Статья Р.Алиева “Республикостан, Или казахский султанат”, опубликованная в газете “Караван” в сентябре 2006 г., оживила приутихшую дискуссию о политическом будущем Отечества. Можно было бы отмахнуться от “научных” изысканий автора статьи в области государствоведения и политологии, сославшись на весьма сомнительный и не выдерживающий серьезной критики характер приведенных им аргументов. Однако само появление такой претенциозной статьи свидетельствует о глубоких кризисных явлениях и назревающем новом расколе внутри правящей казахской элиты. Не стоит забывать, что в 2001 г. сам того не желая, Р.Алиев своими действиями вытолкнул часть казахской политической и деловой элиты в оппозицию к существующей власти, тем самым способствовал организационному оформлению либерального движения. Возможно, что без этого спровоцированного кризиса молодые казахские чиновники и бизнесмены, безусловно, многим, если не всем, лично обязанные Н.А.Назарбаеву и немало поспособствовавшие формированию нынешней политической системы Казахстана, терпеливо бы ждали естественной смены власти.
Вообще стратегия действий и политическая линия дуэта Р.Алиева и Д.Назарбаевой вызывает много вопросов. Удивляет, с какой легкостью Р.Алиев потерял прежний “вес” в казахстанской элите, а последняя статья может превратить его в политического маргинала. Автора настоящей статьи весьма удивило и то, что лидер партии “Асар”, выступая на телевидении в качестве певицы, видимо, не осознавала, что в обществе с сильными традиционалистскими устоями это вызовет негативную реакцию. К тому же, дорогие ювелирные украшения певицы вызвали отторжение социальных низов. После этого не стоит удивляться тому, что партия “Асар”, заявлявшая о себе как о защитнице интересов широких народных масс, так и не получила значительной социальной поддержки, и зависит от административного ресурса. Складывается устойчивое представление, что у семейного дуэта есть “настоящие враги, которые еще не показали своего лица”, подталкивающие их на непродуманные импульсивные действия.
Конечно, Р.Алиев не является “отцом” казахстанской демократии, но в статье им подняты серьезные, фактически замалчиваемые проблемы, представляющие потенциальную угрозу национальной безопасности Казахстана. Ссылки на “азиатскую” природу казахского общества и необходимость реанимирования и легитимации отсталых донациональных форм общественного сознания и организации скрывают желание некоторых представителей казахской элиты установить в Казахстане неокастовый строй, как это уже произошло после распада СССР в соседних среднеазиатских республиках. В Туркменистане, Таджикистане и Узбекистане практически перекрыты каналы социальной мобильности и созданы механизмы наследственной передачи власти и соответствующих привилегий и права на собственность на всех уровнях, что порождает постоянные конфликты между властью и обществом, и чревато угрозой гражданской войны. Еще в середине 1990-х годов туркмены и таджики, закончившие престижные московские вузы жаловались автору настоящей статьи на невозможность возвращения на родину, где утвердились новые порядки, согласно которым только сын начальника может стать начальником, а сын рабочего только рабочим. Кстати, такие предложения выдвигались некоторыми казахскими партийными функционерами еще в начале 1980-х годов.
Фактически предложения Р.Алиева раскрывают желания определенной части казахской элиты увековечить властные функции и соответственно права на собственность за узким кругом нескольких родственных семей, что не имеет ничего общего с институтом конституционной монархии в развитых демократических странах. В постсоветской Центральной Азии гипотетически могут быть созданы только деспотические режимы наподобие неограниченных монархий стран Персидского залива, правители которых прожигают миллиарды нефтедолларов на престижное потребление. Пример уже есть в лице туркменского лидера, не стесняющегося носить многомиллионные ювелирные украшения и часы при голодающем населении страны.
Следует особо сказать, что в странах с конституционной монархией, прежде всего в Великобритании, либеральные ценности и демократическая политическая система создавались наследственной и финансовой аристократией. Отсюда и традиционное уважение британцев к аристократии, представленной в палате лордов, полномочия которой в настоящее время значительно урезаны. Доверие общества к институту монархии и высшей элите заслужено и основано на их высокой социальной и политической ответственности. Известно, что в годы второй мировой войны члены английской королевской семьи делили тяготы войны со своими подданными, резко ограничив личное потребление. Сами же члены европейских королевских домов преимущественно являются потомками средневековых германских княжеских домов, испанский король представляет древний род вестготских королей, японский император в силу божественного происхождения считается посредником между людьми и Небом. Вследствие этого старинные династии в странах с конституционной монархией абсолютно легитимны с точки зрения подданных, в массе своей склонных поддерживать исторически сложившиеся формы организации общества и потому монархи правят, но не властвуют.
Иным образом обстоит дело в Казахстане, как и в большинстве постсоветских государств. В казахском кочевом обществе всегда были слабыми институты центральной государственной власти. Собственно все казахские роды и жузы считались коллективным владением чингизидов — торе. Со времен Чингиз-хана курултай кочевой знати верховным правителем избирал одного из представителей “золотого рода”. В отличие от европейских стран в кочевых обществах Северной Евразии не утвердился определенный принцип наследования власти по линии старшего сына. Сам Чингиз-хан сделал наследником не старших сыновей Джучи и Чагатая, а третьего сына Угэдея. Ханом мог быть избран любой чингизид, если он получал поддержку у сородичей и родовой знати. Наряду со слабой институциализацией политической власти объективно падению влияния торе и неустойчивости кочевой государственности способствовали также характерные для кочевников принципы наследования собственности, на которую имели право все сыновья. Если учесть, например, что у Джучи было 114 сыновей, у хана Хубилая – 50 сыновей, у казахского хана Аблая – 71 сын, то, очевидно, что перепроизводство ханской элиты вело к постоянной конфронтации и борьбе за достаточно ограниченные ресурсы номадного общества, с неизбежно вытекающей отсюда политической раздробленностью. Фактически в этом утвердившемся принципе наследования таились причины постоянных раздоров и нестабильности казахских и монгольских ханств, приведших в конечном счете к подчинению их в 18-19 веках мощными централизованными империями – Россией и Китаем.
Считалось, что только ханы – чингизиды обладают двумя видами особой благодати – силой (кучу) и харизмой (суут). За исключением Джунгарского государства, где у власти утвердились представители родовой знати чоросов, в других кочевых государствах Центральной Азии правителями были только чингизиды. Даже представители родовой знати не могли претендовать на ханство потому, что считались простолюдинами. Достаточно привести в качестве примера таких выдающихся деятелей, тем не менее, остававшихся в глазах большинства кочевников в качестве узурпаторов законной власти, как эмир Едигей или джунгарский Галдан Бошокту, пытавшийся безуспешно в конце 16 века объединить монгольские ханства.
В политическом плане казахские и монгольские ханы обладали слабой властью над мощными родовыми группами, скорее они опирались на родовую верхушку в лице биев и батыров. Кочевникам нужен был хан в качестве военного вождя, верховного арбитра в межродовых спорах и представителя в международных делах. Русские исследователи 19-го века отмечали, что ханская власть была востребована лишь в военное время, в мирное время ханы жили как богатые скотоводы. Политическая значимость казахских ханов напрямую зависела от мощи поддерживавших его кочевых родов. Даже бесспорный общеказахский хан Аблай мог рассчитывать на безусловную поддержку только своих туленгутов и аргынских родов атыгай и караул, султан Барак опирался на найманов, хан Абулхаир на байулинцев и т.д. Соперничество торе с родовой знатью могло закончиться поражением ханов, как это произошло с Аблаем, вынужденным выплатить аргынскому роду каракесек огромный штраф — кун за гибель по его вине их сородича.
Торе были замкнутой эндогамной группой. По обычному казахскому праву, в случае замужества женщины из числа торе за простолюдина, тот обязан был выплатить огромный штраф как за убийство взрослого мужчины. Лишь хан Аблай сознательно пошел на разрушение социальных перегородок, выдавая своих дочерей замуж за представителей родовой верхушки аргынских родов. Царская администрация при проведении административной реформы 1867-1868 годов умело воспользовалась этой ситуацией и, сумев противопоставить торе и байскую верхушку казахского общества, ликвидировала власть и привилегии чингизидов.
Окончательный удар по торе нанесла советская власть, рассматривавшая их как потенциальных конкурентов. В конце 1920-х годов верхушка торе была выслана в Центральную Россию и Сибирь. Насаждаемый в СССР социальный эгалитаризм и сформированная новая партийно-государственная элита, состоящая, как правило, из представителей рабочего класса и крестьянства, способствовали превращению потомков торе в маргинальную группу, тщательно скрывавших свое происхождение. В связи с этим представляются весьма призрачными надежды на введение конституционной монархии в Казахстане, так как любой правитель-нечингизид будет считаться самозванцем-простолюдином, непризнанным большинством казахов.
Нельзя не учитывать и резко негативной реакции неказахского населения, прежде всего казахстанских русских, внесших огромный вклад в современные достижения казахского народа. Предложения Р.Алиева фактически лишают их правового статуса граждан Казахстана и возможности влиять на политическую систему. Советская социальная инженерия в еще большей степени способствовала формированию у русского народа антимонархических убеждений, и потому эта часть казахстанцев никогда не согласится на “азиатизацию” своей Родины.
Куда более значимой для национальной безопасности Казахстана является проблема возможной трайбализации казахского общества, с неизбежно вытекающим отсюда ростом сецессии среди русскоязычного населения. Трайбализм маскируется под жузовые начала, которые в историческом прошлом не играли какой-либо существенной роли. Время появления казахских жузов можно датировать началом 17 века. На огромной территории современного Казахстана с преобладающим кочевым населением деление на центр и фланги было неизбежным. Триальная или дуальная военно-политическая организация характерна практически для всех развитых кочевнических обществ. Восточный (наиболее престижный) фланг образовали Великий жуз (Улу жуз), состоящий из древних племен Семиречья (усуни, дулаты, жалаиры); ак-ордынские племена (аргыны, кипчаки, найманы, кереи, конраты) образовали Центральный жуз (Орта жуз); западный фланг, состоящий из прежде ногайских племен, образовал Младший жуз. Названия жузов не означают политического ранжирования, как это представляется некоторым исследователям и, надо признать, прочно закрепилось в общественном сознании, особенно на юге Казахстана. Ранжирование имело место в казахском обществе по отношению к старшинству отдельных родовых групп. Так синонимами казахских жузов стали названия наиболее престижных и мощных племен – усуней, аргынов и алшынов.
Трайбалистское сознание тщательно подавлялось советской властью и устойчиво сохранилось лишь благодаря аграрному характеру его носителя. Без всяких оснований родовые начала в 1970-80-е годы стали считаться формой национального самосознания, хотя трайбализм является антиподом аутентичного (подлинного) национализма. Главным объектом атаки в период колбинской кампании с казахским национализмом после декабрьских событий 1986 г. в Алма-Ате стал протекционизм по клановому признаку, ассоциировавшийся с господством в партийно-государственном аппарате “старшежузовцев”. В качестве противовеса им, наряду с новой кадровой политикой, предполагавшей соблюдение этнических квот в управленческом аппарате, стало выдвижение на руководящие должности “младшежузовцев” (З.Камалитденов, С.Мукашев) и представителей северных областей. Таким образом, партийное руководство способствовало дальнейшему конструированию политизированного жузового сознания, которое не имеет ничего общего с историческим фактом деления казахов на жузы. В значительной мере этим явлением оказался поражен аграрный юг Казахстана, соседствующий со среднеазиатскими республиками, где даже советская власть не смогла покончить как с этнорегионализмом, так и с клановыми отношениями. Достоянием общественности становились такие факты, когда в некоторых южноказахстанских аулах пастухами работали до двадцати дипломированных выпускников престижных факультетов КазГу и института народного хозяйства. Консервации в этом регионе донациональных форм сознания способствовал начавшийся с конца 1970-х годов массовый отток русского населения, порождавший деевропеизацию и рурализацию (одеревнивание) социальных и политических отношений. По сути же “вторичная” жузовость может привести к этнорегионализации и расколу казахского общества, однако преувеличивать этот фактор не стоит и таджикский вариант братоубийственной войны не грозит. Следует признать, что в 20-м веке господствующей стало национальное самосознание, а знание своей принадлежности к определенному жузу представляет специфические формы исторической памяти и идентификации. Данные этносоциологического опроса 1994 г., проведенного по Казахстану российскими и американскими учеными, показали, что абсолютное большинство городских казахов (около 90% опрошенных), знали о своей жузовой принадлежности и в то же время считали себя только казахами. Особенно высокая степень развитости национальной идентичности была на севере (г. Петропавловск) и в Алматы. Последнего справедливо можно назвать “кладбищем” казахского трайбализма.
На самом же деле под псевдожузовостью и родовыми отношениями скрываются расцветшие в 1990-е годы патрон-клиенталистские клановые структуры среднеазиатской направленности. Взаимоотношения пресловутых “агашек – балашек” весьма далеки от традиционной родовой взаимовыручки, ответственности старших перед младшими сородичами, что было характерно для кочевого общества, будучи основаны как в Средней Азии сугубо на финансовой основе. Большинство казахстанцев полагают, что радирующее влияние таких структур исходит из Южно-Казахстанской области, испытывающей сильное влияние Узбекистана. Неудивительным в связи с этим является поражение на президентских выборах чимкентца Ж.Туякбая, на которого значительная часть казахстанцев экстраполировала свое недовольство его земляками. Следует также понять, что дальнейшее упрочение клановых структур влечет угрозу действительной социально-политической дестабилизации, в первую очередь – в регионах, где такие отношения становятся всепроникающими (юг Казахстана и Мангистауская область). Большинство местного населения, страдающее от протекционизма, лишенное доступа к финансовым ресурсам и возможности получить работу, легко становится объектом манипуляции со стороны политических или религиозных демагогов.
Бороться с клановым протекционизмом необходимо на опыте развитых демократических стран. Например, в настоящее время актуально создание Службы равных возможностей, напрямую подчиняющейся главе государства и контролируемой обеими палатами парламента. Подобные службы, как правило, являются серьезным препятствием для безудержного карьерного роста “кочующих” из одного ведомства в другое “уникальных” специалистов по части “крышевания” и позволяют не допускать дискриминации по этническому или родоплеменному принципу. Самой же казахской элите необходимо формировать стойкое предубеждение к трайбалистскому сознанию.
По поводу отношения к каравановской статье – представляется, что нам следует поблагодарить автора за своевременное предупреждение о наличии опасных тенденций в общественном развитии и посоветовать ему внимательнее присмотреться к своим советникам по части прикладной политологии.