объекту, то может быть вовлечeн совместно с другими сигналами-знаками как входная информация для последующих вихрей-символов — мыслительных процессов, непрерывно продолжающихся, пока человек жив.

Основные механизмы творчества — это дифференциация и синтез. Дифференциация — это процесс, в котором различаются всё более разнообразные, конкретные аспекты моделей, вначале существующие как общие, расплывчатые и недоступные сознанию, неосознанные. Сознание, оперирующее дифференцированными моделями, различает более детальные жизненные ситуации, лучше приспосабливается к разнообразию окружающего мира и создаeт возможность для более совершенного, более гармоничного существования. (Например, концепция-модель «помощи нуждающемуся» сегодня проходит через интенсивный процесс дифференциации: кому сегодня нужна помощь? в чeм она состоит? кто должен эту помощь оказывать? как различается помощь молодому и взрослому?) Синтез связывает сознательные модели с бессознательными основами психики. Связь эта необходима, чтобы модели мышления отвечали нашим инстинктивным потребностям; без такой связи модели теряют смысл. (В том же примере «помощи нуждающемуся» те, кто должен помогать — политические деятели, — обычно не знают на собственном опыте, что такое бедность, и смысл даже дифференцированной модели может быть утерян.) Роль синтеза не так очевидна, как роль дифференциации, но я неоднократно буду возвращаться к анализу процесса синтеза, потому что «сбои» в этом процессе могут быть опасны для всего процесса развития культуры.

В творческом процессе вихря-символа достижение резонанса может занимать часы, дни или даже годы — это процесс, объединяющий материальный мир, сознательное и бессознательное. Создание новых концепций, важных для целой культуры, может занимать столетия, вовлекая коллективное сознание и коллективное бессознательное. Чтобы процесс-символ мог увлечь многие поколения, необходимы знаки-символы, передаваемые из поколения в поколение и захватывающие людей «за живое», обращаясь к тому, что ещe не осознано. Возникновение религиозного движения, научной теории или парадигмы в искусстве сопровождается процессами создания новых символов. Последовательное развитие и смена процессов-символов, соединяющих бессознательное и сознательное, совершенствуя и умножая внутренние модели мышления, обусловливает исторический процесс развития человеческого духа.

Эстетическая эмоция, направляющая этот процесс-символ и связанная с развитием-адаптацией моделей смысла нашего существования, воспринимается нами как ощущение прекрасного. А эстетическая эмоция, направляющая процесс адаптации моделей поведения к осуществлению этого смысла, воспринимается нами как ощущение духовно возвышенного. Процесс-символ, соединяющий априорные модели-концепции прекрасного и Божественного с материей окружающего мира, обусловливает историю. Как уже говорилось, развитие моделей происходит через дифференциацию; дифференциация развивает высшие модели-концепции смысла существования и личности, а также модели поведения, осуществляющие смысл и направляющие развитие культуры и истории. Так в истории происходит дифференциация и усложнение эмоций прекрасного и возвышенно духовного.

Развитие эмоций прекрасного и возвышенного — это часть процессов-символов, связанных со смыслом нашего существования. Такой процесс-символ может продолжаться десятки, сотни и даже тысячи лет. Когда процесс развития символа завершается, символ входит в сознание и обогащает процесс мышления, не возбуждая более сильных эмоций на национальном и государственном уровне и не вызывая революционных или религиозных войн. Творческие силы этноса или нации направляются на новые, ещe не осознанные концепции.

Описанные процессы развития захватывают все символы культуры, включая символы веры (как крест или красное знамя) и символы языка — слова. Процесс дифференциации сознания отдельного человека происходит в основном через усвоение ранее созданных концепций-моделей, сохраняемых в языке и других символах культуры. Однако в этом процессе связь сознательного и бессознательного может исчезнуть, и символы культуры, включая язык, могут превратиться просто в написанные или звучащие знаки, не имеющие глубокого, некогда существовавшего смысла. Сознание может оказаться развитым и дифференцированным, но не жизненным, не соответствующим глубинным человеческим потребностям; связь концепций с инстинктами разрывается, творческий потенциал угасает. Таковым, возможно, был механизм гибели древних цивилизаций, на смену которым приходили народы, чьe сознание было менее дифференцировано, но более связано с бессознательным, с инстинктивным, с материальной основой существования и оказалось более жизненным.

Поэтому для продолжения развития культуры процесс дифференциации должен сопровождаться процессом синтеза, восстанавливающим связь дифференцированных сознательных концепций с глубинными потребностями человека, заложенными в недоступных сознанию первобытных моделях-архетипах. Предназначение искусства и религии (их осознанная или неосознанная задача) в том, чтобы наряду с дифференциацией и созданием новых концепций восстанавливать связь сознательного с архетипами бессознательного (латинское religare означает «связь»). И хотя искусство и религия пользуются различными средствами, но обе эти сферы человеческой деятельности обращаются одновременно к сознательному и к бессознательному, к концепциям и к эмоциям. И религия, и искусство создают символы, объединяющие материальное и духовное в человеке, и восстанавливают связь сознательных и бессознательных аспектов наших наиболее важных моделей — касающихся смысла человеческого существования и поведения, реализующего этот смысл.

Поскольку человек, ощущая бесконечность своей духовной природы, одновременно знает о своей конечности в материальном мире — противоречие между материальной и духовной природой человека не может быть окончательно разрешено. Поэтому процесс развития моделей этого взаимодействия не может полностью перейти в сознательную, не «затрагивающую за живое» фазу — несмотря на конечность жизни индивидуума, человек вовлечeн в бесконечный процесс-символ, создающий модели смысла.

Изучение высших духовных моделей смысла, определяющих современное сознание и поведение, анализ изменений в структуре духовного чувства и параллельное развитие философской мысли и религиозных доктрин — возможно, важнейшие задачи как для теологической мысли, так и для культуры в целом. Чтобы подготовить мысль к движению в этом направлении, разберем подробнее природу противоречия материального и духовного и точнее очертим «слабое звено» в исторической преемственности культуры.

Материальная основа человеческого духа — в генетически унаследованных структурах мозга, в моделях-архетипах, с одной стороны, являющихся основой для всей психической деятельности, а с другой — связывающих психическую и духовную деятельность с инстинктивной, материальной основой человека. Наша духовная жизнь сегодня сильно отличается от того, что было 5000 лет назад, однако генетически унаследованная структура мозга вряд ли изменилась. Другими словами, априорные модели изменяются быстро в сравнении с генетическими изменениями. Это быстрое изменение априорных моделей происходит благодаря тому, что новые формы моделей не исчезают бесследно, а фиксируются в символах культуры, и прежде всего в языке. Отдельному человеку редко удаeтся ввести новое понятие, которое остаeтся жить как часть культуры; даже великие преобразователи культуры, писатели, философы, художники, политики, теологи, каждый в отдельности влияют лишь на малую часть языка и культуры. Однако, благодаря языку, духовные достижения всех мыслящих на этом языке накапливаются и становятся доступны коллективному сознанию за сроки, невероятно короткие в сравнении с генетическими изменениями.

Для отдельного человека концепции коллективного сознания, хранящиеся в языке, являются априорными концепциями: они априорны для индивидуального мышления, сознания и поведения. Но, формируя индивидуальное сознание, концепции коллективного сознания не «принадлежат» отдельному человеку. Только через индивидуальный процесс адаптации коллективные концепции входят в индивидуальное сознание: они должны быть «пережиты», «подстроены» под индивидуальный опыт; они должны стать эмоционально связаны с инстинктами, и для этого — соединиться со значительной частью всего богатства сознательных и бессознательных моделей мышления. (Например, понятие «жадность» многократно переоценивается человеком в течение жизни, «подстраиваясь» к индивидуальному опыту). Сравнивая процесс приспособления концепций с адаптацией генетически унаследованных априорных моделей-архетипов, мы замечаем существенное отличие последних: они непосредственно и безусловно связаны с инстинктами и с материальными основами нашего существования благодаря миллионам лет совместного развития (например, человек инстинктивно удовлетворяет свою потребность в еде). Генетические модели менее дифференцированы, осознаны и адаптивны, но обладают тем преимуществом, что всегда «задевают за живое», потому что по своей природе связаны с эмоциями без всяких усилий со стороны отдельного человека; и поэтому к ним легче всего апеллируют даже самые примитивные культурные символы.

Концепции коллективного сознания, напротив, не связаны с материальными основами нашего существа безусловными механизмами. Для установления и поддержки такой связи требуются определeнные условия, важнейшие из которых, по-видимому, в том, что концепции коллективного сознания должны соответствовать как инстинктивным бессознательным потребностям, так и общему состоянию коллективного сознания. Взглянем с этой точки зрения на противоречие между мистической природой религиозных концепций-символов и рациональным понятием о научном мышлении, — по-видимому, это противоречие нарушает условие связи сознательного и бессознательного. Быть может, в современном сознании религиозные концепции «слишком» мистичны, а научные «слишком» рациональны? Вопрос не в том, «что лучше», наука или религия, — а в том, как соединить достижения религиозной мистики с научным мышлением. Как избежать разрыва сознательного и бессознательного и предотвратить процесс распада культуры? — чтобы сохранить творческий потенциал, продолжая бесконечный процесс-символ, создающий модели смысла.

Разрешение конфликта материального и духовного — это вечный процесс, сопровождающий развитие сознания. Он происходит во всех частях мира, различаясь в подходах и методах, но всегда направлен на совершенствование и сознательных и бессознательных моделей психики. К состоянию высшего наслаждения, к счастью — не к этому ли извечно стремилось человечество? Но что служит источником высшей отрады, на что человек может надеяться и как следует действовать, в чeм состоит добро, что есть добродетель? И в кругу философов, и среди кочевников эти вопросы издавна были предметом обсуждений.

В мифах и преданиях до сих пор живeт древнее примитивное понятие о счастье как непрекращающемся блаженстве в слиянии души и тела, личности и мира. Это «воспоминание» корнями уходит в изначальное недифференцированное состояние психики; личности нет, она не отделяет себя от мира. Мы можем оценить реальность такого состояния, взглянув на животных, — животное состояние далеко от вечного блаженства.

Чем дальше заглядываем мы в глубь истории, тем больше мы видим, как индивидуальное исчезает под покровом коллективного. В примитивной психологии мы не находим никаких следов индивидуального. Вместо индивидуальности мы видим коллективное отношение, то, что Леви-Брюль назвал раrticipation mystiquе (мистическое соучастие). Древний до-сознательный человек жил окруженный опасностью и непредсказуемостью, в нераздельности себя и мира. В этом не-отличении, не-отделении, в идентичности субъекта и объекта была невозможность спрятаться ни на миг, и не блаженство, а постоянный страх был извечным спутником человека. Отделение субъекта от объекта, рrincipium individuationes сулил избавление; и начало индивидуальной дифференциации, отделение себя от мира в мерцающем сознании обещало положить предел чудовищному господству бессмыслицы и случая. «Избавление» это досталось не даром: независимость внутреннего мира предстояло оплачивать ценой зародившегося конфликта между сознательным и безсознательным.

В Китае (VI век до н.э.) происходит разделение мистики и материального мира. Конфуций учит правилам поведения, то есть сознательным моделям поведения в материальном мире, и одновременно Лао-цзы создаeт Дао, религию мистики человеческого духа. (Мне представляется, что разделение правил поведения и мистики духовного на две отдельные религии даeт ключ ко многим загадкам последующего развития китайской культуры.)

Конфликт материального и духовного в Древней Греции был осознан как противоречие — между деланием добра и достижением счастья. Древнегреческим философам было ясно, что одно недостижимо без другого, и они стремились доказать их тождественность. Эпикурейцы признавали высшим основанием для деятельности — счастье, достижимое в этой жизни, однако вынуждены были умерить это счастье до (часто) весьма жалких границ. Стоики, напротив, признавали высшим достоинством правильное поведение (добро-деяние) и считали, что идеал личности — мудрец — не зависит от счастья, от условий и достижений в мире материальном, — что, однако, противоречит человеческому опыту.

Христианство, продолжая иудейскую традицию, возвысило идеал в запредельную, недостижимую для человека область, и признало конфликт материального и духовного фундаментальным фактом человеческого существования. Разрешение этого конфликта возможно только через приведение в сознание моделей собственного поведения, через осознание мотивов поступков. Полное соответствие сознания и поведения, то есть моделей-концепций разума и моделей поведения, недоступно для человека; это — святость, идеал. Инстинкт обучения, как обсуждалось выше, движет процессами расширения сознательных аспектов внутренних моделей мышления и поведения, то есть движет к идеалу святости. Движение это — не из ожидания «блаженства», что недостижимо, не из страха наказания, «ада», и не из механического устройства нашего поведения, потому что априорный закон поведения — это свобода; движение к идеалу святости, обусловленное инстинктом обучения, — это внутренняя априорная потребность, мистическое свободное движение.

Между философией «чистого духа» и научным мышлением, стремящимся соединить дух и материю, Кант стоит как вершина классической философии и как предтеча научной философии и психологии, как мост между прошлым и будущим, соединивший исторические полюса сознания. Умственное созерцание просветляется и услаждается величием системы Канта, разрешившей вопрос о взаимоотношении мыслительного процесса, внешнего мира и поведения, объединившей метафизику, психологию, эстетику и теологию.

Открыв априорную, врождeнную природу психики, лежащую в основе мышления, Кант совершил переворот в истории человеческой мысли, изменив смысл философского анализа взаимоотношений человека и мира, объективного и субъективного, частного и общего. Восприятие и познание, как показал Кант, относятся к миру явлений, а не к внешнему миру предметов-как-таковых. Явления — это то, что создано рассудком и разумом в процессе взаимодействия с внешним миром, с предметами-как-таковыми. Подобно внешнему миру, наше бессознательное отделено от сознания. Разум, управляющий поведением, то есть модели поведения и механизмы их адаптаций недоступны сознательному рассудку непосредственно. Внутреннее сознательное восприятие нашего поведения, его мотивов и воли — это явления, созданные сознанием (во взаимодействии с бессознательными основаниями воли и моделей поведения).

Специфическая способность к созданию явлений в сознании, как уже говорилось, основана на априорных моделях-концепциях рассудка: каждое явление создаeтся на основе соответствующей концепции. Человек отдаeт себе отчeт о собственном поведении постольку, поскольку общие модели-концепции рассудка, в какой-то мере, адекватны соответствующим механизмам поведения и конкретным единичным поступкам. Такое соответствие, однако, ограничено; для человеческого сознания собственная воля и, в ещe большей степени, поведение и его мотивы являются как бы «внешними» объектами-как-таковыми. Наша глубинная суть, таким образом, является недоступным сознанию внутренним объектом-как-таковым.

Но если концепции и соответствующие им объекты различны по сути, то как устанавливается соответствие между концепциями и объектами? Объекты — это не только предметы во внешнем мире, но также воля, мотивы поведения и поступки. Соответствие устанавливается при помощи особой априорной (врождeнной) способности, говорит Кант, способности к суждению; суждению о том, какой концепции (то есть общему понятию) соответствует конкретный объект. Способность к суждению, как раскрывает Кант, это основа способности и к восприятию красоты, и к восприятию возвышенно духовного.

Заметим, что в вышеприведенном примере человек получает удовольствие, и остановим наше внимание на двойственной природе удовольствия: во-первых, голодному приятно съесть суп, а во-вторых, человек правильно сориентировался в жизненной ситуации. Это «во-вторых» — маленький пример, иллюстрирующий великое открытие Канта: соответствие концепций внешнему миру (устанавливаемое способностью суждения) доставляет нам наслаждение. Кант приходит к основному априорному закону, управляющему способностью суждения, — это целесообразность. Не мир явлений целесообразен в соответствии с неким априорным законом, предписанным разумом. Нет. Способность суждения — целесообразна. Однако наше сознание воспринимает эту ситуацию так, как если бы объекты-как-таковые (мир и наше поведение) были целесообразны: человек свободно захотел, разумно поступил, получил удовольствие и пользу одновременно.

Наслаждение, доставляемое целесообразностью способности суждения, может проявиться и без удовлетворения «низших» потребностей, связанных с голодом или страхом. Иной раз мы получаем удовольствие, не ожидая никакой пользы. Так, по Канту, обстоит дело с красотой и с возвышенной духовностью. Красота — это незаинтересованное наслаждение, бесцельная целесообразность, воспринимаемая во внешнем объекте, в особенности в предмете искусства. Возвышенно духовное — это бесцельная целесообразность, воспринимаемая сознанием в воле, в моделях поведения, поступках (как наших собственных, так и других людей) и в символах культуры, в особенности в религиозных символах. «Бесцельное» означает здесь не направленное к удовлетворению «низших» конкретно-материальных инстинктов и потребностей; подобно буддийскому «ничто», кантовская «бесцельная целесообразность» направлена к удовлетворению инстинкта обучения и представляет собой целесообразность в высшем смысле.

Способность суждения «подводит» каждый наш поступок под общую категорию рассудка. Удовольствие от поступка связано с сознанием того, что поступок имеет основание в разуме. Это, однако, не есть основание для поступка, подчeркивает Кант, а только для намерения, для осознанной части нашей воли, составляющей лишь малую часть всего разума-поведения. Это ещe не эстетическое наслаждение возвышенным, но лишь априорный, обязательный и не зависящий от нашего сознания или свободного выбора механизм взаимодействия сознания, воли и разума. Другими словами, каков бы ни был действительный разрыв между сознательным намерением и бессознательным поступком, нашему сознанию поступок представляется основанным на разуме.

А где же нравственность? И где сознательно-разумное поведение? Быть может, именно там, где сознание сомневается и не уверено в разумном основании для поступка, там и начинается индивидуальное сознание и индивидуальная ответственность, другими словами, нравственность, основанная на индивидуальном сознании, а не на коллективном бессознательном.

Сформулировав идею возвышенного и красоты как бесцельной целесообразности и указав на априорный и необходимый характер понятий о свободе, бессмертии души и Боге, Кант переходит к аналитике, дедукции и диалектике, анализируя антиномии разума и приводя массу примеров, разъясняющих его мысль. Поставив сложный вопрос о диалектике объективного и субъективного в нравственности и красоте, система Канта, однако, не удовлетворяет нас сегодня. В области нравственного и духовно возвышенного кантовское разрешение противоречия между материальным и духовным существованием человека основывается на понятии о долге, которое не кажется сегодня безусловно приемлемым и универсально вдохновляющим.

Априорность во всей классической философии, начиная от древних греков, понималась как абсолютная и вечная неизменность: априорные концепции мышления никогда не изменяются, происхождение их — в запредельном мире, и они есть основа всего объективного. Между априорностью, как неизменной и трансцендентной данностью, и адаптивностью, как изменчивостью и основой индивидуальных различий, лежал непреодолимый барьер. Эта противоположность и непримиримость адаптивности и априорности была унаследована Кантом, стремившимся открыть вечные и неизменные — априорные — законы разума, подобные вечным и неизменным законам природы, открытым Ньютоном. Но наука, вторгаясь в область философии и постоянно вновь открывая нам игру априорного и адаптивного, объективного и субъективного, преодолевает барьер между адаптивностью и априорностью. Пытаясь проникнуть в вопрос о происхождении Вселенной, физики приходят к выводу, что даже фундаментальные законы природы изменяются во времени. Смысл понятия априорности меняется: априорное для отдельного человека (как понятия абсолютности и априорности пространства и времени) изменяется в истории и передаeтся через язык и культурные концепции. Адаптивность-обучаемость новым концепциям мышления, созданным в культуре (то есть в языке и во всeм способе жизни), основана на изменяемости нейрофизиологического аппарата априорных концепций. Новое понятие, которое я называю адаптивной априорностью, позволяет по-другому увидеть противоречия, приведенные в философское сознание в пост-Кантовом развитии психологии.

Религиозное сознание в современном обществе

Конфликт сознательного и бессознательного изначально присущ человеческой природе — материальное существование конечно, но Дух бесконечен. Происхождение этого конфликта — в архетипах бессознательного, связывающих нас одновременно с материальной основой нашего существа и с бесконечной, неизвестной нам целью существования. Это противоречие невозможно устранить, но без его разрешения воля человека раздваивается, самоуничтожается, парализуется; а душа человека оказывается незащищенной перед примитивными символами, обращающимися к архетипам нашей психики; поэтому жизнь требует постоянного разрешения этого конфликта, и человек живeт в этом парадоксе.

В протестантском типе сознания был достигнут новый уровень разрешения конфликта сознательного и бессознательного, но сохранилось ли это достижение в коллективном сознании сегодня? С одной стороны, социологические исследования подтверждают связь экономического успеха и высокой рабочей этики с идеалами протестантизма. А с другой стороны, критики протестантизма утверждают, что религия лишилась большой части мистики и что человеческое сознание ещe неспособно вполне заменить эту потерю рациональным мышлением. «Под давлением и молотом закалилась совесть и сердце превратилось в руду, чтобы перенести тяжесть подобной ответственности». Не взвалил ли протестантский идеал слишком большую ответственность на человека?

Некоторые факторы современной американской жизни, возможно, определяются происходящим разрывом сознательного и бессознательного, — в частности, понижение общего уровня популярной американской культуры — кино, ТV. (Возможно, что жизненная сила американского общества восстанавливается непрерывным притоком эмигрантов.) Можно ли предотвратить нежелательные аспекты «американизации» мировой культуры принятием ограничительных законов? (Например, во Франции ограничен импорт голливудских фильмов). Мне кажется, что дифференциация концепций и увеличение роли сознания — это часть могущественного исторического процесса, который нельзя остановить: законы, регулирующие импорт «плохой культуры», могут лишь замедлить процесс, но предотвратить распад культуры и направить процесс дифференциации на культурное созидание можно лишь параллельным процессом синтеза, восстанавливающим связь сознательного (материальных потребностей) и бессознательного (ощущения духовной мистики).

Перед русской церковью сегодня стоят задачи невероятной сложности. Можно привести много аргументов, указывающих на то, что пороки современного общества в России связаны с духовной неудовлетворенностью в не меньшей мере, чем с бедностью и отсутствием перспективы. Высшие духовные ценности русского коллективного сознания исторически находятся вне ежедневной жизни и вообще вне материальных ценностей. Отказ от материального успеха часто рассматривается как более духовно возвышенный и нравственно ценный, чем личное благосостояние, поскольку материальный успех требует непрерывных компромиссов (с принятыми понятиями о духовно возвышенном). В традицию интерпретации Нового Завета и в коллективное сознание прочно вошла притча о том, как трудно богатому войти в царство небесное, но притча о талантах, о Божественном требовании «пустить в оборот» свои способности и реализовать их в материальном мире остаeтся не принятой, не осознанной в коллективном сознании. Даже отказавшись в своeм сознании от личного благосостояния, в бессознательном остаeтся давление нереализованного творческого потенциала.

Означает ли это, что современные кризисные явления русского общества исторически случайны и не связаны с необходимостью изменения моделей коллективного сознания? Приведу свои частные соображения. Сознание в России, Америке и вообще везде в мире является коллективным сознанием, а индивидуальное сознание — это крайне редкое явление, достояние отдельных индивидов в некоторые моменты. В России коллективное сознание основано на коллективных ценностях, а в Америке коллективное сознание основано на индивидуальных ценностях. Американское сознание лучше приспособлено к современному укладу жизни, но американскому человеку труднее соединить коллективные сознательные понятия с бессознательным. Особенно трудно в Америке молодым людям, которые с детства находятся под невероятным давлением коллективного понятия «индивидуум», тогда как они совершенно не готовы к этой роли и не всем удаeтся связать это коллективное понятие с бессознательным. В сегодняшней жизни русскому человеку приходится с большим трудом «пробиваться через» наши коллективные понятия (и далеко не всем это удаeтся), но у нас невероятно много потенциальных сил, как было сказано, идущих от тесной связи с коллективным бессознательным. Для индивидуального сознания «американскому человеку» нужно соединить коллективные понятия с бессознательным, а «русский человек» должен преодолевать коллективные идеалы.

Тысячи лет усилия социально организованных религий были в значительной мере направлены на развитие более совершенных моделей поведения, основываясь на нравственном априорном законе мышления, а не на свободном выборе человека. В частности, развитие в человеке чувства вины и напоминание об изначальной греховности (человек априорно хочет быть хорошим) заставляют человека задумываться о мотивах своего поведения, приводить эти мотивы в сознание и через сознание улучшать свои модели поведения. Религиозные, философские, эстетические и научные усилия через сознание совершенствуют модели поведения. (Противоречия между религией, философией, искусством и наукой связаны с необозримой дистанцией различия между высшими достижениями человеческого разума в отдельных индивидуумах и коллективным сознанием.)

Объяснение это было написано признанным великим учителем и изложено в его популярной книге «Путеводитель для заблудшего» почти тысячу лет назад, тем не менее, знание о том, что не правила морали, а свободный выбор человека есть истинное и высшее требование Бога, остаeтся ещe в значительной мере вне коллективного сознания. Около ста двадцати лет назад эта великая истина была вновь открыта Ницше: будущий человек, писал философ, сам будет решать, что хорошо и что плохо. «Будущее человека должно зависеть от его воли, чтобы положить конец господству бессмыслицы и случая и чтобы волею тысячелетий пойти по новому пути». Готов ли современный человек для такого знания и решения? И где дорога в «рай», туда, где сознание соединяется с бессознательным и силу разгула приобретает творческий порыв?

Достоевский в своeм «подпольном» человеке раскрывает противоречия и внутренние трудности процесса сознательного совершенствования моделей поведения отдельного человека. «По своей, по глупой воле пожить» хочет человек у Достоевского, а не в соответствии с правилами того, что хорошо и что плохо. Пусть эти правила рациональны, продуманы, полезны для человека и соответствуют понятию возвышенного, но если они не соответствуют индивидуальным внутренним неосознанным потребностям, то они не вдохновят, не заставят человека дерзать и творить и не будут эффективно двигать человека к его высшим целям.

Каково соответствие между творческим порывом, свободой и волей? Обычно под волей, особенно в еe крайних проявлениях, имеют в виду разгул, бесшабашность, неограниченность. Но когда человеком руководят «низменные» инстинкты, привязывающие его разум и поведение к материальной основе организма (общей для всех людей и роднящей людей со всем животным миром), — то индивидуальная воля исчезает. В бессознательном разгуле много энергии, идущей из материальных основ нашего организма, воля человека подчинена материальному — это противоположность свободе. В разгуле — саморазрушение и деградация — это совсем не то, «как Мне лучше», потому что исчезает понятие Я. Я-личность существует в сознательном рассудке, и если воля безрассудна и определена материей — в этом мало личности и мало свободы. Здесь — восстание воли против жизни. Но чем же всe-таки привлекателен разгул? Почему хочется «по своей, по глупой воле»? Отчего такой вкус к бессмысленному? Быть может, здесь нет неразгаданной тайны: разгул привлекает неограниченностью энергии, когда весь человек со всем его бессознательным отдаeтся порыву. Сознательное рассудочное поведение не может этого дать, если оно оторвано от вне-сознательной материальной основы нашего существа.

Возможно ли человеку согласовать разум и волю, сознательное и бессознательное, выполнив в этом наше Божественное предназначение? Противоречие, содержащееся в человеческом предназначении, было осознано в начале нашей эры, и принципиальным моментом этого осознания, по-видимому, является спор между Августином и Пелагием, происходивший в V веке. Августин утверждал, что человек, унаследовав Адамов грех, не в силах спасти себя иначе как только получив Божественную благодать. Пелагий, напротив, считал, что человек по своей воле выбирает: грешить или избегать греха. Аргументы Пелагия были просты и рациональны, Августин же, казалось бы, противоречил логике. Тем не менее учение Пелагия было отвергнуто церковью и признано ересью, а учение Августина определило основы христианской этики. Противоречие человеческой природы, как уже говорилось, христианство признаeт фундаментальным фактом нашего существования.

В истории увеличивается роль рационального сознательного мышления, и в этом состоит развитие культуры. Процесс этот был отмечен ещe Платоном, принявшим лишь сократический способ рационального мышления, хотя и отметившим роль мистики в творчестве оракулов и поэтов. В это же время в Израиле пророком Захарией провозглашается конец пророческой деятельности, состоявшей в значительной мере в неосознанном восприятии Божественных повелений. Наступает эра увеличения роли рационального сознания. С возникновением научного метода мышления этот процесс невероятно ускоряется, и сегодня мысли и даже самые глубокие проникновения, чтобы быть принятыми, должны быть выражены в строго рациональной форме.

«Стоя на плечах гигантов» и пытаясь приоткрыть дверь будущего, вернeмся к вопросу: в чeм состоят рациональные основания для выполнения высшего требования, предъявленного человеку, — создания индивидуального сознания? Ответим ещe раз: каждый отдельный человек получает концепции рационального мышления из языка и культуры, но, чтобы воспользоваться ими в полной мере, мало запомнить слова и названия, нужно соединить их с глубинными бессознательными инстинктами и привести в сознание поведение и его мотивы. Создание такого внутреннего синтеза — это путь к индивидуальному сознанию.