Бахт Ниязов в представлении не нуждается. Имеет безупречную репутацию на фондовом и финансовом рынке Казахстана, основатель брокерской компании Real Invest Group. А недавно стало известно, что и Фонд прямых инвестиций Falconry, цель которого – помочь компаниям малого и среднего бизнеса получить выгодные инвестиции на развитие и масштабируемость своего бизнеса, тоже неразрывно связан с именем Бахта Ниязова.
– Бахт Булатович, вы долгое время работали на фондовом рынке страны. Теперь основали фонд прямых инвестиций. Кем вы себя позиционируете: венчурным капиталистом, бизнес-ангелом? На новый этап своего развития вы вышли с некоторым разочарованием или все-таки вдохновением, предчувствуя новые перспективы?
– Фондовый рынок – это в моем понимании лучший профессиональный опыт. Ни о каком разочаровании не может быть и речи. Если бы мы не вывели на биржу 10 компаний, то не пришли бы к тому, чем занимаемся теперь. То, что сейчас мы готовы инвестировать в проекты на более ранних стадиях, – это нормально. Потому что это выгодно нам, выгодно инвесторам, выгодно бизнесу, выгодно, в конечном итоге, людям.
Мы видим, как инвестиционный доход смещается от IPO к стадиям, когда бизнес зарождается и растет. Это мировой тренд, и он бесспорен. Мы были в Кремниевой долине и видели, какой там высокий аппетит к риску. Что касается Казахстана, то у нас в этом плане вообще «голубой океан», потому что у нас, в отличие от Америки, по-настоящему качественных продуктов и услуг немного. Или можно сказать, что их почти нет.
– У вас есть ответ на вопрос, почему фондовый рынок Казахстана, который получал неплохие в целом импульсы в виде «народных» IPO, так и не смог развиться за эти годы? Это были системные ошибки или болезнь роста?
– А почему кто-то считает, что народные IPO – это хороший импульс? Есть положительные прецеденты в мире, а не есть и не очень. Что помешало в нашем случае добиться успеха – так это отсутствие системности. Мы ставим большую задачу, направляем на это ресурсы, а потом быстро меняем приоритеты. У нас за все эти годы было огромное количество программ, планов, проектов. Что-то делается, но мало что доводится до конца. Пример – проект РФЦА. Или, например, с одной стороны распиаренные народные IPO, с другой – спешная ликвидация частных пенсионных фондов. И это почти одновременно! Или вроде бы создаются финансовые центры, какие-то программы пишутся, а, с другой стороны, гайки закручиваются на уровне регулятора, да так, что вести бизнес на фондовом рынке просто невозможно. Или вспомним такие корпоративные события, как уход с рынка ENRC, это было не слишком цивилизованно по отношению к инвесторам. Или корпоративные события в РД КМГ. Все это в совокупности с ограниченным масштабом рынка и его непрозрачностью и неликвидностью создает такую общую атмосферу, которая не нравится инвесторам.
– Вы правы, но как вы можете оценить нынешнее состояние национальной экономики? Не слишком ли развита, если этот термин вообще применим, государственная собственность? Какие негативные последствия для экономического процветания несет госкапитализм? Есть ли у правительства шансы их исправить?
– Сами по себе цифры не всегда показательны, важно, в каком мы тренде находимся. Важно, какая экономика: сырьевая или инновационная? Важно, на чем мы растем: на сырье или на инновациях. Поскольку мы остаемся сырьевой экономикой, то в моем восприятии любые всплески и растущие тренды зависимы от цен на сырье. В этом плане мне иногда кажется, что было бы хорошо подольше пожить при дешевой нефти. Чтобы быстрее пришло осознание реальности и чтобы, образно говоря, пациент быстрее поправился. Я, как стопроцентный игрок частного сектора, вообще не приемлю никакого госкапитализма и считаю, что последствия вполне очевидны. Самым ярким примером служит РОСНЕФТЬ. Там российское государство вложило в бизнес этой компании более 150 миллиардов долларов и в результате все очень радовались продаже 19,5% акций катарскому фонду за 11,2 миллиарда. Да и не факт, что это рыночная сделка. Не нужно быть гениальным экономистом, чтобы оценить эффективность такого бизнеса.
Можно взять любую нашу компанию с государственным участием. Туда берут топ-менеджеров, выбирают по какому-то принципу. Я, например, не понимаю, почему именно эти люди? С точки зрения элементарной логики мне непонятно, почему квази-государственный госуправленец должен считаться таким суперменеджером и экспертом, если у него не было никакого опыта в реальном бизнесе, если он никогда создавал великих историй? Я не знаю такой страны в мире, где госкапитализм привел бы к устойчивому развитию. Чем быстрее мы придем к этому пониманию, тем будет лучше.
– И все-таки, необходим ли квазигосударственным компаниям, которые не собираются листинговаться, дорогой аппарат в виде совета директоров? Нужно ли делать ставку на корпоративное управление в государственном секторе?
– Мое мнение, что система корпоративного управления имеет большое количество минусов, один из которых – дороговизна. С другой стороны, в большинстве случаев собственники бизнесов пока не готовы к более осознанным формам управления. Я верю в то, что рано или поздно в Казахстане появятся игроки с «бирюзовым» уровнем управления, но это точно будут не акционерные общества с участием государства.
Так или иначе, государство, обладая этими активами, должно ими управлять. Поэтому, видимо, пока эта практика будет иметь место.
В качестве отступления
Я спросила Бахта Булатовича о том, можно ли говорить о революционном развитии предпринимательской инициативы в Казахстане за годы независимости? Почему не развивается механизм государственно-частного партнерства? Насколько жизнеспособна идея строить социальные объекты за счет ГЧП, а затем передавать их государству?
Он ответил очень коротко: «Как ГЧП может стать драйвером?»
– Имеет ли право на существование в общем-то очень коррупционно-емкая модель субсидирования бизнеса (со стороны государства субсидируются процентные ставки на кредиты, в рамках ГЧП предполагается субсидировать инвестиции в проекты, индексируются заработные платы работников страдающих от кризиса предприятий и пр.)?
– Я бы сказал, что против субсидирования, если бы весь мир действовал бы как-то иначе. Самые крупные субсидии – это спасение тонущих банков. Эта история повторялась не один раз в век капитализма. Банки в погоне за прибылью рискуют, теряют огромные суммы, попадают в сложные ситуации, делая заложниками всех, а потом правительства спасают банки, давая тем деньги налогоплательщиков. В моем понимании это и есть самая вредная и порочная составляющая субсидий, и это не у нас придумано, мы лишь действуем так, как принято.
Есть сферы, где субсидии, видимо, важны, потому что иначе сложно будет конкурировать. Это, например, сельское хозяйство. В этом бизнесе субсидии помогают держаться на плаву многим нашим производителям, например, молочной продукции. В России долгие годы нано-технологии, например, субсидируют. Видимо, есть какие-то государственные задачи на этот счет. У нас, кроме сельхозки, есть программы по МСБ, когда субсидируются процентные ставки. Только большую часть займов, как мне кажется, все равно получают структуры, аффилиированные с банками. Таковы реалии.
Возможно, что полезной формой субсидирования могло бы стать ГЧП между частными фондами прямых инвестиций и государственными структурами. Однако я лично пока бы воздержался от подобных форм взаимодействия. Причина – в слабом понимании государственных органов сферы инвестирования как таковой. Например, даже для самого успешного фонда в Кремниевой долине является нормальной практикой то, что есть потери по каким-то проектам, а по каким-то есть плюс. Главное, чтобы на выходе была высокая прибыль. У нас же если есть государственное участие, то все боятся правоохранительных органов, и это логично. Я, например, до сих пор помню слова экс-председателя Нацбанка Григория Марченко, когда его спросили о причинах того, что его фонд стрессовых активов никак не заработает. Он прямо сказал тогда, что нет желающих потом с финансовой полицией объясняться.
(Окончание следует)
***
© ZONAkz, 2017г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.
