— А я ведь педучилище кончила, учительницей начальных классов была, на конкурсы ездила. Папа мой бухгалтером был, баловал меня … Ой, да что там говорить — я ведь единственным ребенком в семье была!
Я сижу в комнате Жамбурбаевой Зияды, уборщицы общежития одного большого цементного завода, на юге Казахстана, где пришлось мне недолго поработать.
Зияде тридцать семь. Она среднего роста, у нее длинные черные волосы, которые она заплетает в косу, и необычная для уроженки юга светлая, молочного цвета кожа. Она тиха, неприметна, исполнительна. Когда ее ни встретишь — скребет, моет, метет. Попросишь в комнате порядок навести или постирать — с готовностью соглашается.
От благодарности в виде денег не отказывается. Двоих детей кормит. Но есть у Зияды одна черта, вернее, недостаток. Она пьет. Знали об этом немногие. Она мало с кем общалась.
Мой сосед по комнате — шофер, каждый день ездивший за продуктами:
— Каждое утро возле машины стоит. Двести на пузырь дает, чтоб купил. Двести за труды. И так всю вахту. (Работа на заводе — двадцать дней работы через десять отдыха). Сколько она уже здесь? Шесть месяцев? Из них пять каждое утро возле моей машины. Я к ней было сунулся, но она меня с ходу отшила.
Такая вот баба. Только это, никому не говори. Неудобно.
Нас с этой женщиной сблизила взятка. Я работал сменным мастером, и один рабочий, в благодарность за недонесение, сунул мне коньяк. Я поставил его в шкаф и благополучно забыл.
Вечером ко мне постучались.
— Добрый вечер. Можно?
Она была в замешательстве.
— Вы только не подумайте чего. Просто сосед ваш, у него машина сломалась. В поселке остался. Продукты передал, а мое — нет. А у вас, я сегодня прибиралась и увидела… ну этот, коньяк. Может, одолжите? Вы, я знаю, человек городской, поймете. Мне это как лекарство надо. Не обижайтесь.
Все это она говорила с опущенной головой. Я отдал ей коньяк. А через минут десять она постучалась снова.
— А может, зайдете? А то как-то неудобно. Пойдемте! Просто посидите и все.
Ее комната была по-женски уютной. С белым тюлем на окнах. С мягкой игрушкой на аккуратно заправленной кровати. На столе стоял овощной салат, вилки, рюмки, и уже початая бутылка. С полчаса проговорив на вводные темы: житие-бытие, род, происхождение, разговор переходит к ней, к детям, жизни, мужу.
Она ждет этого разговора.
— А я ведь, знаете, мужа своего до свадьбы всего три раза видела. На вечере у подруги, потом он в школу, на работу ко мне приходил, жалостливо так смотрел. Третий раз в машине его и рассмотрела, куда они с другом своим меня засунули. Своровали. А из машины за руки, за ноги и в комнату швырнули. А сами водку под окном пили, слышала я. И ревела всю ночь. Страшно так было. А утром тетки его пришли, сестры, снохи. Целовали меня, обнимали, на голову платок, в уши серьги золотые вдели.
— Деваться тебе некуда, светик, ты теперь наша! Смирись, золотая, такая уж наша судьба женская!
А потом мать его пришла, кричать начала, ругаться: гордиться надо, что в наш дом входишь, а не плакать. Ей счастье в руки плывет, а она строит тут из себя! Наш род весь район знает! Муж какой достается! Сокровище! Золотые руки!
Так целый день они меня то уговаривали, то ругали, а мать его еще пару оплеух мне сунула.
Вечером мама моя пришла.
Обнялись мы с ней.
Завыли.
— Дочушка моя! Кровиночка! Ненаглядный лучик мой! Умру я за тебя, жеребенок мой! Не на беду тебя родила, на счастье!
Но ты ведь порог их уже перешагнула! В дом вошла!
Стыдно будет! Перед людьми стыдно будет! Весь поселок уже гудит!
Пропади они пропадом, законы эти! Да только ведь не возьмут тебя замуж здесь, доченька моя! В доме чужом была, скажут — Порченая!
— А отец, мама? Где отец?!
— Пьет он. С утра как узнал, ружье взял, хотел забрать тебя. Только я кинулась на него, ружье забрала, не пустила. Он в комнате закрылся, пить начал. А тебе сказал — ей жить, ей и решать.
Только не позорь ты нас, доченька! Люди пальцем тыкать будут. Семья у них хорошая, род неплохой, может, и полюбишь его, а? Может, полюбишь, жеребенок мой?!
— Согласилась я! Согласилась… Сама себе приговор подписала. Первый год ничего, нормально жили. А потом началось. Он тогда мясом занимался. Приходил поздно. Раз под утро заявился. Я в глаза не смотрю, встречаю. В дом заходит. Я позади. В коридоре развернулся — и по морде, кулаком. Упала. А он в грудь ногой… и смеется – мягко, говорит, как бараний курдюк.
Первенца моего, Русланчика, семимесячным родила. Зима была, я на полу спала. Свекровка меня будит, часов шесть утра было. Иди, говорит, корову подои, мычит уже. Я ей: мама, холодно же, и живот мешать будет, не смогу я. А она давай орать: сидишь на нашей шее, дармоедка! Тапком своим в меня запустила. Пошла. Там, в коровнике, воды у меня отошли. Пока их кричала, звала, он уже выходить стал. Так в сарае и родила. Они уж потом пришли.
Так вот от свекровки к мужу, от кулака к пощечине, двенадцать лет и прожила. Убегала, конечно. Он приходил, плакал, умолял. Возвращалась. Он опять за свое. А потом и убегать некуда стало. Мать с отцом в один год умерли. Потом дочка родилась. Я терпеть приучилась. Только в последние годы совсем невмоготу стало. В день по пять, шесть раз бил. Анаши накурится, напьется водки — и давай.
Один раз, ночью уже, с дружками своими дома у нас сидели. Орет, зовет. Пришла. А он спорит с дружками, смогу-не смогу. Ко мне повернулся, ласковый такой.
— Зияш, говорит, встань сюда, на свет.
— Зачем? — спрашиваю. — Что ты опять придумал? В покое меня никак не оставишь.
Тут он уже орать стал: — Тварь! Я тебе сказал, сюда встань!
Подошла я ближе к нему, на свет.
А он в глаза мне смотрит. А правой рукой, пальцами одними, как даст пощечину. Я с ног и головой об печку.
А он дружкам своим хвастается: — Получилось, — говорит, — смог! Пальцами одними свалил! А свекровь моя за четырнадцать лет два раза заступилась, когда уж совсем до смерти меня избивал. Я Бога молить стала, сначала чтоб простил их, а потом — чтоб сдохли они все. Грех на мне. Мужа моего на шесть лет посадили, за анашу. Два года назад. Там он и повесился. А, может, повесили, никто не знает. Дурной он человек был.
А свекровь через год умерла, от рака, тосковала она сильно, по сыну своему. Он ведь младший у нее был, любимец. Я вот раньше думала, мечтала, умрут они — радоваться буду. А когда случилось все… Нет, не радовалась. Но и не жалела их. Убили они во мне всю жалость И нужны мне сегодня две вещи. Чтобы дети мои, кровинушки, здоровы были. И вот эта вот гадость (показывает пальцем на пустую бутылку коньяка). Чтоб живой себя чувствовать
А, знаете, бывает, сын, на меня так посмотрит, исподлобья, брови сдвинув. Так я скорей обнимаю его, тепло его почувствовать, сердечко бьющееся услышать, и чтоб не видеть, как он на отца своего проклятого похож.
У нее немного трясутся руки, когда она протягивает мне фотографию. На ней красивый мальчик – подросток, который держит на руках девочку лет пяти, боязливо смотрящую в кадр.
В следующую вахту Зияду уволили.
На завод приехал инвестор-француз.
И всех заставили пройти тест на алкоголь.
Зияда не прошла.
***
© ZONAkz, 2012г. Перепечатка запрещена