Я хотел бы жить и умереть в Париже,
Если б не было такой земли — Москва..
Владимир Маяковский
Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже,
то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется
с тобой, потому что Париж — это праздник, который всегда с тобой.
Из письма Эрнеста Хемингуэя другу
Арман засел в туалете. Не просто занимал туалет по какой-либо нужде, а сидел в нем днями напролет. Он не мог видеть всего этого.
Всего… этого… Он даже не пытался определить… этого… ему было противно… Противны газеты, заполненные рекламой, противна реклама, заполнившая газеты… противны хари, заполняющие экранное поле без остатка, противно экранное поле, заполняемое харями, с перерывом на рекламу… противна сама реклама этой самой рекламы… Ему, окончившему в свое время худграф, было видно, что эти горе-оформители никогда не держали в руках карандаш и рисовали посредством сканирования глянцево-мертвых журналов… Те, кто называли себя художниками, засвечиваясь на телеэкранах, были особенно противны — рисунком они не владели, да и вряд ли стали бы тратить время на этюды: и без того можно перфомансить, режа на глазах у публики барана или сгребая в кучу всякий хлам, объявив его при этом культурным знамением эпохи…
И Арман засел в туалете, научившись разговаривать сам с собой. Уютно и душевно…
Он не мог назвать конкретную дату или событие, с чего это все началось. Он не мог определить конкретную точку отсчета, с которой время распалось бы на \»до\» и \»после\»… Ее не было, этой точки, как не было и времени. Вернее он двигался по этому времени, а он действительно ощущал это движение, но временная привязка не сдвигалась. Это ощущение было сродни тому, как пролетают мимо окна встречного поезда, и кажется, что и твой вагон летит вперед, гулко грохоча и отстукивая отрезки пути к конечной станции… Но стоит взглянуть в противоположное окно — становится ясно: никуда ты не двигаешься, и за окном все тот же вид унылого вокзального перрона… как напоминание о неизбежности прощания с этим унылым однообразием…
…Он потерял ощущение времени. Вернее — его не стало. Осталось только пространство. Или точка в пространстве, с которой можно было разглядывать проносящиеся мимо окна купе и видеть, внутренне видеть, такие же одинокие фигурки, сидящие так же, уперев локти в колени… И — мечтать…мечтать о другой доле…о другом предназначении…
…Но не для Парижа. Не для того Парижа, который постоянно лежит пред всеми текстами воспоминаний, набранных на серых страницах обыденного бытия. Париж как напоминание о непрожитой жизни, Париж как уведомление о необходимости смерти, где текст мемуаров лишь расписка в получении уведомления… Бытие-небытие, быль-небыль, любовь-ненависть, обед-клозет… Все предельно ясно, а потому значительно, значимо, преисполнено именно тем смыслом, о котором не принято говорить в не парижской обстановке. Но Папа Хэм заговорил об этом уже в самом начале Праздника… Арман перечитал роман в туалете и твердо решил уехать…
Кафе \»Для любителей\» было выгребной ямой улицы Муфтар, узкой, всегда забитой народом торговой улицы, которая выходит на площадь Контрэскарп. В старых жилых домах на каждом этаже около лестницы имелся клозет без сиденья, с двумя цементными возвышениями для ног по обе стороны отверстия, чтобы locataire не поскользнулся; эти уборные соединялись с выгребными ямами, содержимое которых перекачивалось по ночам в ассенизационные бочки. Летом в открытые окна врывался шум работающего насоса, и в воздухе распространялось сильное зловоние. Бочки были коричневато-желтыми, и в лунном свете, когда лошади тащили их по улице Кардинала Лемуана, это напоминало картины Брака.
(Эрнест Хемингуэй. \»Праздник, который всегда с тобой)
…\»Продолжается регистрация билетов и оформление багажа…\» Арман пнул сумку. Но остался сидеть. Он понимал, что пора было двигаться в сторону Парижа-миража, но что-то держало… что-то недодуманное, непрочувствованное до конца…
Это не было чувством неопределенности, хотя весь путь до цели он еще не представлял… Сначала Москва… затем Львов… далее Польша, переходы границ с группами нелегалов… ночевки на обочинах… отсидка в \»фильтрах\»… все это не пугало. К этому он был готов. Даже начал соотносить себя с Вазари, одним из лучших искусствоведов эпохи Ренессанса, действительно лучшего знатока живописи в истории Итальянского Возрождения.… Но слывшим в миру праздношатающейся пьянью и беспринципным бомжем. Болтался себе из города в город, посещал мастерские великих художников, добухивался с ними до канавы… Из которой вылезал поутру и шел себе дальше. Именно Вазари не понял шедевр Джорджоне настолько, что именно этим обратил на эту работу внимание. Потом он еще раз попытался \»врубиться\», но вновь ничего не понял, о чем и сообщил по линии. И публика определила: \»Сельские музыканты\» — это непонятно, но здорово. Много позже Мане использовал сюжет Джорджоне для своего \»Завтрака на траве\»… Во время первого выставления будущий признанный шедевр огородили чем-то вроде турникета: разъяренные дамы пытались проткнуть полотно зонтиками. Картина жратвы и похоти… И чего больше не определишь, если определять на визуальном уровне… Но это был выход! Выход, а не сортир с подглядыванием. Как у Генри Миллера, в \»Тропике Рака\»:
Уже в умывальной, застегивая ширинку, я снова вижу одну из них, поджидающую свою подругу, которая все еще в уборной. Музыка долетает сюда из зала, и каждую минуту может появиться Мона, чтобы забрать меня, или Боровский со своей тростью с золотым набалдашником, но я уже в руках этой женщины, она меня держит, и мне все равно, что произойдет дальше. Мы заползаем в клозет, я ставлю ее у стены и пытаюсь вставить ей, но у нас ничего не получается. Мы садимся на стульчак, пытаемся устроиться таким способом, — и опять безуспешно. Как мы ни стараемся, ничего не выходит. Все это время она сжимает мой член в руке, как якорь спасения, но тщетно — мы слишком возбуждены. Музыка продолжает играть, мы вальсируем с ней из клозета в умывальную и танцуем там, и вдруг я спускаю прямо ей на платье, и она приходит от этого в ярость. Пошатываясь, я возвращаюсь к столу, а там сидят румяный Боровский и Мона, которая встречает меня строгим взглядом.
…Подобие секса среди нечистот… запах духов, вплетенный в миазмы… ложные чувства и определенность желаний…
…Арман чувствовал, что все это не просто первозданное скотоподобие… во всем этом была некая смысловая законченность, завершенность, которая сродни совершенству… обманчивому совершенству… А что, если все это — искренне и честно?
Безгрешная непосредственность рефлекса — раз хочется, значит, можется… Никто никого не обманывает, никто и не обманывается.
Он раз и навсегда определил для себя, что импрессионизм — это лишь тщательно выверенный мазок, концентрат обмана зрения… Правда, мазок — сгусток некой энергетики, неведомой, потусторонней… этому невозможно научиться… да этому и нельзя учиться, как нельзя учиться лгать. Но… вот набор мазков по холсту… какое-то размазанное и засохшее цветное повидло… несколько шагов назад… и… воздух… воздух… словно соткан из дыхания красок…
…Гении обмана. Чародеи лжи. Крадуны световых пятен.
…Но в жизни, реальной обыденной жизни лишенные своей воздушной неосязаемости. Более того, приземленные и меркантильные донельзя, мелочные стяжатели удовольствий, отягощенные злом. И как ни странно — очень честные в выражении своих жизненных (не духовных, нет!) привязанностей.
Импрессионисты… постимпрессионисты-сезаннисты, как угодно — все как на подбор: обжоры, пьяницы, бабники… Многие из них, к тому же, очень плохо кончили. Но в этом они опять были честны. И подыхали, другого слова и не подберешь, подыхали средь собственного дерьма бесконечных обманов, которых наворотили за свою жалкую и прекрасную жизнь. Они словно знали о часе расплаты, знали всегда, но платили по счетам сполна, благословляя этот час. У них не было выбора. У них был один выход.
…Да, это был единственный выход — прекратить лгать самому себе, что ты… всего лишь реализованное воплощение собственной мечты…
…Ты именно то, что собой представляешь в данный момент — неважно, на горшке или на троне — ты именно то, кем ты был, когда переходил из темноты к свету…
…\»Заканчивается регистрация билетов и оформление багажа…\» Арман почувствовал, что пора ставить точку… вернее — крест на всем… и он встал и двинулся к…
…Дорогу преградила нервно щебетавшая бизнес-леди, из какого-то турагенства: …паспорт…забыли…турист уже ждет в Москве… я позвоню — он вас встретит… будьте столь любезны..!
И она щелкнула стиплером, запечатывая паспорт в конверт. Арман сунул его в карман и пошел на регистрацию. Казашка, в форме милицейского подполковника, сразу придралась к просроченному удостоверению — почему не заменили по достижению возраста? Оштрафовать вас? Арман не успел ответить: сержант с испытывающим взглядом \»выдернул\» его из толпы пассажиров: почему взяли у посторонней посторонний предмет? А вдруг это бомба? Арман совсем стушевался, стал оправдываться и показывать переданный паспорт…
Это была ошибка… в голосе зазвучала вина… И менты определили — наш клиент! Арман был препровожден к еще одному начальнику — капитану, усталому профессионалу по поимке воздушных террористов.
Тот установил размер штрафа — десять процентов от стоимости билета.
Арман понимал: его просто прессуют, пользуясь цейтнотом. Начни доказывать, что все они хотят получить приварок к своей зарплате — так не докажешь, а на самолет опоздаешь. Себе дороже.
Он швырнул деньги в выдвинутый ящик стола, через минуту он был среди других пассажиров, в накопителе.
Арман посмотрел на свои дрожащие от бессильной злобы и трясучего омерзения руки и решил \»поправиться\» , выпив за здоровье страны, которую он оставляет уже без всякого сожаления… И как у всякого бывшего советского человека \» у него с собой было\»… И это была завершающая ошибка…Менты передавали клиента.
Арман все понял, когда сделал первый глоток \»из горлА\». Несмотря на то, что бутылка была завернута и определить напиток было невозможно, к нему сразу же заспешил \»младшесержантик\», на ходу цепляющий на свою юную физиономию выражение праведного гнева к нарушителям правил воздушных перевозок. И с Арманом что-то случилось — только так, не определяемо, это и можно назвать…
…Он продержал трепыхавшегося мента за горло, на расстоянии вытянутой руки, пока не допил бутылку до конца…
…Металлическая дверь, заскрежетав, отворилась, выпуская Армана на утреннюю оправку. Помятый и заспанный, он поплелся по коридору \»ментовки\» и сразу — в правильном направлении… хотя не бывал здесь прежде… Просто шел на запах…
\»И дым Отечества нам сладок и приятен…\»
* * *
При настройке Текстанта необходимо учитывать, что некоторые доселе жаргонные слова со временем входят в нормативный лексический строй языка.
(продолжение следует)
Начало смотри
:Ельдес СЕЙТКЕМЕЛ,
3 апpеля 2002. Текстант.