А подать сюда Эжена Сю!

Изгнать латынь из обихода пытались даже в Италии. В начале XX века немецкий ученый Фридрих Вильгельм Оствальд, ярый противник изучения латинского и греческого, не раз сражал оппонентов доводом: “Если бы римлян принуждали изучать латинскую грамматику, у них не осталось бы времени завоевать мир!”

Битва на Аппенинах не утихала несколько столетий. На стороне “народного” языка проливали кровь Бенедетто Варки и Альберти Леон Баттиста. За народный язык ратовали многие, но делали это по-ленински хитро: шаг вперед – два назад. Допустим, Джорджо Триссино то предлагал преобразовать отечественную орфографию, то копировать греческую классику. Трактаты и трагедии писал то по аристотелевским канонам, то по Гомеру, то по Плавту. Пьетро Бембо убеждал, что лишь на основе грамматики, лексики и синтаксиса Петрарки возможно создавать незаурядные поэтические произведения, а в прозе исключительно опираться на стиль Цицерона.

В конечном счете победил итальянский. На беду всей Европе. Ее без сопротивления завоевали необычными голосовыми связками кастраты-фанирелли и виртуоз-скрипач Франческо Мария Верачини, заложивший в Лондоне основы преклонения перед итальянской музыкой.

Так началась затяжная война с Италией: от Лондона до Петербурга. Обратите внимание на даты, разница между ними 200 лет: “поэта Генри Говарда Сарри может считать реформатором английского стиля, отступившего от канонов опостылевшей итальянской манеры”, — писал в 1589 году Путтенхэм в трактате “Искусство английской поэзии”; “в 1782 году состоялась премьера оперы Вольфганга Моцарта “Похищение из сераля”, написанная на немецком, а не на итальянском, набившем оскомину”. С разницей в 200 лет, датский органист Дитрих Букстехуде и австрийский композитор Франц фон Зуппе испытывали равное влияние итальянцев.

Нечто подобное происходило и против французского засилья. Немецкий писатель Иоганн Кристоф Готшед, переводивший сочинения Корнеля, Расина, Мольера, склонял литературу на путь верноподданнической угодливости и подражания иноземным образцам. Его кумирами были знаменитые французы, внушавшие почтение к манерам “хорошего тона”. Против Готшеда ополчился Лессинг, обвинивший его в попытке “офранцузить” немецкую литературу. Назвав в качестве ориентира драмы Шекспира и традиции отечественного театра, он разложил по косточкам французские трагедии и отказал их авторам в уважении. Окончательно же авторитет Готшед утратил после басни Лессинга, в которой обезьяна предложила лисице назвать любое животное, которое она не сумела бы скопировать. На что рыжая возразила: “А ты назови такое животное, которому пришло бы в голову подражать тебе”. Финал Лессинг завершил кратким вопросом, обращенным к немецким писателям: “Надо ли мне ясней выражаться?”

Критика была столь ярой, что и после смерти имя мадам де Сталь окрестила Готшеда “ученым без вкуса и таланта”, а Пушкин, вступаясь за Ломоносова, в статье “О ничтожестве литературы русской” писал: “Сын холмогорского рыбака скитался по германским университетам, вслушиваясь в уроки Готшеда, этого тяжелого педанта”.

После написания пьесы “Эмилия Галотти” драматург Фридрих Людвиг предложил Лессингу по 100 дукатов за каждую новую вещь! Он понимал, немецкий язык нужно спасать. Его современник, Фридрих Прусский, говоривший по-немецки, “как кучер”, однажды удивился, узнав, что в Германии есть литераторы, пишущие по-немецки. Француз Вольтер, гостивший у него, подтвердил это косвенно: “Здесь по-немецки говорят только с лакеями и лошадьми”. А ведь Фридрих Великий считался просвещенным правителем: зазывал к себе выдающихся писателей и композиторов, устраивал музыкальные вечера, играл им на дудочке.

В Афинах физическому и умственному развитию воинов придавалось одинаковое значение: не умеющего читать называли “хромым”. Среди декабристов “хромоножек” не было, и укорить их в невежестве было бы абсурдом. Вот в незнании отчего языка – да. Декабрист Михаил Бестужев-Рюмин, отправленный царем на эшафот, отвечать на вопросы пожелал по-французски. Николай I впал в ярость. И вы, кричал он, называете себя борцами за русский народ, не зная как следует языка?!

Именно так. Тогда во многих дворянских гнездах малюток с колыбели обучали гувернеры из Парижа исключительно великому, могучему французскому языку. Или из Берлина.

Многие новоявленные революционеры спотыкались в падежах, хромали в пунктуации и орфографии. Впрочем, как и их французские коллеги по кровавому ремеслу несколькими десятилетиями раньше. На фаянсовой посуде времен французской революции, выпущенной по случаю, можно было прочесть: “Je suis bougrement patriotte” – “Я дьявольский патриотт”.

Кто бы знал, что в XIX веке их потомки, рабочие фабрик и кухарки, начнут учить азбуку с одной целью, – чтобы прочесть роман Эжена Сю “Парижские тайны”, публикуемый в газете “Журналь де Деба”. За полтора года, пока печатался роман, народ понял, как важно знать родной язык.

Эжена Сю сей факт лишь позабавил, а Бернард Шоу, бравшийся за прославленную пьесу “Пигмалион”, намеренно пропагандировал фонетику английского. И неоднократно говорил об этом. Любопытно, что лингвистические интересы драматурга не изменяли ему до конца: он даже завещал свое состояние тому, кто создаст новый алфавит из 42 букв, каждая из которых соответствовала бы реальным звукам английского.

В отечестве всегда находились истинные патриоты. Клопштоку даже сыграл завидную роль в объединении Германии, реформировав грамматику и орфографию. Прожив короткую жизнь, поэт Мартин Опиц, прозванный Лебедем Боберфельдским, провел “реформу” немецкого поэтического языка введением правильного чередования ударных и безударных слогов; выступил “против издевательства над немецкой речью”, чужеземного влияния и бездумного подражания античным образцам. Сражаясь с “иноземщиной”, он следовал как знаменитый Ювенал, в свое время порицавший все неримское. В “Книге о немецкой поэзии” Опиц напрямую предложил читателю “протянуть руку помощи родному языку и придать поэзии блеск, который ей уже давно пора приобрести”. Его соотечественник писатель Фрейтаг, в восторге перегибая палку, добавил, будто каждый образованный немец способен написать роман!

Кстати, вера в родной язык заставила и Ломоносова в “Письме о правилах российского стихотворства” выступать против засорения его чуждыми словами. И если Ломоносов филологию до конца дней своих считал основополагающей наукой, то Опиц, в одночасье выплеснувший жар переживания, занялся другими делами, не подозревая, что только что воздвиг себе памятник!

Беллетрист Ференц Казинци созданием тысяч новых слов восполнил бедность венгерского литературного языка. Поэт Кристиан Петерсон, не стесняясь, говорил на эстонском с онемеченными друзьями, презиравшими “деревенщину”. Став родоначальником отечественной поэзии, Петерсон доказал, что на “обреченном на вымирание” языке можно создавать стихи, исполненные глубоких мыслей, изящные и совершенные по форме. Ивар Осен создал революционную теорию норвежского языка. Алексис Киви с постановки одноактной лирической пьесы “Лия” открыл финноязычный театр страны, а современную финскую литературу – с произведения “Семь братьев”. Он “вел практически безнадежную” войну от имени всей финской литературы. Отказался от шведского языка, на котором говорил правящий класс, и творил на родном, “сермяжном”.

Впрочем и шведскому не всегда везло. Лишь после создания филологического словаря Георга Шерньельма шведский допустили для университетского преподавания, вышли первые национальные газеты и грамматика! Но были у Георга и враги-патриоты. Скульптор Олле Монтанус с сожалением заявил: “Если бы не он, мы говорили бы на немецком!”

***