Бет не читал газет. А потому и не знал… Что требуются собаки с крепкими клыками и с крепкими нервами. И чтобы они были настоящими бойцовыми собаками. Бет не был таким. А это значило…
Нет, вначале для Бета это ничего не значило. Да и что это могло значить для полугодовалого щенка? Для черного как смоль \»восточноевропейца\»?
Ах да, наверное, какое-то значение имел тот спор между прапором и сержантом… Бет тогда только-только начал различать силуэты открывшимися глазами. Он скулил, а они спорили.
…Да какая, собственно, разница между восточноевропейской и немецкой овчаркой? Но для спорящих российских пограничников это было принципиально важно: будут ли у будущего кобеля светлые подпалины на брюхе, или станет он полностью черен, в тон эсэсовской форме?
Бет так и не понял, почему окрас может быть знаком принадлежности к какому-либо сообществу… Кличка \»Берет\», которой его нарекли, тоже мало чего объясняла. А когда она сократилась до отрывистого \»Бет\», ну, тогда уже вообще…такое началось…
Но сперва была дорога и спанье на дне сумки, с перерывом на оправку в привокзальных скверах. Потом тряска в пыльных машинах. Потом еще какие-то сумки… И только потом, наконец-то! к Сереге за пазуху. Уф…
…О, этот запах! Это — стало всем. А может, было всегда? Ведь не мог же мир существовать просто без этого запаха? Мир и был для Бета этим запахом: Сережей он только назывался, а был именно таким — ароматом уюта, защищенности, тепла и … Бет не знал, что люди называют любовью, но знать-то не обязательно — важно жить в ней. Что Бет и делал в силу своей первозданной мудрости. Потому как другого состояния, кроме безраздельной влюбленности, пока у него не было.
Серега напускал на себя строгий вид, но Бет чувствовал, что это тоже проявление любви, которая маскируется, словно сторонясь открытых пространств души. Серега командовал — Бет подчинялся. И это было тем же самым чувством, с которым безмолвно говорят друг с другом, выражая горячую благодарность судьбе за то, что свела их вместе…
Но тогда Бет был еще Беретом.
…Тогда они ходили с Сергеем по единственной улице поселка только вместе. Команда \»Рядом, Берет, рядом!\» выполнялась неукоснительно, и не только потому, что хозяин отдавал ее подчеркнуто сурово… В его голосе почему-то начинали звучать нотки опасливой настороженности, и хотелось хоть как-то поддержать его в эту минуту, дисциплинированностью, например… Да и Берету тоже передавалась эта напряженность ожидания какой-то неосознанной угрозы.
Улица прочерчивала знаковую линию… не отчужденности, нет… все были своими… И иными одновременно. По крайней мере, для Берета.
Они говорили на другом языке, но ведь это не означало, что они были какими-то другими. Иными, возможно… говорящими по-казахски, а не по-русски, а значит иначе, чем… свои. Когда вокруг — только свои…
Серега был своим. И считал Берета — только своим. Ведь щенка привезли с далекой погранзаставы с единственной целью — Сережа и Берет должны были вместе отправиться защищать границы Независимого Казахстана. Вот так вот, с дальним прицелом. Правда, настоящей целью был Город.
И даже одна из столиц. Где в уголовном розыске найдется местечко для сверхсрочника со служебно-розыскной собакой…
…А в поселке делать нечего. Русские уезжают, одни пенсионеры остались. Казахам уезжать некуда, остается только ждать пенсии. Потому как работы нет. Да и в ближайшем будущем не предвидится.
Серега натаскивал Берета строго по учебнику для собаководов. Команды \»Место\» и \»Фу\» шли одними из первых. Вроде усвоил…
Но почему именно в тот день…что-то не сработало…
…Калитка приоткрылась с характерным скрипом. Берет навострил уши.
Никто не вошел. Но в щель понесло такой остро-сладкий запах мяса… не пойти на него было выше всяких сил. И когда сильная рука жестко ухватила за загривок, Берет и тявкнуть не успел, как оказался в коляске мотоцикла. Сверху накинули пропахшее машинным маслом одеяло — теперь лай, сколько влезет, на тебе — сидеть не мешаешь!
Берет пролаял и проскулил всю дорогу. Одеяло сняли едва прекратился треск мотора, и Берет выпрыгнул из коляски, собираясь бежать домой.
Дома не было. Вообще ничего не было. Если не считать степи и чабанской юрты. Берет совсем уже собрался завыть-заплакать, но тут срочным порядком пришлось решать новые проблемы, которые обозначились в вечерних сумерках в виде теней трех худых собак.
Предстояло обнюхаться и представиться, но это — радужный прогноз…
…Как ни странно, но именно он и сбылся. Троица не проявила агрессии, только обычное в таких случаях любопытство. В отличие от четвертого, грязно-белого волкодава, который ходил на привязи у юрты и зашелся в злобном рыке. Но ему это положено, а этим трем на вид доходягам…
Это были — тазы. Казахские борзые. Степные, если угодно… Но это — охотничьи, загонные собаки. Конечно, с первого взгляда можно было подумать, что все трое пересидели на диете, да это только видимость. Они и должны были быть такими — поджарыми, жилистыми, легкими.
И гнать добычу до изнеможения, хватать ее и удерживать до подхода хозяина. Берет не мог знать, конечно же, что тазы имели еще и другое имя…
\»Тазы\» они звались в здешних палестинах, а в своей родной Палестине арабы называли их \»салюками\», по названию местности — Салюк. В Европе же они назывались еще более мудрено — \»слюгги\». А \»тазы\» — это означает \»чистый\». Это потому, что, согласно исламскому вероучению, собака является чистым животным. Вся. Но кроме кончика носа… почему-то…
На все это Берету было откровенно начихать. Тем более, что он стал иным. И кличку его, соответственно, сократили, до \»Бет\». Что при этом имелось ввиду — осталось неизвестным: в переводе с казахского \»бет\» — это и \»лицо\», и \»слой\», и \»страница\». Единственное, что Бет осознал до конца, так это то, что началась новая страница его жизни. Среди своих.
…Правда, свои его в юрту не пустили. Бет не мог видеть себя со стороны.
А если бы увидел… Кому понравится, когда с порога втекает из темноты в свет черный как сажа пёс, потусторонне поблескивая глазами? Да и вообще, не принято… В Бета летели сапоги, калоши… наиболее меткими была пара детских кроссовок.
Помогли тазы. Личным примером показали, как спать в соломе. Также спокойно заверили Бета, что никто его здесь кормить не собирается. Пайку получал только волкодав, и делиться ни с кем не хотел. Тазы сами находили себе пропитание: они охотились. И как собаки, как говорят кинологи, \»склонные к апортировке\», добычу приносили хозяину.
Тот обдирал добытых зайца, лису, барсука… шкурку — себе, тушку — собакам. И вот тут — не зевай! Бет твердо усвоил истину: кто смел, тот съел… И неважно, кто принес — важно, кому достанется. Кроме того, тазы научили его \»мышковать\», и теперь, если не везло в общей сваре, можно было заморить червячка мышами-полевками. А в целом, было и голодно, и вольно, и весело… До того самого дня…
…В тот день Бет понял все. Вернее, ему показалось, что он понял… чего именно от него хотят… теперь уже… свои.
…Они затянули ему на горле удавку из сыромятины. Они подтащили Бета к волкодаву, который извозил его по земле, как мешок с шерстью. Они кричали, науськивая. Они хотели, чтобы спарринг-партнер дрался, как дерутся на собачьих боях в Таразе, куда и готовили волкодава…
Бет не умел. Его забрали из питомника совсем крохотным, и он не прошел школу жестоких щенячьих игр, в которых и обретаются первые навыки пользования клыками. Бет рос под Сережиной рукой, которая ласково трепала, когда он её также ласково покусывал…
Бета стали держать на привязи и морить голодом, в надежде, что он станет злее. Его полосовали кнутом, совали в пасть палку и прижигали нос сигаретой. И вновь волкодав мотал во все стороны скулящий комок страха. Тогда они решили попробовать испытанное средство…
Бета подтащили к деревянной колоде и коротко тюкнули топором. Затем присыпали кровоточащий обрубок хвоста золой. В ту ночь у Бета не осталось сил, чтобы выть и он только мелко трясся. И эта дрожь его больше не покидала. А драться с волкодавом он по-прежнему не мог.
…Бет бежал по ночной степи. Ему казалось, что все удалось. Радость свободы и ужас пережитого гнали его куда глаза глядят. Тазы догнали его в два счета. Они стали салюками, не переставая быть своими. Бет для них был очередной добычей, которую они брали по приказу хозяина. А он тоже был своим. И слюгги, называвшиеся в здешних степях — тазы, схватили своего… для своего. И он подъехал на коне. И он прошелся по распростертому Бету камчой. И привез обратно к своему волкодаву.
Бет убегал еще пару раз — неудачно. В четвертый — повезло. В юрте были гости, вокруг юрты — пиршество из объедков. К ночи пошел дождь. Словом, везенье… Далее помог курс выживания, преподанный казахскими борзыми. Бет добрался до дома и…
…И Берет скребся в калитку, жалобно подвывая. Сергей не узнал его. Кто-то пытался вилять обрубком хвоста… кто-то заваливался на спину, предлагая потрепать его по грязно-тусклой шерсти, свалявшейся и в проплешинах… кто-то тыкался исполосованной шрамами мордой, пытаясь лизать руки… кто-то, откликающийся на кличку Берет… но…
Вновь свой, понял, что прежнего Берета нет и уже никогда не будет.
Серега попытался его откормить-отогреть, что отчасти удалось… Но избавить от постоянной дрожи, от привычки выть по ночам… да еще хвост… в смысле отсутствия… И с таким… в армию, в милицию…
Забудь.
Берет был пинками загнан под крыльцо веранды. Здесь предстояло ему доживать свой недолгий собачий век. Зато свой, и среди своих… Наверное, думал Берет, не переставая дрожать. И напрасно не вспоминал спор прапора с сержантом…
…Ведь если Берет ощущал себя немецкой овчаркой, то, наверное, в глубинах генетической памяти осталось бы воспоминание, которое многое объяснило. Наверняка кто-то из предков Берета хаживал по коврам кабинета Эрнста Кальтенбруннера и слышал, как смущенно читали соратники по нацистской партии любимое изречение хозяина, написанное на стене: \»Предают только свои\».