Давно было.
Я вернулся из кзыл-ординских степей, где студенчество помогало крестьянству справиться с урожаем. Работали на рисовых полях, чеках. Ворошили скошенные стебли, уложенные по периметру длинным бруствером. Через каждые пять метров встречали змей. Мы к ним привыкли, они к нам. В центре чеков еще стояли большие лужи, в них кипела рыба. Мы брали её просто руками, она охотно сдавалась. Рыбьи головы были до жути похожи на змеиные. Бригадиром был местный ковбой, смахивающий на индейца из гэдээровского кино. Он трясся в седле по двенадцать часов кряду, кочуя по отделениям совхоза, и выпивал в день пять бутылок водки. Имя у него было, как боевой клич: Алгабас!
Вечером приезжали чеченцы из окрестных сёл, иные верхом, другие на мотоциклах. Филологический факультет состоял из пятидесяти девиц и пяти юношей. Чеченцы смотрели сквозь юношей навылет. За спинами у них висели ладные карабины, на поясе у некоторых мотались ворованные армейские штык-ножи. Они не наглели, не приставали, просто подходили к девичьим стайкам и молча смотрели на барышень, жутковато осклабившись. Иногда застенчиво предлагали покататься по ночной степи. Девочки уклонялись. Джигиты наливались бешенством, но рукам воли не давали. Далеко за полночь исчезали. Воздух был пропитан любовной истомой и животным страхом. Обошлось.
Я вернулся из кзыл-ординских степей и сразу же захворал. Горячка, жар, бред. В животе кто-то ворочал булатным кинжалом. Я изнемог и сильно исхудал. Отросла диковатая борода. Там была очень плохая вода — будто в стакане растворили чайную ложку крупной поваренной соли, но и такой воды не хватало, поэтому в жару пили прямо из канавы. Арбузов и дынь – вкуснейших на планете – было вдоволь, но воду ничто не заменит. Я лежал, сотрясаемый то крупной ледяной дрожью, то плавая в кипятке испарины, и непрерывно читал “Сто лет одиночества”.
Я читал в горячке, в жару, едва различая строчки, и книга эта плавилась и клубилась в руках раскаленным сгустком немыслимых видений, уложенных в колдовской ритм невиданной, невероятной, потрясающей прозы. На всю жизнь осталось в голове это наваждение, этот волшебный, гипнотический распев: “Пройдет еще много лет и, стоя у стены в ожидании расстрела, полковник Хосе Аурелиано Буэндиа припомнит тот день, когда отец водил его посмотреть на лёд…”.
Есть другие переводы, но я остался верен этому. Маркес взял меня с собою, чтобы я открыл Америку. Южную. Латинскую. Диковинную. Невообразимую! Имена персонажей искрились и переливались, как ручьи, затерянные в бесконечной сельве: Аурелиано. Урсула Игуаран. Мелькиадес… О, этот легендарный Макондо, где годами идёт дождь, щедро увлажняя и без того прущую из земли жизнь в бесконечном её разнообразии, все эти гевеи, сейбы, орхидеи, лианы. О, эти потрясающие люди, которые бесконечно пьют матэ в патио и спят во время сиесты в гамаках, которые сражаются, работают, любят с невиданным пылом и усердием, затем совершенно буднично рассказывают о совершенно невероятных историях, которые могут привидеться лишь больному, каким я и был, пожирая эту пахучую, душную, пьянящую, как листья коки, пылающую экваториальную прозу.
Маркес обогатил наши глаза и уши бушующим великолепием жизни. Он оторвал нас от европейского континента с его большой, философски насыщенной, интеллектуально богатой литературой, которая долгое время считала себя пульсирующим центром мировой цивилизации, и дерзко десантировал в тропики, в нелепые и скоропостижные банановые республики, где вечно творится чёрт знает что, где всякий сбрендивший сержант легко устраивает переворот, объявляя себя полковником, который потом либо стоит у стены в ожидании расстрела, либо коротает жизнь в старости, выкармливает на последние песо бойцовского петуха, злясь и тоскуя, потому что ему никто не пишет.
Маркес не стесняется громокипящего идиотизма своей родины, не отделяя его от любви к этим крошечным, затерянным в тропиках обезлюдившим селеньям, где в домах под цинковыми крышами живут бедные люди, мечтающие, что вернутся гринго, и жизнь снова закипит, как кровь горячего юноши, которую должно отворить, потому что казнь объявлена, хоть и нет на нём никакого греха, и все об этом знают, включая убийц.
Изобретенный им способ письма назвали “магический реализм” В этом жанровом определении есть хлесткость газетного заголовка, но нет глубины. Сухая вода, жареный лёд, сапоги всмятку – обычные филологические кунштюки. На мой взгляд, его проза не стоит особняком. Маркес вдохнул в себя самые высокооктановые фракции мировой литературы: гомеровский эпос, рыцарский роман, тонкую диккенсовскую иронию, детский ужас готического романа, ребячливую лихость Дюма, изощренную стилистику Флобера, бурное многоглаголание Бальзака, вселенское жизнелюбие Гоголя, батальные панорамы Толстого, шум и ярость жизни шолоховских, шарахающихся от берега к берегу, казаков, слепящую глаза живописность Бабеля. Пронзительно-грустную интонацию Платонова. И, конечно же, Фолкнер. С его Йокнапатофой, предшественницей Макондо. Фолкнером он зачитывался до потемнения в глазах, подстегивая мозг непрерывным курением самого дешёвого и крепкого табака.
Его феноменальная “Осень патриарха” едва ли не единственная мировой литературе блистательная вивисекция диктаторства. В этой книге нет сухой рассудочности, характерной, скажем, для Гора Видала, напротив, она снова наполнена звуками и запахами захламлённого и грязного дворца, по анфиладам которого бродит одинокий, неприкаянный старик с огромной грыжей, шарашится, распугивая кур, налетая, как петух, на подвернувшуюся кухарку или служанку, творит с нею торопливое старческое соитие, засыпая потом в слезах, на полу, уткнув морщинистое лицо в сморщенные детские ладошки…
Маркес и презирает, и призирает своего героя, в котором сгустились тени бывших и будущих тиранов, обречённых на вековечное сиротское одиночество. Неужели они не читали этой книги, все эти карликовые вожди, выстроившие на обломках империи свои шутовские хоромы, набитые безвкусной роскошью и дышащие ужасом неминуемой грядущей расправы? Конечно же, ни читали. Они же писатели…
Габриэль Гарсиа Маркес прожил длинную жизнь, которая была для него поводом рассказать о жизни. Он пробился на самый верх признания, стал Нобелевским лауреатом, классиком, иммортелем, основоположником целого направления, но всю жизнь хотел только одного: просто быть писателем.
В ранней молодости бросил юридические штудии, остался недоучкой к великому горю своего отца, грезившего увидеть диплом на стене его комнаты. Гнобился в дышащих на ладан газетах, сидел на скрипучих редакционных стульях, выкуривая по три пачки в день, платили сущие гроши. Ему не хватило денег, чтобы съездить с матерью в богом забытый городишко, где стоял дом его детства. Дом хотели продать, но не вышло. Городишко тихо умирал, расплавленный диким зноем, оставшиеся жители были похожи на тени. Банановая компания разорилась и покинула эти места, жизнь ушла вместе с нею. Он всё это знал, все пережил.
Он справился даже с болезнью, которая не щадит никого: в начале 90-х у него обнаружили рак – следствие неумеренного курения. Выжил. Видимо, как и Солженицын, сказал себе: пока буду писать, не сдохну. Говорят, он покинул жизнь с помутившимся рассудком, что правильно. Человек не должен умирать в ясном сознании, это безжалостно и страшно.
Он отправился к своим полковникам, кудесникам, лихим парням, их верным жёнам, тиранам, грустным шлюхам, цыганам, игуанам, муравьям, он уехал на стареньком поезде в свой Макондо, который ещё сто лет будет обмывать его тело дождевыми потоками радости и благодарности. Потому что был. Потому что останется навсегда. И защитит от одиночества. И заставит взглянуть окрест и возлюбить кзыл-ординские степи, где луна висит огромная, как спелая дыня. Где в ночи скачут безумные чеченские парни и палят в небеса из карабинов – просто так, от яростного восторга жизни. И это всё о нем.
Габриэль Хосе де ла Конкордиа “Габо” Гарсиа Маркес.
***
© ZONAkz, 2014г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.