Надер Эбрахими – крупнейший прозаик современного Ирана, получивший известность еще до исламской революции 1978-79 гг. Автор сборников повестей и рассказов, романа “На все руки мастер”, в последние годы Надер Эбрахими трудится над эпопеей о Хомейни “Три взгляда на человека, пришедшего из неведомого”. В Иране напечатано пока два тома этого повествования, жанр которого определить весьма трудно. “Три взгляда” — это три дискурса или три прозаических пласта, один из которых повествует о Хомейни-человеке, другой – о Хомейни-политике, и третий содержит умозрительно-символические рассуждения. Разграничения эти, впрочем, весьма условны… Предлагаемый отрывок, взятый из первого тома повествования, рассказывает о взаимоотношениях Хомейни с его учителем, Сеидом Хасаном Модарресом. Редакция приурочивает публикацию к исполнивщемуся в прошлом году столетию со дня рождения Хомейни (24 сентября 1902 – 3 июня 1989).
перевод с фарси А. Андрюшкина
***
…Никогда не мог сказать: зажигает или не зажигает? Никогда не мог… Старался, чтобы сердце от лести не возгоралось; насколько возможно, он будет безжалостен к красавцам, не способным целиком посадить на трон свою красоту. Крикнет: “Или бросай, или держи, хоть криво, но держи, в этом-то все дело…” Но сердце, Боже, для чего и создано, как не для того, чтобы гореть? Ведь тут был камень, оказавшийся источником чистым, как хрустальная вода, который капал по капле в то время, как ты думал только о том, как разрушить… Машина! Быть может, он из рода камней-слез, а длинный век плача еще не кончен, еще не настала эпоха сделаться камнем крепким… Быть может, однажды, при воспоминании о своем Учителе, Модарресе (1), он уже выходил из кельи и, устремив вздрагивающий взгляд на тело Вселенной, кричал: \»Я — из породы камней твердейших, единственный с печальной памятью о плаче. Сущность моя — мягкость и доброта, но пришел я не для того, чтобы быть добрым к заклятым врагам, потому-то, единственный из вас, я поднял кровавое знамя отмщения… Помните об этом! Модаррес, тот был благороден, набожен, велик, но я — я не Модаррес…\»
-…Воевать не следует, если не воюешь, чтобы навязать врагам честности совершенную пробу… В набожность, такую, как у Вас или у меня, либо вообще нет смысла погружаться, либо это должно быть ради царства Сулаймана… Господин Учитель! Вот уже девять месяцев, как Ваше малое дитя добивается, но все не получало от Вас благосклонного внимания.
Модаррес, как всегда, насмешлив и бодр.
— Получите, сын мой, получите… Однако вес, который мы поднимаем, не может быть больше того, что нам суждено поднять. Поэтому мы уставали, мешкали, приникали к земле, чтобы освежить дыхание… А обновленный дух убавляет силу: он забирает у нас ношу и уходит…
— Но ведь еще можно остановить врагов? Еще можно?
— Всегда можно. Но тот, кто захочет преградить им путь, должен и быть преградой совершенной пробы…
Эта встреча произошла через несколько месяцев после того, как шах Реза-хан, 11 фарвардина 1303 г. с. х.(2) (1 апреля 1924 г.) изволил посетить с визитом Кум.
Хадж-ага Рухолла за всю жизнь и видел Реза-хана лишь однажды, именно в этот день.
Для переговоров с учителями ислама Главнокомандующий прибыл в Кум с пышностью и помпой Александра Македонского.
С другой стороны улицы, из-за группы встречающих, его встретил взгляд юноши — режущий как меч… Смотрел, и сердце трепетало, почувствовав величественность военачальников. Словно покоритель истории идет. Хотя ведь ничего подобного. Я знаю. Историческое лицо — в любом обличье и с любыми дарованиями — это лишь вестник, не более…
…За два дня до того до Кума дошла весть, что послезавтра к ним прибудет шах — нанести визит улемам. В тот же вечер студент Хомейни говорил товарищу, с которым делил келью, сеиду Лавасани: \»Едет, чтобы раздавить Модарреса. И только. Чтобы показать, что Модаррес ничтожен и не является голосом веры. Говорю это Вам, чтобы Вы завтра утром передали это Вашему отцу. Скажите ему, что если считают целесообразным противостоять Реза-хану, то сейчас — первая возможность и самая лучшая. Или не пускайте его в священное место, или избейте его. Избейте до полусмерти и прогоните, но не отрекитесь от несчастного Модарреса. Шах причинил обиду всем мусульманам, но всех не победит и не уничтожит. А если желаете что-либо сообщить Реза-хану, то скажите Модарресу и попросите его беседовать с Реза-ханом от имени всех улемов. Я знаю его, в нем нет ни капли себялюбия…\»
И вот Реза-хан сел рядом с виднейшими улемами Кума, поджав ноги, почтительно, с опущенной головой…
— …Ваш раб прибыл к Вам, чтобы получить от Вас разрешение углубить в Иране республиканский строй… Разумеется, с учетом того принципа, что ислам лежит в основе всех дел и стоит во главе законов. Ваш раб прибыл к Вам, чтобы дать обязательство, что, пока я жив, никогда никто не нарушит принципы и предписания ислама…
Хадж-ага Лавасани-старший ответил:
— Господин Реза-хан! Мы здесь все являемся людьми, не очень сведущими в политике и не могущими с ходу оценить пользу или вред республиканского строя по сравнению с монархическим. Если мы захотим подготовить по этому вопросу фетву, то нам необходимо провести изучение проблемы, сопоставление, анализ, обсуждение и после этого сформулировать и выразить наше мнение. Вы этого хотите? Мы готовы. В столице, однако, у нас есть брат в национальном меджлисе, хорошо разбирающийся в политике. Это Сеид Хасан Модаррес…
Слово взял Хадж-ага Хаири, заговорил, как обычно, пересыпая речь учеными арабскими терминами:
— …Проберемся сквозь несомненную реальность: мы, в принципе, в нынешних условиях и в настоящее время, отдаем предпочтение \»машрутиет-е-машру\» – конституционному конституционализму, иными словами — республике перед монархией. У всех господ улемов, как и у господина Модарреса в Тегеране, по этому поводу единое мнение.
Реза-хан неторопливо поднял голову и увидел в их глазах необыкновенный холод. Не произнес ни звука. В душе, однако, выразился так: \»Однажды я приду сюда с целым войском и покажу Вам, что значит драться с бригадным генералом Реза-ханом…\»
Но сейчас промолчал. Поднялся. Поклонился на все стороны и вышел. Надел считающиеся историческими сапоги и вскоре отбыл… С тем, чтобы однажды вернуться с отмщением.
Назавтра Главнокомандующий опубликовал следующее заявление:
Питая уважение к Нашей религии, вчера Мы удостоились чести посетить мавзолей святой Масумэ в городе Кум и обменяться мнениями со знающими улемами, в результате чего было найдено целесообразным, ради блага народа, республиканский строй в Нашей стране отменить.
Верховный Главнокомандующий.
…Никогда он не мог сказать, горит или не горит его сердце из-за Модарреса. Никогда не мог сказать…
Но вот опять, через девять месяцев после предыдущей их встречи, теперь, в начале осени, еще жаркой, но уже сплошь желтой и печальной, в ожидании осенних бурь, — которые как бы отделят немногих достойных от толпы властвующих негодяев, — эти ненастья, и эти буревестники, что вновь кричат о шторме, — а Модаррес никогда не имел хороших отношений со своим отечеством, — вот в такое время пришел его посетить Ага Рухолла…
-…Туда не садитесь, сын мой, продует! Эти осенние своевольные ветры, они железо продувают, что уж говорить о Вашей пояснице!
— Но осенние ветры еще не подули, господин?
— Кое-где уже дуют, кое-где нет… Поднимитесь наверх, наверх по ступенькам… Вот так… Теперь садитесь! И раб Ваш к Вам заберется поближе… Долгое же время Вы нас не посещали, дорогой Ага Рухолла. В мечети Сепахсалар я расспрашивал о Вас Вашего старшего брата, господина Хадж-агу Муртазу, достойного… Ну что ж… А Вы, значит, в нас не увидели опору и надежду, раз ушли и не возвращались?
— Милостивый господин! Это в себе я сил не нахожу для этого. В одиночку бьюсь над науками — не говорю сейчас о религии. В равной мере стараюсь изучить Иран и остальной мир, экономику и политику. Мне хотелось явиться к Вам с целым ворохом всего, но не получалось. Извините. Сердце болело, и в этой боли боролось с разумом и победило, и я освободился.
— Скажите пожалуйста! Вы стихами говорите!
— Пока еще нет.
— Заговорите… Воистину Вам суждено писать стихи. В этой стране все поэты: и \»охранители\», наизусть читающие Коран, и \»реформаторы\», что иззубривают веру. Но брат Ваш, уважаемый Хадж-ага Муртаза, передал мне, что Вы решили получить звание муджтахеда (3). Не страшно в столь раннем возрасте?
— Мне двадцать шесть, господин учитель! А я решил еще до своего тридцатилетия перейти границу и оставить позади эти страхи.
Модаррес, с типичной своей ужимкой, улыбнулся:
— Скажи на милость! Страхи! Слова-то какие о сане муджтахеда… Говорят, в Вашем медресе некоторые студенты, которые учатся у Вас (4), просто от Вас без ума — как это понять?
— Студенты группы, которой сейчас преподает Ваш раб, были Вами же отобраны, Господин Учитель….
— Ах вот как… Ну что ж… Ну что ж… Вижу в Вас задатки \»примера для подражания\». Попробую Вас поймать… В Вашем возрасте Вы уже нажили себе врагов. Некоторые ученые одного упоминания Вашего имени не могут вынести. Говорят: мальчишка, молокосос… А дает уроки исламской этики. Да еще к тому, что писали древние, добавляет от себя, якобы улучшая их. Это так?
— Да.
— Но… Вы действительно преподаете философию?
— Собираемся группой и читаем, обсуждаем… Кое-какие ключевые книги по философии и мудрости.
— Опасная затея! Опасная… А Божественный Коран не изучаете? Почему?
— Да что Вы, Учитель! Еще как изучаем! Анализируем.
— И это опасно! Если Вас обвинят в извращении Корана — голова с плеч полетит!
— Я стараюсь, чтобы не смогли доказать. К тому же я именно и собираюсь стать муджтахедом, чтобы не досталась им моя голова.
— Ах вот как! Но Ваша голова не из тех, которые ищут укрытия где бы то ни было, пусть даже и в сане муджтахеда… Тяжело мне… Слабею я. И тела-то во мне, старике, не осталось, но то, что осталось, торопится к смерти…
— Борьба мудреца, подчиняющего себе век, это не борьба с телом, это борьба веры с иблисом(5).
— Скажи пожалуйста! Борьба веры с иблисом… Хорошо, что никто больше не пришел меня навестить, и мы можем беседовать спокойно — хотя мне так тяжело… Впрочем, я все равно доволен. Когда я несколько месяцев назад получил коллективное письмо от исламских улемов Кума, в котором они давали мне право быть их голосом в вопросе о республике, — я за этим посланием угадал некоего молодого мятежника, решившего замолчать… А теперь вижу, что ошибался, — не так ли, Ага Рухолла?
— Раб Ваш сделал лишь ответный шаг…
— Ответный? А кто же сделал первый шаг?
— Вы, Господин. Вы поставили всех нас в выигрышное положение, когда намеренно оконфузились, защищая Каджаров. Взяв на себя показную защиту их династии, Вы, с Вашей доблестью, вынуждены были сносить пощечины от негодяев – и если бы не это, раб Ваш никогда не набрался бы смелости побуждать к деяниям столь выдающихся улемов…
— …
— …
Тишина была цвета темной золы.
Модаррес, наконец, разорвал ее плотную завесу:
— Я разговариваю с Вами, Хадж-ага Рухолла! Разговариваю с Вами, потому что Вы мне — как сын, и потому что Вы — из известного рода шахидов. А этого мы не можем изменить, господин молодой сейид! Не выбираем мы это! Мы не имеем сил противостоять армии зла, вооруженной и агрессивной. Эту игру Реза-хан, какого бы роста, в прямом и переносном смысле, он ни был, — выиграл у нас в пользу иностранцев…
— …Господин Учитель! Выслушайте эти слова Вашего духовного сына и запомните их: шахи приходят к власти сами, но отстраняет их народ, и так всегда было…
Верховный главнокомандующий, ровно через год после той своей поездки в Кум, ровно через год, ни днем раньше, ни днем позже, нагрянул в гости к Модарресу, в его убогую лачугу. 11 фарвардина 1304 г.с.х. (1 апреля 1925 г.)…
— … Мнение Ваше касательно вопроса республики нам известно, хотя мы и не прибегали к Вашей набожности, и не навещали Вас, и ничего не спрашивали… Муллы Кума сказали, что они не хотят республики, соответственно, и я объявил народу, что они ее не хотят… Целесообразно, что сам народ по этому поводу ничего не говорит…
— Вы правильно поступили, Ваше величество… Очень плохо, в эти несколько лет Вы многое сделали: от избиения палками и бросания в тюрьмы невиновных до провокаций с убийствами свободолюбивых; от встреч с представителями англичан и подписания удивительных кредитных договоров до собирания в кучу разного рода предателей веры и народа под именем депутатов меджлиса и визирей этого государства, лишенного закона и порядка… Но в вопросе республики — Вы правильно сделали, что отменили это название! Нынешнее время — не республиканское, и это все знают. Мы знаем
, и Вы знаете. Ваша республика не могла быть настоящей, и Вы, после некоторых колебаний, никогда не захотите отойти в сторону и подчиниться результатам народного голосования; Вы захотите провозгласить себя императором, а таковой свободу волеизъявления не поощряет… Мы это знаем, и Вы это знаете. Сейчас, по крайней мере, лучше Вам оставаться шахом, чтобы народ обнаружил удобный случай и постепенно, постепенно нашел бы династию и сделал ее своим знаменем. Такова профессия моего народа, Господин. \»Уже несколько тысяч лет шахи приходят сами, но убирает их народ\». Вы происходите из царственного рода. А те слова мне недавно сказал один молодой талиб. Вот и запомните, Господин, то, что в память Вам легло.— Господин Модаррес! — ответил шах. — Я пришел не для спора с Вами. Хотя и рот вам затыкать не могу. Дело в том, что я применяю кровавые меры лишь до тех пор, пока не отплачу… Сегодня наша страна имеет нужду в регулярном войске, молодом, обученном войске. С другой стороны, мужчины должны обучиться способам и правилам ведения войны. Страна как будто на витрину выставлена для соседей — со всех четырех сторон света. Ни русские в благословенном покое не оставят нас, ни арабы, ни турки. Поэтому мы подготовили закон \»О всеобщей воинской обязанности\».
— Принимаю к сведению и догадываюсь, к чему Вы ведете.
— Ваше мнение — это мнение властителя! — продолжал шах. — Вы — не \»большинство\», Вы — \»меньшинство\», но такое, которое наводит страх на \»большинство\». Не держите на меня зла! Согласитесь, что страна нуждается в войске и в военном обучении и порядке.
…Сегодня препятствий к этому не вижу… Цели противодействия также не имею… Разговор постепенно превращался в схватку. Хорошо. Иншалла. От этого хочу защититься и в этом отношении получить для Вас единодушное одобрение, однако… Реза-хан! Знай, что мне известен этот путь: всякий раз, когда войско берет оружие и обмундирование, оно в конце концов оказывается на службе твоей, а не народа. И если тебе сегодня достаточно двухсот казаков, чтобы народ пахал и сеял и чтобы держать его в цепях, а когда надо, бросать в ямы, то завтра — завтра у тебя будет полмиллиона людей в военной форме и с оружием в руках — они будут поддерживать порядок — вот уже сколько нужно будет для порядка, бить народ по головам! Ты захочешь научить солдат слепому подчинению, а они прямо по народу, на улицах и базарах, откроют огонь. А теперь не приведи Господь, если ты завтра будешь давать отчет кому бы то ни было и скажешь, что облапошил Модарреса…
…Армия, построенная руками самовластного правителя, оказывается армией на службе своеволия!
Мечеть, построенная руками кафиров, не годится для вознесения в ней молитвы!
Дорога, на которой охрану берут на себя бандиты, никогда не будет безопасной для путешествия!
По всем этим причинам я, при уважении к этому мероприятию, которое чувствую в Вас, хочу Вас от него предостеречь! В большинстве случаев способность отправлять правосудие имеет большую ценность, чем победа над врагами! Пожалуйста, Господин! Пожалуйста!
Никогда Реза-хан не изжил каменный холод этой встречи; и встречу холодную и тяжелую с улемами Кума. Разговор, в котором чистый камень искривляется в лед. Реза-хан запомнил эту неловкость, эту повисшую шею своего больного разума — хранил это все до времени, до того случая, который, если уж попадет к нему в руки, не будет упущен…
… И вот вечером первого фарвардина 1306 г.с.х. (21 марта 1927г.) супруга Реза-хана и группа женщин двора, в болтающихся хиджабах, намазанные в неважном вкусе Каджарской династии, прибыли в столицу исламской учености Кум. Заняли в научном центре покои для почетных гостей — рассевшись в комнатах и на веранде, соря скорлупой, чистили и кушали яички, болтали и хихикали.
Следует видеть время. Тут же во дворе священного места трое молодых духовных лиц толковали о философии. Один из них был сейид Рухолла Мусави Хомейни, двадцатисемилетний — но его сан муджтахеда уже засвидетельствован семью крупными духовными авторитетами. Из всех муджтахедов он, наверное, самый молодой, ничем не обремененный… Братья! Трудная договоренность требует трудного разъяснения,
но сильный ум и не имеет вкуса к разрешению простых вопросов. Рой гору Фархада, камень дроби, не набирай из-под ног сырье для самана! Давайте не будем восклицать: ах, если бы великие нации оставили нас в стороне — будем говорить, напротив, что, если бы разом мы могли все это изменить, то, значит, просто лишили бы себя глубины, вроде того, как мост перечеркивает глубину. Давайте же удобства ради не будем засыпать колодец землей — ведь засыпанный колодец уже не колодец. Лучше устроим в нем ступеньки и так достигнем его глубины, и изопьем живой воды…Увлеченный этой речью, Ага Рухолла все же услышал смех какой-то из женщин.
Был праздник; все было разрешено; но мулла обернулся и напряженно вслушался в женский болтающий голосок, доносящийся с закрытой веранды… И ясно его расслышал.
И тогда взбежал на веранду — и увидел там то, чего не хотел бы видеть. Оттуда бросился прямо в келью к шейху Мохаммаду Бафки, ответственному за порядок в Куме.
— Шейх! Иди посмотри на место, которое ты должен охранять! Во что они там превратили… Иди посмотри!
Мохаммад Бафки побежал босиком, без чалмы и абы. Молодые семинаристы — следом. Волнение поглотило двор святого места, и началось: Беда! Беда!
Шейх Бафки ворвался на веранду, закрывая глаза рукой, как того требовал этикет.
— Госпожи! Госпожи! Зачем нецеломудренность привезли сюда? Двора Пехлеви мало для вас? Ради Всевышнего Аллаха, если еще хоть секунду останетесь здесь, — прикажу Вас камнями забить! Уходите! Уходите прочь отсюда! Кербелаи Мохаммед! Всех послать за водой! Все комнаты
вымыть! Вай-вай-вай…Прах на мою Голову! Вай-вай-вай… Все здесь вымыть……Солдаты и слуги, сопровождающие царскую семью, пришли во двор и стояли здесь же, в углах и по сторонам, с ружьями наизготовку, бегали взад-вперед. Молодые талибы спинами подпирали стены. Кто-то из сарбазов вдруг выстрелил в воздух. Голуби святого места взметнулись. Уже набежал и народ с базара. Никто не знал, в чем дело, но все понимали, что нужно бежать. Супруга шаха кричала: \»Уезжаем! Ружья наизготовку! Мерзавцы! Все мы отсюда уезжаем! И шаху об этом будет доложено. Он им подолы-то оборвет! Он знает этих служителей! А я жена шаха, я не уличная какая-нибудь! Уезжаю! Подавай экипаж!\»
Жена шаха и женщины двора поспешно оставили покои и вместе покинули Кум — женщины все в одной из монарших карет. И жена шаха все подгоняла возницу: \»Скорее! Скорее! Не приведи Господь, догонят и… поодиночке нас…\»
Возница отвечал: \»Госпожа! В таком состоянии и сегодня мы не можем достичь Тегерана. Нам перекроют путь. Извольте приказать остановку — на одной из туалетных станций. Оттуда мы могли бы всеподданейше известить Его Величество…\»
— И ты туда же? Давай, давай, мерзавец! Погоняй!..
Мечты Реза-хана были на подъем легки. Войско набрать — войско набирается. Можно подумать, речь шла о войне с русскими, чтобы вернуть себе семнадцать кавказских городов (6). С тысячей сарбазов, возглавляемых важными господами штаб-офицерами, с несколькими танками, броневиками, военными джипами, с добровольцами в пешем строю… Поход.
Шах лично наравне с войсками появился в Куме. Трубачи, набранные таким же образом, как пехота, покачиваясь, играли на военных трубах, да еще при этом пытались держать шаг.
Возле каждого трубача торчал солдат и зорко следил, как бы трубач не споткнулся (чтобы наверняка разрушить могущество и величие шах-ин-шаха). Реза-хан был полон до краев чувством \»Шахнаме\». В душе его Рустам скакал, кричал, скандировал стихи, поражал дивов и возрождал чувство праздника. В самое сердце вражеского войска наносил удар — и вот он на Кумском дворе, и здесь с ходу — правильная атака на семинаристов, паломников и зевак — энергичная и историческая…
…Крик боли от бесстыдства султанских вояк поднимается из Кума к небесам — и это еще только начало любви.
Приклады ружей, удары ногой, лошади, ругань…
Рыдания, завывания, проклятья…
И снова отброшены мужественными кулаками и ногами военных и держатся поодаль мальчишки…
Опять с лица женщины срывают чадру…
Снова повергают наземь роняющих посохи стариков…
\»Снова\»? Во имя чего? Который раз по счету это \»снова\»? Быть может, цель в том, чтобы ты опять увидел сцену битвы? Быть может, ты быстро привыкнешь к тому, что увидишь? Быстро, но вместо закрытого счета ты захочешь открыть новый и, вклад за вкладом, начнешь копить отвращение к накоплению. Я знаю. Вы построитесь в очередь, чтобы сделать
вклад и потом получить справедливую прибыль…— Не спеши, мама. Твоя очередь тоже придет…
— Боюсь, задержимся, сын мой. А ведь я уже еду на огонь поставила.
— Ничего, пока не закончишь дело — не сгорит.
— …Эй, отче, дорогой! Встань-ка в строй, в строй!
— Я уже старик… Не могу… Может, освободите?..
Нет… История тебя научит стоять, как учила уже несколько тысячелетий. И сердце твое к концу жизни опять станет совершенно молодым. Я знаю. Так что — в строй, в конец строя!
— …В конец строя? Так вон он какой длинный, я ведь сгнию в нем, сын мой!
— Никогда, отче! Никогда! Все сгниет, кроме сердца, которое хранит такую любовь к добру и такое отвращение ко злу… Я знаю. Сердце твое еще живо, еще не примирилось с тем племенем, которое когда-то впервые подвергло поруганию твое отечество… Сердце твое живет и бережет отвращение… А в конце ряда стоит ребенок и плачет. Он знает, что кто-то когда-то убил его отца. Он на свет родился, чтобы всегда об этом знать. И он медленно-медленно будет продвигаться вперед и когда-нибудь возглавит ряд…
— …Господин! Вы разрешите мне отлучиться домой, дать молока ребенку и вернуться?
— О чем вы говорите, матушка? Из этого строя выходишь лишь ценой влияния на потомков. Сын твой с голода не умрет. Будь спокойна! Для сына важнее то, чтобы его матушка имела свою долю в истории государства…
…О Боже! Почему при деспотическом режиме не понимают, что возмущение — не имеет голоса? Такова его сущность: молчать каждый день. Опущенная голова, степенность, стеснительность, осмотрительность, неразговорчивость и обязательное чувство вины! Ненависть, когда она рождается на свет, не вопиет во весь голос и не зовет сестру и врача — повитух истории — чтобы засвидетельствовать: вот, мол, этот новорожденный имеет претензии к соплеменникам. Осторожность, мама, для этого новорожденного важнее всего, потому что он сам есть иммунитет от сотен болезней. И мать его знает это. Она потихоньку сует грудь в ротик младенца: кушай, сынок! Насыщайся, нежный мой!.. Я знаю. Ты должен быть сильным, но оставайся молчащим, молчащим всегда — до тех пор, пока можешь…
…Шейх Мохаммад Бафки был схвачен султаном одним из первых. Шахиншах приказал повалить его и, не обращая внимания на почтенную седину, раздеть догола. И — по лицу — хлыстом, тростью — вот тебе твоя кровавая доля! Начальник полиции Кума также, за неисполнение священных обязанностей перед родиной, был повержен рядом с шейхом и отведал шахского массажа. А царица все вопила: \»Я его видела, видела! О, попади он мне в руки — я его зубами на клочки разорву!\»
…Но никогда, никогда он ей в руки не попал… Никогда…
***
Рассказы об этом я слышал сам. О том, как несколько суток подряд слуги шаха усердно искали того молодого сеида, который вбежал, закричал и начал весь этот переполох, привлек весь этот базарный люд. Однако не нашли. Восемьдесят девять молодых, высоких студентов были схвачены и приведены перед очи ее счастливого величества. Царица на каждого из них взирала со злобой и отвращением, однако повторяла: \»Нет… Того я узнаю. Сразу узнаю!\» Реза-хан распорядился: \»Как только найдете
его — вздернуть на виселице прямо на главной площади Кума. Чтобы помнили все: со мной и моими близкими шуток не шутят\».…Говорят, когда Реза-хан произносил эти слова, рядом случайно проходила история. Она услышала царскую речь и от смеха не могла идти дальше. Говорят, тогда же рядом оказался пьяница. Он увидел ее и воскликнул: \»Удивительно веселый нрав у этой истории, а мы и не ведали. Мы слышали ее рыдающий голос, но силу ее лишающего чувств смеха не знали вовсе…\»
…Ага Рухолла никогда не мог сказать, сердце его загорается или не загорается для его Учителя, Модарреса. Однако вот снова, через несколько месяцев, сердце его не выдержало разлуки с Учителем…
…Горе — это то, что возбуждает и толкает в путь, что приводит на площадь и в сто раз, в сто тысяч раз увеличивает силы для борьбы. И горе это то, что создает отшельничество и апатию, что заставляет отрекаться и разрушаться в себе самом, и оставаться в неопределенности. Даже не то, чтобы утратить веру или быть слабым и колеблющимся в отношении Бога и истины. Нет. А просто: потерять уверенность в победе.
Ага Рухолла чувствовал, что Модаррес охвачен горем второго типа: горем губительным, а не созидающим, горем раскаяния, а не палящего гнева…
Быть может, как раз по этой причине в 1305 году (1926), он в последний раз не выдержал разлуки с Учителем. Почувствовал необходимость идти и возбужденно говорить с ним. И пришел повидаться с Учителем.
Модаррес – лицом прочь от двери — был погружен в молитву, занят разговором с Тем, Кто мог дать спасение, но почему-то — и никто не знал, почему — не хотел спасать таких прекрасных людей…
Ага Рухолла потихоньку совершил омовение и потихоньку опустился на колени позади Учителя, тоже погрузился в таинство моления.
После полутора часов — чуть больше — Модаррес тихо повернулся и произнес:
— Салам, Сеид! Добро пожаловать! Сердце мое светом осветили!
Ага Рухолла взглянул и увидел, что лицо Учителя утонуло в слезах. Что с его пепельных, добрых усов и бороды капля по капле стекают слезы.
— Это Вы свет сердца целой нации, Господин! Кто я, чтобы хоть частицу света добавить в Ваше великое сердце? Народ нашей страны, от края и до края, взирает на Вас с ожиданием…
— …Устал я, сеид… Устал. Ждут чуда и не знают, что самый сок чуда — именно в этом народном ожидании…
— …Господин! Если, как вы говорите, сок чуда заключен в народном ожидании, то сок этого ожидания, по воле Господа — в способности перенести его на Вашу личность; на Ваше сердце и на Ваш язык. Вы — сок самого сока, Господин мой, если, конечно, хотите быть таковым. Нацию, которая надеется на Вас, не лишайте надежды! Ваша мягкость и безразличие делают властвующих подонков еще более безжалостными. Вы один можете оставаться на высоте непримиримости достаточно долго для того, чтобы укоротить им руки. Покиньте меджлис! Это западня, покиньте ее
! Придите в мечеть, оставайтесь в мечети, читайте намаз в мечети, живите в мечети, спите в мечети и из нее обращайте Ваш призыв к нации единоверцев!— …Дорогой сеид Рухолла-хан! — ответил Учитель. — Выслушайте меня и запомните. Мой голос теперь недостаточно силен, чтобы достичь всей нации и чтобы эту рассеянную и праздную нацию превратить в единый монолит. Громкие голоса слышны со всех сторон. Они сталкиваются и спорят. И народ воистину не знает, который из этих голосов есть голос от Бога. Наш народ в нынешней ситуации всему предпочтет спокойствие и мир. Даже свободу отдаст, чтобы сохранить спокойствие. Подстрекательство мятежников, грабежи, мародерство, воровство и всякого рода трудности и беспорядки уже довели наш народ до крайности. Реза-хан тоже озабочен разрешением этих трудностей. На западе и востоке государства, как только кто-то поднимает голову, — тут же получает удар от шаха. Реза-хан бьет направо и налево, лишь бы остаться неоспоримым владельцем царской короны и трона. Англичане привели его к власти, русские нашли с ним общий язык, а французам нет дела до нас. Исторически говоря, они хотят легкой добычи: схватить и убежать. И Америка, через посредство англичан, согласилась на Реза-хана. Когда мелкие конфликты с иностранцами прекратятся и когда все жалкие шейхи и главы кочевых племен севера и юга этой страны, ее запада и востока будут приведены к покорности — вот тогда Иран по-настоящему станет самовластным владением Реза-хана, приказчика англичан. Иными словами, вся эта земля отойдет его семье, его нынешним и будущим женам. И тысячи деревянных виселиц будут наблюдать за тем, чтобы, если кто не так поднимет голову — вздернуть ее еще выше, на перекладину к небесам. Реза-хан — это не человек науки и культуры, не является он и человеком веры или какого-либо искусства. Не назовешь его и продолжением истории этой великой нации. Это чужак, который пришел в Иран не иначе как для того, чтобы укрепить нашу историческую твердость. Здесь, где мир и покой были нерушимы, где ни один голос протеста не был слышен и ни один хан не имел к султану никаких претензий, и все пути были спокойны, и даже разбойники в горах повымерли, — вот в это самое время, представьте себе, добиться того, чтобы большое богатство как бы осталось без хозяина! Наша нефть исчезает из страны, наше зерно исчезает, жемчуг исчезает, золото, бирюза из наших рудников, ковры, шелка, сама кровь наша исчезает! Все уходит из страны. А я, кроме аханья и стонов, кроме бессильных протестов, кроме представлений, которые разыгрываю, и мелких ударов, которые выдерживаю, — ничего не могу! Молодой сеид! Слушайте меня и запоминайте! Теперь есть другой, равный достоинством Модарресу, который станет мучеником. Он — не я, который постепенно становится презренным и беззвучно умрет в деревенской ссылке. Вы сами говорили:
\»Модаррес отказывается от ответственности\». А теперь слушайте мой ответ! Вы правы! Я сложил с себя это бремя! Потому что я его не выдержу! Этому бремени нужен человек со свежим дыханием! И Вы, дорогой Господин Рухолла, с Вашим устрашающим взглядом черных глаз, с Вашим доходчивым слогом, с Вашим могучим анализом, с Вашей молодостью и силой, с беспримерным Вашим бесстрашием и способностью увлечь и убедить разом всю массу студентов — возьмите на себя это бремя! Взвалите его на плечи, трудитесь и вытерпите эту боль, отведайте страданий, отведайте хлыста и ранений, но бремя это — или этот труд — выдержите до конца! Да будет Всевышний Вам хранителем! И сегодня мне больше ни сердце мое, ни ум никаких слов не дают. И у Вас их нет. Я молюсь за Вас постоянно. Буду просить Аллаха, чтобы Он был Вашей защитой и опорой.Примерно через месяц после этого разговора господина Модарреса подстерегли в узкой улочке, что вела к его убогой хижине, и изрешетили пулями трое неопытных убийц Реза-хана.
В полицейской больнице, куда попал после этого Господин Модаррес и в которой, очевидно, эти подручные Реза-хана намеревались довершить свое дело и исправить свою ошибку, но не было на то Божьей воли, — в больнице он с улыбкой говорил одному из своих товарищей: \»Не то чтобы они плохо стреляли, но, к несчастью, раб Ваш такой тощий, — как стан игривых возлюбленных из старинных стихов, то есть, как волосок, а можно даже сказать, с шириной, равной нулю, — что пули не смогли задеть мое жалкое тело, остаться в нем и завершить задачу. Только мои руки, которые всегда больше, чем мой рост, поднимались в сопротивлении Реза-хану, и смогли продырявить. Поистине, все это анекдотично! Раб Ваш за несколько дней до происшествия имел беседу с одним молодым моджтахидом. И я ему сказал: \»Я попросил у Господа судьбы шахида, чтобы малое достоинство, которое я имею, благополучно донести до дворца Господа.\» Но, вероятно, Всевышний не счел полезным, чтобы я стал совершенным шахидом, а предпочел, чтобы я потихоньку, по атому, сошел на нет, как мое достоинство, которое понемногу, понемногу улетучивается на ветер… Что поделаешь? Как видно, я еще не заслужил судьбы шахида…
Ага Рухолла узнал эти новости, и сердце его дрогнуло, однако он закрыл себе путь к Учителю. Ведь они как бы заключили некий договор, который не хотели ни под каким предлогом нарушать…
И Ага Рухолла больше никогда не увидит Модарреса и теперь уже не сможет понять: смиренный его Учитель зажигает его сердце или не зажигает…
Через два года — приблизительно — в месяц мехр 1307 (в октябре 1928) бригадный генерал Мохаммед Дер-гахи и несколько подонков-головорезов Реза-хана ворвались в дом Модарреса, чтобы арестовать его. Модаррес, с мыслью о том молодом моджтахиде, схватил свой посох и всем телом, грудью бросился в бой. Посохом бил по головам, ногам, грудям, пока силы были, потом повалили, потерял сознание…
Близкие и домочадцы Модарреса, кто был в доме, тоже вынуждены были всеми видами и способами боя, ногтями и зубами, подражая хозяину, противостоять шахским подонкам, но от пленения не убереглись…
Модаррес, тем же вечером, был убран из Тегерана, в застенок Хаф.
Сеид Рухолла Мусави Хомейни вновь испытывал то состояние боли, которое переживал, когда узнал о трагической гибели своего отца: человек боролся во имя народа, но народ за этого человека не поднялся. Народ, печальный и приземленный, словно бы ждал, когда из пышной свиты будут отправлены новые подручные и вновь всадят пулю в сердце или мозг человека, который есть ничто иное, как высокой выделки хрусталь веры и искренности…
Ага Рухолла опять хотел закричать, что \»это несправедливо. Это очень несправедливо\». Но он знал, что крик в одиночестве, без поддержки, это как в пустыне Кавир (7) или как крик его отца, или как крик Модарреса…
Ага Рухолла спрашивал сам себя… Вместе ли с Модарресом тот, кто отныне оценивает законность событий истории? В ногу ли мы с ним идем? Один путь, одна философия, один окоп, один завет… Неужели Господин Кашани, — чей род, поколение за поколением, были бойцы и праведники, не является сторонником Модарреса и не разделяет его убеждения?
Почему они не подняли народ, чтобы тот вырвал Модарреса из тюрьмы, поднял его на плечи и пронес по всей стране, и в один голос возгласил, что мученичество Модарреса есть черная смерть для Реза-хана?…Ага Рухолла имел привычку: если что-то сам у себя спрашивал, то от себя и добивался ответа; почему же на этот раз никого не было, кто мог бы, как следует, на его вопрос дать ему ответ?..
Если бы сам сеид Рухолла Хомейни, пятьдесят два года спустя, вечером, спокойный и умиротворенный, не говорил, что \»мы несколько раз приходили на встречу с господином Модарресом, но наш брат, господин Пасандиде, был, конечно, их учеником и всегда в мечети Сепахсалар оказывал им уважение\», — то, возможно, никогда и история не узнала бы, что это удивительное событие в действительности имело место.
— …История очень многих вещей не знает. А в отношении того, чего она не знает, она лжет. В отношении того, о чем она лжет, она является лицемерной, развратной, притесняющей…
…Братья! Сестры! Господа и госпожи, которые с дальних своих путей ради обмена мнениями последовали за скромным автором уже столь далеко! Не доверяйте тому, что написали историки об этом периоде времени! Эти писания есть лишь материалы и вещества, пригодные для того, чтобы Вы из них извлекли реальность, но не для того, чтобы Вы подчинились им; потому что историки, пишущие за мзду, и написали по-рабски и по-угоднически…
Аятолла Хомейни, пешком, твердый и сосредоточенный, нес свою думу в сторону меджлиса…
— Как много речей, которые остались несказанными, потому что мы их вовремя не сказали…
— Как много улыбок, которые мы должны были подарить сияющим детским глазам, но не подарили, и они исчезли – навечно…
— Как много рыданий вовремя…
— Как много криков протеста вовремя…
— Как много боев вовремя…
— Как часто \»вовремя\» становилось \»не вовремя\» и больше не использовалось, и делалось прахом и туманом, и, порой, в том, что осталось от расхищенной могилы, не найдешь и скорлупки, скелетика; однако грусть остается, остается…
Нельзя опаздывать…
— Этот караван ни меня, ни тебя ждать не будет…
Господин снова, снова возвращается памятью к \»долине желтых цветов\». Через ноздри благовония проникают в самую душу. Господин глубоко вздыхает и вполголоса говорит: \»Однажды в эту долину, в эту \»крепость желтых цветов\», я снова вернусь…\»
***
Примечания:
— Сеид Хасан Модаррес – видный религиозный деятель Ирана начала двадцатого века, учитель Хомейни. Прожил бурную политическую жизнь, частично в эмиграции; боролся с шахом Реза-ханом Пехлеви.
-Летоисчисление в мусульманских странах ведется в “годах солнечной хиджры”, разница которых с европейским летоисчислением составляет 621 год.
-Муджтахед – высший религиозный сан в иранском исламе.
— В некоторых исламских учебных заведениях нет твердого разделения на учеников и учителей, и студенты, продолжая учебу, могут сами давать платные уроки.
— Иблис – шайтан.
— Притязания к СССР, выдвигавшиеся Реза-ханом.
-Одна из пустынь Ирана.