***
Существующие в виде этикета и юридического права системы сдержек созданы отнюдь не для регулирования движения человека по восходящей, они — платформа, поддерживающая здание церковности. Родившаяся в шаманских камланиях, где ритуальность выглядела для паствы недоступной ей магией притягивания духов, церковность именно с помощью ритуальности (богослужения, молитвы-заклинания, песнопения, земные поклоны, дароприношения, целования руки, отлучения от церкви, эпитимьи — судебное преследование, и т.д.) воздвигла для себя прагматический храм посвященности. Религиозные же учения, которые создавались для выявления и осознания индивидом его персонально-общечеловеческих связей с Вселенной (Богом), были опущены до вторичности — перестали вести за собой человека по пути устремленности к совершенству и превратились в трепетных слуг жрецов, присвоивших себе, якобы посвященностью в абсолютную суть явлений, метафизическую власть над людским духосознанием. В результате, сама кастовость жречества — отделенность от масс магией ритуальности, стала превращать индивида в несамостоятельную, более того — страшащуюся самостоятельности, тварную особь, способную действовать лишь по указке другой ритуальности — этикета и догматов, выхолощенных жрецами религиозных учений, и если тварь так не действовала, ей грозили наказанием Божьим, то есть насилием. Таким образом, иерархичность в бытие человека есть следствие эгоистической алчности жречества, неплохо кормящегося за счет оскопления метафизической силы паствы.
Отсюда, видимо, ясно: церковность — прообраз государственности. Светская тимархия в целях дармового кормления лишь позаимствовала у церкви ее атрибуты — этикет, право суда, иерархизм и ритуальность, заменив мстительного бога на мстительную полицейскую дубину. Потому не случайно католичество построило государство — присвоило еще одно право: метафизическое руководство другими государствами через своих посредников. Православие укрепило себя, объединив церковность с государственностью (помните подлейшую доктрину “самодержавие, православие, народность”, которая жива и поныне?), а чтобы понятно стало, как это произошло на Руси, читайте историю борьбы нестяжательства с иосифлянством, а также историю взаимоотношений Ивана III с Иосифом Волоцким. Разве по недогляду Сергий Радонежский не допускал в братские общины, им и по его примеру созданные, ни церковности, ни государственности, и воспользовался государственностью лишь однажды — как военной сущностью, насытив ее, однако, дружинниками из общин, снабженных высочайшей духовностью — пониманием того, что не поддающаяся пересозданию бесовщина монгольского иждивенчества должна быть уничтожена? Общинники Сергия и помешали дружине князя Дмитрия покинуть Куликово поле, хотя князь из трусости хотел увести ее в свои пределы.
Доктрина, по которой жили Сергий и братские общины Руси, — это Учение Христа в чистом, не загаженном иерархически-олигархическим иудаизмом виде, где церковность, иерархичность, стяжательство, суд, этикет, а тем более — полицейщина, пусть и в лице бога, отсутствовали, они были заменены поголовной вооруженностью для самозащиты, дружественным трудом, творчеством познания, самоотверженностью и стыдом. В отличие от общин Кумрана, собственность русских общин не была обобщена; будучи частной, она, однако, служила общим задачам: обороне, просвещению, энерго- и техновооруженности; отсутствовал здесь и благородный Учитель — главным учителем стало исключительно Слово Сына Божия, то есть без посредничества восстановлены связи с Вселенной как идеей и формой одновременно и на основе, пусть неполного, понимания людского предназначения, где Бог и человек, каждый исходя из возможностей, делают общее дело, было утверждено не мифическое, выборное равенство, а равенство подлинное, то есть вызревающее личностное Я как идея и форма соответствовало идее и форме вызревающего личностного МЫ. И если бы не жестокое, под видом учительства, интриганство Волоцкого, жаждавшего восстановления оскудевающей силы своего боярского рода Саниных и такое же олигархическое стремление его корыстных сподвижников, если бы не интриганство Ивана III, рвавшегося к абсолютизму, Русь могла бы пойти совершенно иным путем.
Способствовали похериванию нового пути и ошибки Сергия. Во-первых, не была уничтожена ритуальность, во-вторых, сохранялось патриаршество и, в-третьих, укреплялась, в том числе и стараниями Сергия, государственность, хотя отец свободных россиян понимал порочность церковности и государства, но не пошел силой, чтобы сломать им хребет. Несмотря на то, что государственность и патриаршество, но не ритуал, были за пределами братских общин, две несовместимых между собой идеи-формы (насильственное государственное объединение — бесовщина, и свободное соборное — построенное на метафизике, объединение — Христос) должны были сойтись, и — сошлись, в жесточайшей метафизико-физической схватке. Победа досталась не духосознательному, а хитрому и ловкому, да к тому же поддержанному воинской силой государства. Ложь, однако, победила истину только потому, что Русь была еще слишком слаба в логико-образовательном смысле, она не успела вырастить ни философии, ни оригинального искусства, ни дискуссионной школы. Все лишь зарождалось в лицах Сорского, Рублева, Косого, Максима Грека, Башкина, Курицына и некоторых других одиночек. И то, что царь Петр два с половиной века спустя отбросил тимархическую чванливость, во многом похерил приказной абсолютизм, отдав приоритет инициативе личностей, то, что, уничтожив патриаршество (двойную государственность, то есть двойное насилие) и умерив ритуальность, стал в ряды солдат и простых работников на равных, было лишь слабым продолжением дела Сергия Радонежского — государство в лицах олигархов и тимархии по-прежнему владело российской собственностью и общенародным духосознанием. В первом и во втором случаях, однако, Русь показала увлеченному только тимархизмом зарубежью, сколь светла и плодотворна Христова стезя свободного равенства.
Идея метафизической свободы личностного Я пробудилась еще у пещерного человека в его творческих исканиях наскальной живописи, сказки, создания инструментария для облегчения труда физического, что в конечном счете в будущем приведет к полной ликвидации физической каторги. Со временем идея трансформировалась в религиозные учения, то есть в поиск обобщенного знания о Вселенной и о месте человека в ней, и далее с той же задачей — в философию, в науку, в философичное искусство. Туманное, однако, представление о своем предназначении в тварных массах привело человечество к смешению понятий “быт” и “бытие”, и значит, к смешению понятий “цивилизация” и “культура”. Вот почему бытие даже в философской литературе стало пониматься не как равнозначность формы и содержания, а как содержание, призванное обслуживать форму “быт”, и — соответственно — культура попала в разряд рабыни цивилизации, стала доставительницей удовольствий и развлекательницей тварных масс, а не их творчески-нравственным страданием, ведущим к вочеловечению. Моисей и Христос предстали перед паствой как бы братьями-близнецами, а христианство превратилось в последователя моисеизма, как Евангелие — в продолжение Библии, хотя на деле Моисей и Христос — антиподы: Моисей — поводырь тварности, Христос — некровный брат свободного (не-тварного), человека, но не икона для молитв.
Именно смешением понятий “быт” и “бытие” от начала времен пользуется хитромудрая тимархия. Рвущегося к свободной метафизичности (любви как творчеству познания, и — только в этом качестве) человека остановить невозможно, так как он выполняет вселенское задание: стремится к осуществлению предназначения — даже не понимая того, приближается к личностному со-товариществу с Богом; и на этом пути жертвует абсолютно всем — идет на смерть в бунтах, в восстаниях, в революционных пересозданиях. И тимархия вынуждена уступать ему — меняет рабовладение на феодализм, феодализм на капитализм, капитализм на социализм, а попавшая ей на поводок культура философски обосновывает подлог, беззаветно уверовав в, якобы, обусловленную вселенскими процессами синтоистскую цикличность процессов земных, в будто бы необходимость поэтапного взросления человечества и, таким образом, в длительную необходимость насилия, в иерархичность. Случайны ли поэтому поиски “общественного договора”, предпринятые Руссо, случайны ли выводы Монтескьё о желательности “разделения властей” и не кажется ли это лишь продолжением фантазий Платона о необходимости “просвещенной диктатуры”? Странно, однако, выглядят сегодняшние просветители от интеллигенции, то в противовес государственности отстаивающие церковность, то, напротив, защищающие государственность от церковности и бьющиеся, подобно перечисленным философам, за улучшение государственности, а то еще хуже — за улучшение родоплеменных отношений. Приглядитесь: действительно ли при существующих формах общежития высвобождением метафизичности из рабства занято человечество, действительно ли оно устремлено к вочеловечению, переходя из формации в формацию, если превращает метафизическое знание (религиозные учения, философию, науку, философичное искусство) в развлекательность, или подсобного рабочего физики быта, если, вместо свободного метафизического творчества, человеку, да и то в урезанном виде, предлагается заказ на творчество экономическое, на наработку не духовных ценностей, являющихся локомотивом наращивания ценностей физических, но ценностей тварных — накопление силы “золотого тельца”; а потом однобокость развития обосновывается “классовыми теориями”, построенными исключительно на экономической основе, и цикличным переходом к бесклассовому обществу, хотя после Гегеля надо очень стараться не понять, что никаких экономических классов никогда не существовало и существовать не могло, так как человек развивается в двойной системе физико-метафизики, и значит, не в состоянии удовлетвориться малой частью творческого процесса — экономическим творчеством, то есть уложиться лишь в классовость, интуитивно осознавая, что находится в совершенно иной системе координат: свободы, так как дух и мысль его всегда свободны, и насилия, связанного с неравенством возможностей реализации индивидуального “разума души”; и возможности не столько в зависимости от состояния экономики, сколько от насилия тимархической формы над метафизичностью человеческого содержания? Вот почему никакого строгого деления в нетварном мире на имущие и неимущие классы никогда в помине не было, вот почему царь Петр, дворянин Толстой, купеческий сын Чехов, разночинец Достоевский, рабочий Платонов и крестьянский сын Твардовский, исповедовавшие свойственный им всем рациональный иррационализм — обладали “разумом души” и умели видеть не только разумом, но — видеть душой; а царицы Екатерины, цари Николаи и Александры, дворянин Писарев, сын священника Чернышевский, рабочий Ткачев и крестьянский сын Жуков поклонялись исключительно мышлению рациональному, то есть насильственно приглушали порывы присущего каждому индивиду духа, ополовинили духосознание опорой только на разум. Безусловно, те и другие обладали личностностью, но первые дружили с истиной — Христом, а потому имели высокую качественность личности, вторые же с ложью — Моисеем, этому соответствовало их личностное качество, и значит, одни стремились вочеловечить индивида, другие не видели надприродной сущности системы “человек”, потому только и могли, что оставлять ее на уровне животного. Таким образом, нетрудно заключить, что поэтапность (цикличность) в совершенствовании человека — вождение его за ручку, заимствование элементов отживших технологий бытия технологиями новыми есть не что иное, как перечеркивание многих положений нового информационно-энергетического поля, что в конечном счете, как показывает история, не просто кастрирует новое поле, а вместе с тем и революционное пересоздание человека, а эволюционно приводит его на прежние позиции, на позиции тварности. Вовсе не хочу сказать, что все должно быть разрушено “до основанья, а затем…”. Нельзя построить новый мир, разрушив (выбросив) цивилизационный инструментарий, способствующий развитию культуры; должны быть отброшены прочь те инструменты цивилизации, которые различными способами тормозят развитие человека по восходящей или, более того, ставят на этом пути шлагбаум.
(окончание следует)