И дольше века длится год

Из дневника Мурата Ауэзова

Исторические романы И.Е., А.А. и т.п. следует рассматривать, главным образом, в плане решения казахской литературой 60^х – 70^х годов проблем историко-культурной преемственности. Преемственность в этом случае – ключ к пониманию и содержания, и специфической формы этих произведений.

***

Мы научились связывать воедино разрозненные части (разъятые историей и в нашем сознании) реального целого, и это – новый основной ключ в поэтике нынешней художественной литературы, шире – культуры в целом. Это стиль целого периода развития. В беспрерывном изменении, развитии культуры все же есть периоды, подводящие некий главный итог состояниям предыдущего развития. Умение связать – из их числа период.

***

Сложившийся характер человеческих отношений, стимулируемый фактом существования этого типа государства, плодовит различными формами агрессии против нравственного сознания личности. Из многообразия этих форм можно выделить две крайние: тривиальную и экстремальную. Первая приводит к перерождению личности хладнокровно рассчитанным поощрением норм и запросов обыденного сознания. Нищенские по существу, но ощутимые в сравнении льготы и преимущества, даруемые безропотным, лояльным и – в большей мере – активным функционерам общества, формируют массу банальных случаев перерождения бывших гордо мыслящих.

В казахской среде, пережившей катастрофические потрясения в недавнем прошлом, этот фактор в большинстве случаев действует безотказно. Инертные, в силу особенностей национальные психологии, в плане карьеристических или финансово-деловых предпринимательств, современные казахи, тем не менее, охотно, на лету хватают подачки и верно отрабатывают льготный кусок, объясняя в товарищеском кругу, что “главное сейчас” вырасти количественно, взрастить детей. В среде бывших жастулпаровцев такого рода чадолюбие пустило прочные корни. К числу тривиальных форм (м.б., в основе их) относится элементарный страх. Трусость, объясняющая себя необходимостью сохранять осторожность. Случаев более, чем достаточно. Расплата – банальное “очеловечивание” бывших некогда крылатыми.

Экстремальная форма – отчаяние, рожденное ощущением безысходности. Следствие: алкоголизм, самоубийство (в последнее время факты самоубийства участились в казахской интеллигентской среде настолько, что уже не может восприниматься как случайность, требуют осмысления), отказ от святых и незыблемых человеческих ценностей (рецидивы детоненавистничества, нежелания “продолжить себя в сыне”).

… [одно из средств терапии – терапии подвержены, прежде всего, и прежде всего подлежат экстремальные формы – дать выход отчаянию, выплеснуть его вовне: обрести реально осязаемого врага].

Вот и нащупали, Сариев, в осеннем нашем движении нечто важное – снять анонимность с репрессивных сил, циничное и неутомимое давление которых мы оба с тобой так хорошо ощущаем. Мы отказались от знания, и нелегко нам будет ощущаемое уловить в ясных для других словах. Уточним: отказались не от знания, а от той его гуманитарной разновидности, с которой имели дело немало лет в стенах академических институтов. Бог свидетель – не академизм знания чуждым оказался нам с тобой. Историческое и логическое близки нашему разумению, и мышление на ниве знаний было бы отрадным, когда бы не унизительный спекулятивизм его в условиях жесткой идейно-политической детерминации.

Прощай гуманитария, приветствуем тебя свободный дух! Не обременим тебя понятиями, нашедшими убогий приют в коридорах власти. Ты принесешь свои слова – возвышенные, проницательные, проникновенные.

“Неформальная инициатива” наших юношеских лет питалась побудительными мотивами непроясненного свойства. В годы нашего теснейшего единения мы, по существу, были наиболее чуждыми друг другу, ибо каждый действовал, побуждаемый собственными мотивами, в силу (в каждом отдельном случае) непроясненности своей. Похожими внешне или без труда сводимыми к некоему сходству, в основе которого были энтузиазм, активность и т.п. без определенности – во имя какой цели. По мере углубления обнаруживаем разность, но уже привязаны друг к другу привычкой общения и не расстаемся, хотя и осознаем взаимную мировоззренческую отчужденность.

***

Это отдельное “я”, взятое на собственном примере, оказывается настолько же сложным, как и любое другое “я”. Переплетается в нем все историческое бытие человека. Весь вопрос в том, в какое число концентрических кругов, описывающих нас, мы сами себя, своим интеллектом и собственной волей, вписываем. Можно быть “я” круга первого, эмпирического. Но можно, оставаясь “я”, одновременно ощущать и понимать себя в эпицентре гораздо большего числа кругов: к примеру, “я и семья”, “я и место моего жительства”, “я и поколение”, “я и государство”, “я и народ”, “я и история”, “я и планетарное будущее” и т.п. и т.д.

***

***

Стиль должен сочетать возможности логического анализа, вершащегося тут же, на глазах, с непонятной, некатегориальной, образно завораживающей формой изложения. Чтение Сариева призвано по ходу перестраивать, видоизменять того, кто рукопись в руки взял. Вошедший в книгу, выйдет из нее другим. Должны быть устранены соблазны беллетризма. Долой эпитеты, метафоры и пр. шелуху (используемы в том случае, если действуют как внутренние силы образно-логического изложения).

***

***

***

Вчера весь день был занят традиционной осенней ревизией своих бумаг. Это полезно: вспоминаешь себя, опредмеченного в записях, набросках, публикациях, переписках. Обнаружил добротно обработанный материал по памятникам древнетюркской литературы. Намечены выходы, уловлены параллели с “Гильгамешем”, поэмами Гомера, со средневековой и современной тюркоязычной литературной традицией. Короче, готовый материал для написания докторской диссертации.

Если учесть, что там же, в кипах папок, есть и собственные конспекты теоретической литературы по проблемам преемственности, взаимосвязей литератур, становится очевидным, что основа для докторской вполне достаточна. Видимо, потому утренний сон был полон грез о социальном благополучии, официальном признании с цветами и рукоплесканиями.

Но тут же, в момент пробуждения, стремительно, как это может быть только в своеобразных измерениях перехода от сна к бодрствованию, пронеслась в сознании, отчетливо в каждом пункте аргументированная, вереница мыслей-воспоминаний о собственном биографическом прошлом.

Причина сегодняшнего отказа от Д. д. – ушел из академического института, причина ухода – идея кочевья, причина крамольной идеи – в “Жастулпаре”, причина “Жастулпара” – в условиях формирования моего юношеского нравственного сознания (семья репрессированного поэта). Нынешнее состояние мое довольно жестко детерминировано предыдущим. Важно то, что ни в одном из отмеченных переходов из состояния в состояние я не поступился совестью, не мельчил, сохраняя в себе нечто устойчивое, требующее жертв и лишений, но проясняющее душу и укрепляющее разум. Тусклый, тяжелый блеск граненого штыка напоминает мне эта неумолимая историческая предопределенность.

Я не мог быть другим. Все другие жизненные варианты привели бы меня к самоистреблению. Сгорбленная, свернутая в компромиссный узел духовность привела бы меня к катастрофе. Инстинкт самосохранения водил моей рукой, раздававшей щедро, без остатка все наличное, не дрогнув ни разу, подписавшей множество бумаг, разлучивших меня с бременем материальных льгот. Я буду писать и о литературе древних, средневековых и современных тюрков, но без оглядок на каноны современных исследователей. Все это – современного тюрка достояние, наследство, право на которое узаконено за мной, моим жизненным путем. И обращаться с ним я стану бережно, как рачительный владелец, и непосредственно, как истинный хозяин. Точнее: тюркское духовное наследие – это я в прошлом, а сегодняшний я – это тюркская духовность, прокладывающая и утверждающая свой путь в современности. Нужна ли нам Д. д., Ќалжан?

Время бежит так стремительно, что возникает серьезная необходимость указывать не только день и месяц, но и год. Несколько предыдущих лет промчались так быстро, что и не верится, не хочется верить, будто позади уже годы элементарных, мало продуктивно-опредмеченных попыток выйти из оцепенения. Есть все основания порицать себя за долгое молчание, но и не возблагодарить судьбу за решимость и определенность, обуявшие меня в итоге, тоже нельзя. Мое молчание иного свойства: предгрозовая тишина.

Вчера в единый миг национального времени промчались девять часов нормированного. Девять часов общепринятых сидели мы в застолье с Б.Д., не тронутыми остались блюда и напитки, только дымились сигареты и чай – напряженнейшая беседа.

Эрудирован, большая сумма систематизированной информации. Естественно сочетает казахскую и русскоязычную стихии, культуры, знания. Дорожит тем, что возвышает гордость современного казаха, крепко держится за эти ценности, защищает их корректно, но цепко, настойчиво, привлекая логические и эстетические аргументы. Допускает простор в оценке факта, явления видит многосторонне, по крайней мере, две стороны в каждом отдельном явлении. Видит черное и белое, но… заметно метафизичен. Описывает, раскладывает, смакует константы. Говоря о достоинствах и недостатках казахов, умеет видеть закрепленное, сформировавшееся (так получается у него) раз и навсегда. Недиалектичен. Не ощущает противоборствующего во взаимопереходах и развитии, сцепления черного и белого, хотя, повторяю, характеризует их в отдельности и живо, и точно, и проникновенно.

Искренен, искренен в своем патриотизме, и вере в коммунистические идеалы. Парадоксально: владеет только оружием коммунистического мировоззрения, но это оружие у него – метафизично, бездейственно. Берет его в руки, оно гремит, звенит, бряцает, но и только. Это непростой случай.

Любое государство по природе своей (и, разумеется, тоталитарное как апофеоз идеи государства) склонно внедрять в сознание своих граждан метафизическое видение мира. Другой вопрос – в какой мере оно осознает свои исконные интересы, и третий – в какой мере оно вуалирует их, умеет ли делать хорошую мину при плохой игре.

Наше умеет отстаивать свои интересы весьма эффективно, внедряясь с помощью большого набора привлекательных и действительно сильных аргументов в самые глубины сознания своих граждан. Массовая обеспеченность питанием, работой, здравоохранением, образованием и рядом других социальных благ внушает ощущение небывалого достижения, и человек смиряет в себе личность, готов приветствовать долговременность достигнутого состояния. Уже не переделывает, а объясняет, интерпретирует мир. Здесь корни и почва метафизичности взглядов и разумений. Идеологический, пропагандистский аппараты следят за тем, чтобы мысль оставалась дробной, разъясняющей, иллюстрирующей, и ни в коем случае – целостной, диалектичной, концептуальной, преобразующей.

Многосторонне одаренная личность Б.Д. Но в искреннем и достаточно глубоком, знающем мышлении своем остается в позиции сидящего на двух стульях. И потому больше полагается на естественное течение событий, оно-де все положительно разрешит, и отыскивает, кропотливо, проявляя большую заинтересованность и незаурядную наблюдательность, тщательно отыскивает все, что в своем наличии, в сумме, в ходе естественного развития приведет к 20-миллионному казахскому народу в начале ХХІ века, народ со своим суверенным политическим статусом (“казахская социалистическая республика”), со своим не последним голосом в решении международных проблем. Б.Д. знает исходное, знает факты современности (удобно для своей концепции подобранные), знает некую абстрактно-положительную цель в будущем. Но – как привести все это в систему движения, достижения, преодоления барьеров и разрешения проблем – этого он не знает и не проявляет желания об этом задуматься. Или говорит: “Дайте мне реальное министерство иностранных дел и собственный монетный двор, и я отвечу на ваши вопросы”. Вопрос в том, как заполучить то, что для него исходный момент в решении задачи. Говорили долго и многообразно, во многом сходились без труда, но зазор, щель давали о себе знать.

***

***

***

***

***

***

***

***

Осмысливая и изучая историю казахов в эпоху средневековья, мы, разумеется, не можем не видеть реально существовавших кровнородственных связей славян и тюрков. Но акцентировать на этом внимание, вычленять эти факты из контекста совсем другого содержания – мы не должны. Это могут делать гуманитарии славянской принадлежности. Что же до нас, то слишком много легло крови, унижений и т.п. между нами, чтобы сейчас, в нашей ситуации, в положении недвусмысленно колонизованного попираемого этноса, мы поднимали бы на щит былое эпизодическое родство. Политическое противостояние – главное, что нам предстоит осуществить.

Половинчатость О.С., его склонность к компромиссу проистекают из его мировоззренческой ограниченности. Осуществить подлинное единение двух главных этнических компонентов нашей земли можно лишь сохраняя и укрепляя в себе чувство достоинства. В мировоззренческом плане это означает полную суверенность, абсолютную отстегнутость (по всему шву) от сытно-спесивого мировоззрения “галиелеев”. Набиваться в “родичи” в этой ситуации – полумера, компромисс, раболепный шаг. В тактическом отношении – обезволивающее, отвлекающее от главной цели действия. Россия – колонизатор. Истина проста, и требует столь же ясного и определенного к себе отношения. Разумеется, мы вспомним о родстве и возрадуемся ему, но только потом, в будущем, когда осуществим свои политические притязания. Пункт, по которому Алан категорически отрицал мою правоту: Ислам мне враг, – сказал я. Бога признаю, но ислам – нет.

***

Он тост предложил за безымянных, стоявших за “придворными” Хайямом, Хафизом, Навои и др. “Придворные, они и остались придворными, а Баба-Кухи – как не принимали его при дворе в свое время, так и поныне “дворы” отвергают”.30 ноября 1978 годаВернулся к записям после более чем полуторамесячного перерыва. Что было в промежутке? Ничего-не-делание. Был в отпуску. Лежал днями без каких-либо целенаправленных усилий тела и мозга. Что-то читал. И серьезные вроде бы книги, в том числе – два тома рукописей Гачева, но все, хотя и воспринималось, ушло, уходит без следа. Возраст или состояние? Не оседает информация, не закрепляется. Ловлю в себе взгляд вскользь, зрящий, но не видящий предметов. Опреснел мир, лишился для меня цветов и запахов, чарующих или возмущающих очертаний, звуков. Вялое, заторможенное рефлектирование, соблазнительное, как омут, затягивающее, как трясина. Похоже сознательное торможение активности на репетицию смерти, окончательного ухода. Нет, необходимо уйти и обязательно вернуться. Смерть, разложение воистину бесцветны и дурнопахнущи, и могут быть приняты волонтерски только в ситуациях неизбежности. Почему же сознание, ощущающее в модели смерти ее ужасающую несовместимость с жизнью, мирится с ней в реальности? Нынешнюю казахскую ситуацию недостаточно выявлять как бездуховную и в этом (главном) смысле мертвую. Необходимо проявить очевидность смердящего, антижизненного букета ее реальностей, противопоставить напоминание о живом четкому реальному показу мертвого.1 декабря 1978 годаПосле славного взлета отца мы (в нескольких поколениях по моей линии) вновь пойдем по миру, как ходили поколения предков – ќожа, набирая силу для очередной яркой вспышки. Так нужно истории.

***

***

***

***

— постоянно видит оборотную сторону медали, луны – в человеке, явлении, факте;

— отвергает цитаты, ссылки на авторитетные имена (объясняет себе – “я сам частица океана”);

— загнан в угол, бросок вперед — единственный выход;

— вырван из генетического рода;

— потребитель чувств, привязанностей;

— монологист, безальтернативен;

— не стратег и не-тактик;

— человек ситуации разрыва по всему шву, вступающий в пределы, наличие в которых бога (истины) ничем не подтверждено. Марш вслепую, без разведки – уход-выплеск. (Уйти из мира невыносимо отчужденных вещей и обстоятельств);

— не считает нужным себя аргументировать; себя, свое слово-действие полагает достаточным аргументом;

— уверенно-небрежен в обращении с оружием-словом (“не вытравить соли из соли”);

— все в поле зрения – строительный материал, глина. Родословные ценности не имеют значения.

Люди отчуждены так же, как и вещи. Потому нет в литературе живых людей. Есть некие проекции воспоминаний и представлений, есть типажи, персонажи, но нет живых людей. До тех пор, пока, по крайней мере – в мышлении, не произойдут радикальные перемены – людей не будет в литературе. Будут Энелы (нелинейники), похожие на людей, и тем в большей степени, чем сильнее и циничней талант художника.

В нашей ситуации этническое “я” обретает приют и убежище в личностном “я”, преобразуя это отдельное “я” таким образом, что оно воистину может стать моделью состояния многих “я”. Поэтому писать о “себе” означает одновременно и писать о “других”, разумеется, в том случае, если это ищущее “себя” отдельное “я” действительно связало судьбу свою с судьбой множества.

Главное: не до жиру. Речь идет не о литературе и тем более – не о славе и титулах. Выжить – вот жесткий, ребром поставленный вопрос. Выжить этническому самосознанию, чувству национальной гордости. Сознание должно освоить всю наличную реальность как целостное сознание, должно обрести способность судить аргументированно, целеустремленно о всех фундаментальных основах и частных факторах нынешнего национального бытия. У нас (мы должны уметь отвечать на все вопросы) на все должны быть готовы ответы. Это не абсурд, это достижимо, если есть система мышления. В борьбе против тоталитарно-колонизаторского режима система национального мышления вызревает как средство борьбы и как ее бесспорно положительный результат.

В начале пути – бунт сознания, и вершится он в миру отдельных “я”. На этом уровне действенны не логика со всем ее категориальным аппаратом, не “союзы” умов, а живое слово, раскрывающее всю глубину бунтующего “я”, его драму, его озарение, его отчаянный протест. Это слово похоже на литературу, но отнюдь ей не тождественно. Оно живописней беллетризма – оно кровоточит, глубже и основательней логики, поскольку в пограничной ситуации между жизнью и смертью дышит истиной, включая и ее надличностный, трансцедентальный, небесно-божественный уровень. Отвергает декоративную метафору, нуждается в образах как в мостах, переброшенных от сиюминутного “я” к вечному.

Как добиться напряженности развернутого в текст слова, при отсутствии занимательного сюжета? (точнее – напряженности читательского восприятия…).

Отчуждены вещи, люди … слово?

Принадлежит ли индивиду его собственный разум?

Где пределы отчуждения?

Где цитадель индивида, гнездилище его неразрушимого “я”?

Что в человеке протестует, взрывается в бунте, отрицании, в отчаянном порыве к тому, что мнится ему “свободой”?

Человек приходит в мир и уходит из него – такова реальность, принимаемая разумом. Единственное, что может индивид противопоставить ей – осуществить в своей жизнедеятельности диаметрально противоположное: уход и возвращение.

Уйти и вернуться – всеобщая, универсальная формула жизни, объективной реальности (для человека) и познания. Этим путем идут науки и искусство.

Так и до Эклезиаста недалеко. Но у него печаль, элегия и спокойствие. У нас же горечь, боль, жгучая, нестерпимая, боль – откуда?

“Индивид не может ничего и именно потому он может все” — парадоксальная красивость? Мудрая истина?

Как бы то ни было – нет здесь ответа на вопрос о предельных (мини – и макси) границах индивида.

Что бунтует в индивиде? Голосящий смысл жизни. Жизни, поставленной в оскорбительное для нее условие тоталитарно-колонизаторской системой. Значит, наша национальная боль – это вопль самой природы человека и ее поразительно уязвимого образования – человеческой жизни.

И если мы слышим голос попираемой в правах своих жизни … если слышим это… и откликаемся на зов, выламываемся из пределов, идем на лишенья, обретаем готовность к жертвенности… если слышим и откликаемся – не говорит ли это о том, что главное в человеке — любовь к жизни, любовь чуткая, как материнский сон, ослепляющая, как обида за брата, возвышающая разум и зовущая к действию, как память. Уметь услышать боль и отозваться – понятие “душа” от того и существует, что категории нравственности не в состоянии объять это свойство, с которого начинается человек.

Вопрос, который рано или поздно должен со всей актуальностью встать перед казахской интеллигенцией – отношение к диссидентству и диссидентам.Современное казахское инакомыслие совпадает по времени своего зарождения с русским инакомыслием 3^ей волны (Буковский, Политехнический музей, пл. Маяковского и т.д.). Критика Хрущевым культа Сталина. Атмосфера кратковременного свободомыслия, предощущение перемен.

В казахской творческой среде обозначилось своеобразное русло инакомыслия – возрождение “вспоминающей” и “фантазирующей” функций этнической памяти. Другими словами, казахское инакомыслие с первых шагов стремилось решать национальные проблемы в национальных масштабах. В этом направлении были сосредоточены усилия здорового ядра национальной творческой интеллигенции. Отсюда – жанры исторической и научно-фантастической литературы, интерес всех форм гуманитарного знания к прошлому, рост числа и качества музеев, этнографических фольклорных экспедиций, ансамблей и пр., связанные с возрождением тела этноса.

В русском инакомыслии при всем многообразии индивидуальных платформ совершенно явно обозначилась главная тенденция: борьба за демократизацию общественной жизни.

В идеале – казахское инакомыслие боролось за формирование новой национальной действительности, русское – за совершенствование существующей.

Русское инакомыслие решает проблемы внутренние и в то же время – созвучные идеалам существующего цивилизованного мира (демократические свободы, права личности и т.д.). И потому, естественно, отправляется в эмиграцию, находит сочувствующих, организует действия, имеющие далеко идущие следствия.

Мы этой возможности лишены. Отнюдь не по причине того, что нет отваги или возможностей уйти за границу. Это, как говорится, дело техники и особой сложности не представляет.

Прежде, чем мы начнем уходить за рубеж, здесь, на этой земле, предстоит сделать многое, дающее право и основание выходить на связь с силами, оппозиционными советскому тоталитарно-колонизаторскому режиму. Речь идет не о просветительской деятельности, имеющей ныне власть чарующей иллюзии и отнимающей столько сил, вдохновения, времени.

***

***

Мы же всячески оттягиваем встречу с Богом, избираем для себя роль опосредующего звена в цепи поколений, удобно интерпретируем свой личный гражданский долг, возлагая надежды (и тяжкий груз исканий!) на грядущего сына. Не истинно ли другое – отцовский долг исполнен тем, кто с полной отдачей сил исполнил свой гражданский долг? И не об этом ли говорит народный афоризм: не будь сыном отца, будь сыном народа?

В ночь дня, когда сыну моему Магжану исполнилось три года, я увидел сон. Я шел по горной тропе, спускаясь в низины, поднимаясь вверх, и ощущая за спиной дыхание идущего следом малыша. Он шел за мной уверенно, не сомневаясь, не отставая ни на шаг. Горд был я и счастлив.

Не верьте тем, кто скажет: Мурат был лишен отцовского чувства и не любил детей своих. Это ложь тех, кто спрятался в семейный уют и схоронил в нем опасную отвагу.

***

***

В беседе с кем-либо N., как человек проницательный, видит подоплеку слов партнера. Знает о нем кое-что, иногда – немало, выстраивает для себя представление о нем и, слушая, слышит больше, чем тот говорит. Знает, что у того “на уме”. Меня подобного рода проницательность коробит. Человек таков, каким выглядит сейчас, когда говорит. Он весь в звучащих словах. Один и тот же человек многолик, многосущностен. Он может лгать, противоречить себе, но все это различимо и судить нужно по данному, конкретному разговору. Так человек-собеседник интересней, богаче, и разговор содержательней, развивающимся становится. Сегодняшний – уже не вчерашний. Видеть каждый день нового человека в старом знакомом, друге необходимо, полезно, продуктивно. Установка “а, знаю я тебя” обедняет беседу, лишает общение перспективы. И для себя то же самое – глаза твои должны смотреть на мир так, будто и они омыты весенним дождем. Бунт одинокого сознания нуждается в надежных средствах самообеспечения, и свежесть видения – одно из них.

Ну, вот, хотел было свежими глазами взглянуть на мир, да мало, что получается. Одного из старых друзей попросил подробно и с обобщениями рассказать о своем деле: с чем он вступал в сферу деятельности (чего хотел), что делал, с чем столкнулся. Знаю его давно, знаю чистоту его исходных намерений и честность. Доброжелательно откликнулся он на мою просьбу, неспеша и вдумчиво рассказывал, и открылась мне до боли знакомая картина. Государство выделяет большие деньги в их сферу. Но попадают они в чрево все той же машины. Карьеризм начальства, малограмотные, но деловые специалисты, умеющие урвать солидный куш и спрятать концы в воду. Буйное цветение принципа “я – тебе, ты – мне”. Бонапартовы начинания карликов-с- властью. Волюнтаризм. Бюрократическая волокита. Интерес к делу только у энтузиастов, как правило, не имеющих средств и возможностей организовать и контролировать дело.

В деликатной системе занят друг мой – связано с историей и историко-культурным наследием. “Знаешь, Мурат, — сказал он в итоге, — возникает у меня ощущение, что чем хуже мы работаем, тем лучше для тех, кто нас субсидирует”. И вспомнил слова некоего генерал-губернатора об архитектурных памятниках тюркской старины: “Чем быстрее исчезнут с лица земли, тем лучше для европейской цивилизации”.

Аналогичное было и с эстетикой кочевья в стенах Института философии, 4 снс и 2 мнс в течение 9 лет исследовали тему.

В денежном выражении 140 000 рублей. Крошечная группа эстетики съела сумму (за нулевую продукцию). “Пишите, но печатать не будем”.

Есть в этом городе 100 метров тротуара (по южной кромке сквера, что выходит на улицу Кирова – от Панфилова до Коммунистической), шагая по которому я неизменно, независимо от настроения и степени загруженности заботами суеты, возвышен бываю душой и помыслами. Времени, необходимого, чтобы пройти эти метры, хватает обычно для суждений неспешных и существенных, прямо относящихся к главным жизненным целям. В любую погоду этот тенистый, обсаженный ухоженными деревьями коридор полон для меня мягкого света, приглушенных, слуху приятных звучаний, чистого воздуха, радостно принимаемого полным вздохом легких. Здесь теряют власть надо мной люди и обстоятельства и правила их игры. Крохотный мир как щель во времени, как теплое душистое объятие матери. У входа в него сброшенными остаются напряжение, изрубленные в куски, разодранные в клочья доспехи и фраки самозащиты. Остаются со мной чистая пыль Хивы, густо синеющее небо Алтая и лягушата в теплой воде меркенских озер. Да, это я помню хорошо. Лягушата были первыми живыми существами, в которых я в младенческом возрасте ощутил иное, таинственное, находящееся вот тут же, рядом и в то же время – бесконечно далекое, отделенное плотной, неодолимой завесой. Конечно, были в Мерке и коровы, и свиньи, и птица домашняя – но все это очеловеченное, домашнее, свое. Лягушата были первыми для меня иными, поразившими в то время детское сознание. Сохранилось в памяти весенний день, на берегу теперь уже полностью заросшего камышом Карасу, старшие братья и сестры играют в лапту, я опускаю в теплую, прогретую лучами солнца воду босые ноги, из-под них брызнули в разные стороны крошечные, симпатичные лягушата. Потом уже по прошествии многих-многих лет не однажды вспоминал этот день.

Никогда не был индивидуалистом ни по природе своей, ни по воспитанию, да и обстоятельства жизни складывались так, что был все время в коллективе, нуждался в нем и умел в нем быть. Сначала – многодетная семья и школа, позднее студенческий, аспирантский коллективы и общежитие, коллективы мест моей работы. Да и сейчас, в период своего мыслительного одиночества остро нуждаюсь в товарищах (и в соратниках – тоже!), в тех, кто мог бы и праздное время со мной разделить, и деловое. И в записях своих, конечно же, имею ввиду некую среду, ради которой стараюсь и вниманию которой предложить написанное собой намереваюсь.

Правда и то, что тянуло меня с детства к “неформальным”, неофициальным коллективам. Прежде “Ж.Т.” были “советские” — организованное мной в отнюдь неформальную группу юношество ряда соседских улиц, местом вечернего сбора избравшее скамейки напротив железнодорожных касс по ул. Советской (отсюда и имя наше – “советские”).

Так что же? Взяла верх и стала моей жизненной стезей склонность к деятельности в пользу “неформальных” коллективов? Не следует спешить с опровержениями… Есть в этом что-то. Мне удавалось создавать “неформальные коллективы” (память об одном из них свежа уже в нескольких поколениях казахов), контролировать (! – о, это сильное, вдохновляющее ощущение лидерства) их действия, намечать цели, задачи и реализовать их совместными усилиями. Сладкая, редкая близость плана и его осуществления, большого плана и наглядно-результативной его реализации.

Такое может пьянить и влечь к себе, меняя в человеке многое, в частности, готовность его не жить в предписанных нормой пределах, но это бунтарство (скрытое или явное) само по себе, не имеющее нравственной основы. В моем случае это и сложнее, и проще. Тянулся к “неформальным” группам оттого, что в них была альтернатива формальным, в глубине подсознания (в детстве и юношестве, и сознания – по мере взросления) ощущаемым (впоследствии – понимаемым) мной как чуждые, враждебные. Клич, случайно услышанный в детстве, “Бабаханы!” (так называли себя братья Бабахановы) взволновал меня как отзвук, донесшийся издалека, отзвук своего, родного, крайне мне необходимого. Помню, было мне тогда не более 12 лет. Тюркское (протюркское) жило во мне уже тогда. Откуда, как – не ведаю, но трепетал я в возбуждении, слыша воодушевляющие вопли ровесников своих Бабахановых в горах, в драках с ингушами и прочими. В казахской школе, в которой начинал я свое образование, были русские классы. В возрасте с 6 до 9 лет мне пришлось участвовать не в одной потасовке плечом к плечу с соклассниками против русских ребятишек, нас называющих калбитами. Более глубоких во времени биографических корней своих антирусских чувств не припоминаю. С 4-го класса учился в русской школе, имел очень славных, очень русских ребят в друзьях. Вместе много доброго сделали, записки девочкам и прогулки с девочками… начинали вместе. Кончили школу – расстались без попыток удержать, восстановить дружбу. В институте, аспирантуре и далее – друзей русских не имел. Институтская среда (милитаристское востоковедение) многое расставила по местам. Там началось сознательное, целенаправленное действие в пользу суверенности казахов (тюрков), независимости от русских. Назвался казахом, полезай в кузов. В том кузове еще просторно, главное, что вынес за 10 лет жизни в Москве – понимание того, что казахскую действительность нужно видеть как целое (1), в движении (2). Мои опыты осуществить свое понимание на поприще критики и эстетики прояснили невозможность делать это в условиях существующей идеологической цензуры. Между тем, мысли сложились, требуют развития, оформления в слове – устраивают мне пытки ужасные. И нет выхода, кроме как, отринув всякую надежду на мирную, благоустроенную жизнь, пуститься в карьер на бесноватом застоявшемся было скакуне.

Ну, вот приближаются конец года и мое 36-летие. По-прежнему немало поступает предложений написать статью, публиковаться. Привычно киваю головой – согласен-де, напишу, хотя знаю хорошо, что не стану этого делать, не буду писать для публикаций в газетах и журналах. Звонок из общества охраны памятников. Предлагают какое-то почетно-деловое место в секции литературных памятников (с одобрения Олжаса, как объяснили). Нужное, полезное дело, но в русле эволюционной гипотезы развития казахской культуры. Здесь можно многое сделать – знаю по делам и идеалам жастулпаровской поры. Но сам я в своем становлении проскочил эту ступень, лет десять назад наложение моих представлений на объективные обстоятельства (созрела-таки идея охраны, становится практикой!) принесло бы результаты. Но сейчас нет во мне прежнего энтузиазма, остыл душой к эволюционным шажкам, взъярился, злей и категоричней стал в своих духовных требованиях. Случись чудо – получи я предложение на любой крупный пост в системе, знаю хорошо и тогда бы отказался, безусловно одолел бы вероятные колебания. Зрелость сказывается во мне необычным – таки образом: не научился говорить на языке жизне-быта, ухожу, ухожу от правил его, ощущая в них игру, забаву, мелкую возню. Да простят мне все, кому не сумел и никогда не сумею оказать деятельной, практической помощи. Кабала добрых дел для меня неприемлема так же, как и любая другая форма суеты.

Не ощущаю (и никогда об этом не задумывался) своего духовного предназначения, но понимаю неотвратимость для себя исполнения гражданского, духовного долга.

Гордился он мной и любил меня больше, чем кого-либо из детей, об этом говорил и друзьям своим. Каждая встреча с ним была для меня праздничной, и немало было встреч: дома, на Мира, выезды на охоту, в ближайшие колхозы, поездки на Иссык-Куль, дни жизни в Москве (знакомство с Университетом и театрами). Старик Ахмет (чеченец) недавно рассказал мне, что слышал как “Мухтар ругал Лейлу, говорил, ты не должна относиться к Мурату плохо”. Короче, образ отца с детства был мне близок, дорог, не замутнен был какой бы то ни было степенью неприятия. И мать моя, Фатима, очень тактично держала себя в наших с отцом отношениях.

Но рос я в семье Фатимы, вдовы репрессированного поэта. Она пела татарские и казахские песни, читала вслух Тукая и Магжана Жумабаева. О Магжане была очень высокого мнения. Презирала малодушие, робость тех, кто предавал близких в 37-м, рассказывала о них гневно, брезгливо и красочно. Атмосфера дома ее формировала во мне то, что вошло в мою жизнь как стержень ее духовный.

Все мы в детстве “ушиблены”, и этого не следует в себе скрывать. Смотря кто чем. Я “ушиблен” социально. Боль моя многозначна. Попытки снять ее равнозначны попыткам борьбы этнического самосознания за суверенность.

Не печататься и быть в СП – совместимо ли?

Кажется, многие уже привыкли к мысли о том, что я не пишу. Критерий один – “не печатается”.

Сказано ли “Союз печатающихся писателей”? нет, и все же выход (или вывод) из Союза неизбежен.

Ряд писателей проторили тропу для своих книг в московские издательства. Олжас впервые намечает 10 печатных листов в “Советском писателе”. Многие рвутся в Москве быть изданными. Но то было раньше – если вышел в Москве, значит славен. Сейчас издают много и совсем необязательно лучшее. Решает часто личная инициативы и степень близости с И.Е. (консультант “С.П.” по казахской литературе). Много себя издает и переиздает Ануар. Жажда увидеть себя опубликованным остра в нем.

“В партии должны быть умные люди, другого выхода нет: нужно изнутри менять качество”. “Ждать пока кто-то спохватится и призовет к делу, – бессмысленно. Нужно самому что-то предпринимать. Напиши заявление в партию”.

“Нас много, неустроенных. Мой социальный статус зависит от тебя. Войди ты, за тобой многие”.

“Рыцарь печального образа – не дело. В одиночестве атрофируются мышцы”.

“Если мы не сумеем сделать интеллигентным партийно-государственный аппарат и его практику, расплачиваться будут наши внуки и правнуки”.

“Социализм дает много возможностей. Надо их использовать”.

“Время нашего возраста и нашего качества”.

Верно, все верно. Но – не приемлемо для меня. Духовность иным путем себя утверждает в мире, что мне “многие”, когда и детей собственных я вынужден был от себя отторгнуть. Я – эволюционист, другие цели, другой путь.

В сумасбродных речениях Н.С. узнаю себя. Как в кривом зеркале – то вогнутом, то выгнутом – отразилось многое из того, что сам я говорил. Мои тезисы, мой посыл он доводит до крайности и, лишенные в его воспаленном мозгу человеческого обаяния и человеческой меры, они обретают у Н.С. черты химер, чудовищ. Есть у него и свой, оригинальный, пласт – мания преследования. На какой почве его “раскрепощение”? Близкие его полагают: неудовлетворенность собственным социальным статусом. Возможно, правы, но – частично. Расшатало и бросило его в темную бездну мое присутствие в его жизни, хотя предпосылки для этого у него были и прежде. Долгие годы общаясь со мной, он с недоумением отмечал мою популярность у тех же людей, в тех же обстоятельствах, среди которых ни в чем мне не уступая, находился. Чтобы превзойти, пережимает, становится католиком больше, чем римский папа, роялистом больше, чем король. Выходят нелепости, смешные и грустные, как при всяком утрировании. Впрочем, есть у него ряд реальных заслуг: хороша статья о дуализме, написанная до “раскованности”, играет на домбре, и это неплохо у него получается, немало просвещен в тюркологии. Хотя в этом последнем хромает типично: подбор цитат и фактов, достаточно сенсационных и очень удобных для выстраивания концепции “кочевник правит миром”. Широкий историко-хронологический диапазон, но только в выхватывании нужных фактов, а не в осмыслении их в соответствии с конкретной историей и логикой (духом) соответствующих эпох. У Н.С. эта характерная для наших гуманитарных деятелей и целого ряда писателей – истористов особенность опять же доведена до крайности, при которой вся ее негативная сущность становится не просто распознаваемой, но и наглядно-поучительной. В этом смысле, неудовлетворенность социальным статусом является стрессов Н.С., а та степень напряжения, которая выпадает на долю каждого, кто в колодцы истины заглянуть осмелился. Терапия в данном случае не в избрании его на должность снс, а в разумном освоении, умении осмыслить (мыслью одолеть) проблемы, решение которых кажется делом безнадежным, непременно ведущим к абсурдным ответам. Когда Рустем Т. предлагает мне вступить на стезю государственной службы и помочь тем самым “лишним”, “неустроенным”, сколь малую цель намечает он для меня. Помощь нужна интеллигенту (и в этом смысле потенциальному и реальному его носителю – целому этносу) справиться с неслыханной перегрузкой, на которую он обречен, как только начинает прояснять свою ситуацию, формулировать вопросы и искать на них ответы.

***

В гости ходил в меру. Размеренной и спокойной, короче, была моя жизнь с сентября по январь. Сознательная самоконсервация. Положительное следствие: остаюсь в намерении Книгу написать и в нерасплесканной уверенности в том, что справлюсь с этим. Улеглось волнение, поостыла экзальтированность, неизбежные, во всяком случае для меня, перед серьезной работой. Хладнокровно говорю себе: да, конец мой близок, как только книгу напишу и отпечатаю. Сознательно добивался я этого состояния. Не будь его, историчность сквозила бы в письме. Теперь – все проще. “У меня нет детей, нет семьи, родных, друзей, коллег и пр. – и не было. Я гость издалека и пора мне в обратный путь. Оставляю речь свою. Чтобы понятной вам была, говорю о ваших печалях, заботах, боли на языке ваших представлений, понятий, словесных средств”. Возможно и другое. Тело еще останется в миру, уйдет только душа. “Телу растерзанным быть предстоит. Душе вознестись к престолу тенгри, к черной синеве небес успокоенной. Но пока в согласии живут душа и тело, пора, пора менять покой на иступленье. На то есть право. К ноге, послушная ярость, готовься к бою! Разомни суставы, пройдись по кругу, бочком, бочком, да припадая (и возносясь), скачками в стороны резвись, готовься к бою – разум!”

Ну, вот. И молитва стоящая мне не под силу. О, небо, услышь невнятную, мычащую, обезображенную речь мою. Хочу добра. Принесу себя в жертву. Тюрок я. Один из последних непримирившихся, один из первых избравший путь войны бескомпромиссной. Дай сна поменьше, и еды – поменьше, и друзей – пореже, и службы – никакой. Врагов – пожестче, своих – помельче, и времени оставь в обрез. Уйми случайности, избавь от крайностей (да не совсем!), замкни уста мои, свои — раскрой.

***

Все, что он говорил, имеет прямое отношение не только (и не столько!) к Н.С., но и ко мне. Да, это я – рвущий с друзьями и ожидающий вести от них с жгучим нетерпением, я – сознательно выводящий себя из “генетического ряда”, любящий речи держать многозначительные и верящий в их насущнейшую для людей необходимость. Это я – болен неизлечимо идеей Нового Турана, я – в глубине души убежден в реальном, многозначительном смысле своего кажущегося абсурдным слово-действия, я, говорящий “больше некому” и в виду имеющий: “только я могу”. Весь свой жизненный путь, все , что было в прошлом интерпретирую как солидарное судьбы и моей воли действие для достижения великой цели (идея — фикс) избавить дух и мысль советского тюрка от позора и немощи колонизованного состояния. Протестую против строя? Да, конечно, без тени сомнения и колебаний. Последователен ли? – Характером и направленностью мыслей своих одержим неотвязно, днем и ночью, в снах и бодрствовании. Любую гуманитарную проблему, любой факт своего человеческого общения воспринимаю в аспекте национальной проблематики. Камни, воды, степь и небо распознаю в единственном ключе – борющегося за честь, достоинство, гордую свободу сознания этноса.

Что впереди – депрессия? эйфория? или – достижение цели?

Против мании слежки, преследования есть у меня иммунитет – презрение, воспитанное с детства. Семья Фатимы всегда была в поле самого бесцеремонного обозрения со стороны органов безопасности. Фатима одолевала ситуацию, избавлялась от напряжения презрением, сочно, колоритно оформляя смысл в не совсем (не всегда) цензурном слове.

Итак, похоже, что наша психотерапевтическая служба готовится к встрече с “диссидентами” и весьма своеобразным способом: вооружается методикой, которая позволила бы всякому инакомыслящему, бунтующему сознанию приписать симптомы либо алкоголизма, либо шизофрении. По их логике, всякое отключение от нормы, всякое инакомыслие – шизофрения. (У экзестенционалистов, как сообщил эрудированный врач-психиатр, шизофрения считается особой формой жизни ума и имеет на этом основании права суверенности).

Шизофрения подлежит насильственному лечению – вот где зацепка для гос. служб, чтобы подавить инакомыслие. Один из приятелей моих запасся, как он говорит, 5-6 справками о том, что он в здравом уме. Поможет ли? Навряд… Круг замыкается: кто запасается справками, подозрителен, боится, значит, по их логике, болен и опять же подлежит лечению.

О, если бы правы были наши врачеватели! Не было бы более бунтующей страны в мире, чем Россия с ее колониями. Пьют, пьют везде, крепко, подолгу, изнашиваются, горбятся, деградируют – но не бунтуют. Именно так, обезволивающе, разлагающе действует алкоголь. Так было всегда. Революционеры тут ни при чем. Они последовательны. Дееспособны. Выпадают из норм, правил обыденного поведения, но идут на это сознательно, будучи вынуждены к этому интересами борьбы. Идут на лишения, жертвы. Разлука с ближними – всегда лишение, всегда жертва. Дается с болью. Это не развал семьи, а отторжение от нее силой невыносимых для мыслящего индивида обстоятельств. Сходство внешнее, по сути – глубочайшее различие.

В нашей ситуации не нужно давать органам формального повода для репрессий. Водку, питие ее следует исключить и демонстрировать это нужно публично.

Ануар мобилизовался. Думаю, и этот раунд он выиграет. Так, кажется, ему и сказали, теми же сакраментально-нестареющими словами: “продолжай спокойно работать”. Держат А. в страхе, в панике и жмут: давай современность, хватит истории, истреби все, отдающее национализмом. Кубинец, приезд его катализатором своеобразным стал. Не припомню случая, чтобы так дружно, с энтузиазмом наши действующие секретари встречали ин. гостя.

Гостик-то хиленький. Но – и подарки ему, и пакетик, в популяризации – все по высшему счету. Знобит и лихорадит джигитов Ануара. Но – и боевой огонь в глазах у Саина, подъем у Бекежана, Олжас – активен… выиграют раунд. К тому же там, у тех: “решили, что с Ануаром покончено и сцепились теперь друг с другом” (слова кургузого куратора).

Хорош во всей этой ситуации Ќалау. Деловит, спокоен, где надо решителен, где надо – корректен, деликатен. У него свой курс – на пользу дела, понимаемого им хорошо – по-комсомольски. Мое участие или неучастие во всем этом – практически ничего не решает и, по всей видимости, имеет лишь моральное значение. Отошел – не отошел – вот критерий момента. И это меня закабаляет более всего. Случай, когда из чувства товарищества поступаешься фундаментальными планами. Так бывало и прежде… так и должно быть… но сколько можно!

Вновь вплетаться в струи взвихренной суеты, снова с сухим блеском в глазах действовать во власти очередной иллюзии причастности к важному делу. Нет, на сей раз нужно назвать вещи своими именами. Ануар сейчас борется не за гражданскую идею, а за пост. Его джигиты – за то же самое, за место под солнцем. У них есть, за что, зубами накрепко вцепившись, биться на смерть. Их книги в планах издательств, их хорошо оплачиваемые, престижные, с персональными машинами служебные посты и масса других явных и неявных льгот – вот что в первую очередь будит в них энтузиазм борьбы. Я был бы с ними, если бы при всем при этом они сражались бы еще и за настоящее, подлинное, гражданское в литературе. Но не так все будет на этот раз: теперь начнется демонстрация своей гораздо большей, чем у оппозиции, лояльности, объектом ответных ударов станут конкретные люди из числа “оппозиции”, а не согнувшие и тех, и других в духовное рабство условия. Очередная возня подловатых, грязненьких подростков с потрясающе трезвым пониманием всего, что касается их нательных и шкурных интересов.

Утвердился в решении уволиться из Союза сразу же после возвращения с юга. Сказал об этом О.С. Он отнесся с таким проникновенным пониманием, что я тут же стал говорить о том, как представляю себе книгу. Созвучное его умонастроениям было в моих словах, и он понимал. И одобрил. “Нужно высвободить несколько писателей для свободного творчества”. Сформулировал то, что инстинктивно ощущают женщины-матери. “Хотя бы для эксперимента”, — но без иронии, хотя и грустноватой, добавил. А дальше пошло характерное: “колониальное нужно понимать широко. Я считаю, что казахи колонизованы своей природой, укладом жизни. Русские тоже колонизованы, своим историческим наследием, своей действительностью…”.

Немало слов в том же духе, свидетельствующих о синтетичности в О.С. восточно-западного начал, о синкретизме в мировоззрении его политических и гуманистических представлений. Как предостережение против ограниченности, экзальтированности годится, но мы не минуем стадии политической остроты слов, мыслей и действий своих на пути к подлинному гуманизму. Обязательно вернемся к исходному широкому гуманизму, но проставив в этом движении акценты, перестрадав связанные с этим периоды болезненного, экзальтированного роста.

Отстегнуться по всему шву, колониализм увидеть в конкретном проявлении, не размывая границ его расширительным толкованием, обозначить формы его протестующим, бьющимся в ярости, бунте, противостоянии словом – всего этого не минуем. Драму и светлую судьбу рода человеческого понимать начнем избавившись от примитивизма, лености ума, неизбежных для тех, кто отстранен от суверенного решения собственных проблем. Пропахшие дымом походных костров и пороха яростных битв – только такими сможем всерьез говорить о гуманизме, о проблемах общечеловеческого содержания.

Ограниченность летящей в цель стрелы сопутствует нам и, право, не так уж это плохо.

***

Расторжение связей с хаосом, погружение в космос работы. Полный сон, непременная зарядка, режим питания, режим работы. Дипломный труд на зрелость национального самосознания в словодействии индивида. Осознание собственной делегированности: необратимым прошлым, ищущим, терзающимся настоящим, ответственностью перед будущим, луной, меркенским Ќарасу, макатским Шимурыном, горами советско-китайской границы, гидами Тадж-Махала, пылью, зноем, древностью дорог и сладким виноградом Восточного Туркестана, многодетными матерями, всепонимающими и ничего не предпринимающими старцами, молочным запахом младенцев казахских аулов, алкоголизмом, надломленностью, болезнями души и мозга сверстников. Что влечет меня неудержимо? Мой бог – я видел его не раз в горах, на высоких перевалах, когда раскинув руки лежал на теплой земле, всматривался в близкое, вмиг густеющее и тут же светлеющее небо. Я видел его круто над собой, являет он себя, когда я недвижим, лежаче-созерцателен. Но я человек. Мне свойственно шагать по земле, не запрокидывая головы. Меня влечет мечта увидеть Бога своего спустившимся с зенита на склоны неба, впереди, там, где сойдутся наши пути. Вижу, чуть выше линии горизонта есть мой простор. Там мыслям хорошо. Там предел им в их собственных возможностях, а не в возможностях цензоров, кураторов, немоглупых собеседников. Туда-то путь свой держим – я и надежды тех, кто из среды своей меня вычленил, выделил, в путь-дорогу собрал.

Добрый знак послала мне судьба. Связано это с поездкой на юг, вместе с Вальдо Лейви, хорошим поэтом, гуманистом, пугающимся всякого ложного пафоса, ищущим человеческое в людях и тонко умеющим улавливать многое в людях и обстоятельствах. Съездили с ним в Туркестан, к Ахмеду Яссави. Холодно, холодно было там. Устойчиво это: в святых местах колонизованность со всем многоликим маразмом ощутима явственней, и не только по причине контраста, а и потому, главным образом, что там она действительно живет как сознательное действие определенных сил.

Плохо Яссави. Нездоровый, злобноватый гул тревожит его прах. Там много злодейства преднамеренного и много консервируемого, ничем не развенчиваемого невежества. Холодно и неуютно было там. Хотя, конечно же, есть бесспорно положительные сдвиги: имеет будущее зал истории тюркских письменных памятников. Но нездоровья больше.

На Вальдо поездка произвела глубокое впечатление. “Одинокая арча” — так назвал он поэму, фрагмент которой днем позже прочитал. Чутко улавливает своеобразие казахской образности. Исраил и Насреддин, и Олег – все руководство отделения тамошней писательской организации хорошо себя держали и вели. Доброе гостеприимство.

Уникален в умении хорошо принять гостя, конечно же, дом Ж. Шотбаева. Там было все: и человек, и этнос, и ритуалы, широта национальной натуры. Не омрачила моего восхищения Ж-ом и некая деталь: просьба подыграть ему в его внутренней, тамошней борьбе. Непосредственно он сделал это, и я ему помог.

И началась серия добрых знаков судьбы: в огромном Ташкенте, не зная города совершенно, мы точно выехали к зданию СП Узбекистана. Передали В. узбекам. На обратном пути в Чимкент я впервые в жизни отведал огромную чашу теплой бузы и на весь долгий последующий путь желудок мой был удовлетворен.

На автостанции времени хватило ровно настолько, чтобы, купив билет, успеть перекусить. Заснул в автобусе надолго, проснулся перед Джамбулом, где предстояло пересесть с “Чулак – Курган – Джамбул” на “Джамбул – Алма-Ата”. Не покидало ощущение, что что-то непременно случится с нами в пути, и – старое: “Со мной все ясно, но другим-то за что?” Впрочем, рассудок диктовал свое – в Мерке не остановишься, не у кого, в Алма-Ате ждет тебя теплый дом. Смирился я. И только в полусне пытался увидеть внутренним взором горы, поля, сады, дома, окружавшие Мерке.

На какой-то остановке в автобус вошла полная, плотная женщина и разместилась рядом со мной. В полудреме спросил ее: где мы? Коротко всхохотнула: “а и сама не знаю. Приехали мы сюда из Луговой”. “Плохо, — подумал я, – проехал Мерке и не заметил”. И вновь ушел в совсем уже печальный полусон. Встрепенулся от шума громких, возбужденно протестующих голосов. Оказалось, переписчики (перепись 79-го года) остановили автобус и предложили всем пройти на автостанцию, на процедуру переписи. И еще раньше, чем увидел глазами, почувствовал, радостно, торжествующе: в Мерке находимся. Деловитые переписчики подгоняли, торопили сонных, раздраженно протестующих пассажиров. Сплошь — казахская команда. В кои-то веки выпало, задержать автобус дальнего следования, обычно проносящийся мимо высокомерно, задержать автобус и, прикрикивая на пассажиров, диктовать им волю – не какую-нибудь – государственную, ощущая за спиной мощь государства, могущество ощущая стоящего за спиной и свое собственное, выпавшее в кои-то века на час другой.

Покрикивали казахи, сурово, слегка куражась, наслаждаясь редчайшими минутами власти – в – своих – руках. Пассажиров это раздражало. Мне забавно было на все это смотреть. И радостно: в Мерке находился! Да, это и есть моя малая родина. Волю свою принятие меня продемонстрировала властно, без кокетства, сусальных церемоний. “Ты – мой!” — и нагнала в морозно-ледяную полночь комично-важных казахов “при исполнении”, мощной рукой пристегнула к месту монстра дорог “Икарус”, остановила, переиначила время, широкую щель в нем распахнула, откровенно, недвусмысленно явила себя в полном голосе, уверенной, гордой стати. “Я есть. Ты – мой. Я – с тобой. Действуй!”

Так было. Нечто подобное я предощущал, но не мог, конечно же, предположить, что все будет так обезоруживающе и так мобилизующе откровенно. Это уже и не знак судьбы, не намек игрой случайностей, а прямой призыв, требовательный, не допускающий ни возражений, ни возможностей иных толкований происшедшего. Благодарю тебя, мой безымянный, за прямоту нрава твоего.

В бой иду собранным, без суеты, без влаги сомнений.

В Мерке дали справочку мне, что там, а не где-нибудь, в 00 часов 17 января 1979 года, я прошел процедуру переписи. Тучный, высокий казах, видимо, учитель школы, заполнявший анкету раздавлен был сходу тяжестью моей фамилии и все время ответов моих на вопросы не поднимал глаз своих в забавных очках, сползших на самый кончик противоестественно маленького на крупном, полном, смугло-лоснящемся лице носа. Отмолчался, затаив дыхание, и в ответ на мое тихое признание: здесь я родился, в Мерке. Рядом с ним сидел безбородый, гладко выбритый старик, типичный сельский полуинтеллигент, в коих самозабвение приятие практики КПСС причудливо смешана с шежіре и шариатом. Он что-то внезапно припомнил, выразил это полувозгласом, да так и замер с открытым ртом. Не открылись эти люди мне, как открылась моя великая малая родина.