Сижу с замечательным критиком Татьяной Москвиной на “Грозе” Генриетты Яновской в Московском ТЮЗе. Скучно — сил нет! Натужно, вымученно, искусственно, абсолютно безжизненно и притом агрессивно. От скуки и муки начинаем перешептываться. Говорю: “Где это у Мейерхольда была такая же, как тут, витая лестница? В “Даме с камелиями”? Таня отвечает: “Нет, в “Доходном месте”. “Правильно, на ней же как раз Бабанова играла сцену ссоры с Жадовым”. Москвина (тяжело вздохнув): “Мы с тобой — обломки исчезающей цивилизации”.
Показ коллекции некоего “кутюрье” — на этот раз очередной Растиньяк явился покорять Сев. Пальмиру из Чебоксар и, как водится, счастливо подменил годы учения кошельком папика. Ходят манекенщики topless в кожаных штанах. Спрашиваю рядом сидящую (умную и талантливую) женщину-дизайнера: “А как достигается эта абсолютная пустота взгляда?” Она: “О, над этим надо работать. Отсутствие образования, отсутствие воспитания, отсутствие питания, танцы всю ночь…”
В подъезде, где ютится мой офис, первый этаж снимает круглосуточный компьютерный клуб. Вход со двора. В этом дворе круглые сутки находятся подростки и юноши: покурят — и снова играть в свою бесконечную игру. Так вот, я вам доложу: у этих подростков пустота во взгляде еще более абсолютная. С таким же успехом можно заглянуть в глаза динозавра. Или вот еще вспоминаешь классическую свинью, которая что-то ела на ходу и, не заметив, сожрала подвернувшегося цыпленка.
Это почти пугает. Начинаешь сомневаться не только в смысле (хоть каком-нибудь) своих занятий — нет, тут поневоле усомнишься в самой реальности собственного существования.
Нормально, конечно. Кто жил и мыслил, тот не может периодически не осознавать с яростью или грустью: “все, что я делаю, никому не надо”. Странно было бы спорить с фактом бытования в мире тупости, жлобства, пошлости, пустоты. Понимание его и примирение с ним, вообще говоря, есть важнейшая форма духовной деятельности и поиска своей во поле дороженьки. Другое дело, что в компьютерную эру пошлость и глупость оказались особенно противны, поскольку вооружились лучшими, совершеннейшими плодами человеческого разума. В космосе летают табуны спутников, на земле стоят сотни тысяч сложнейших сооружений, миллионы приборов и людей обеспечивают функционирование телевидения — чтобы показать нам что?
Точно так же и компьютер служит удовлетворению примитивного азарта. И, хуже того — реализации самых низменных и мерзких свойств человеческой натуры. Мочиться в лифте, бить лампочки, где только что увидишь новое и ладное — рвать его, ломать и корежить, всячески пакостить — все это есть способ избыть дикую злобную энергию, наполняющую жизнь человека в отсутствие других наполнителей. Но когда вы получаете по почте будто бы поздравительную открытку, которая уничтожает ваш жесткий диск, — здесь ведь ровно то же самое. Тупое животное, которое создает и рассылает этот вирус, веселится где-то своим олигофреническим весельем, не только не думая, что погублены плоды работы многих лет — например, книга, — но и не подозревая о существовании каких-то там книг…
Иногда возникает ощущение, что Интернет создали графоманы. Лет двести-триста на пути к обнародованию текста стояли какие-то препятствия, работали цензоры, редакторы — и вот теперь все чувства, которые испытывали в их адрес все эти годы графоманы всего мира, будто бы слились в один страшный сгусток и выплеснулись в пространство Сети. Ничего не надо знать. Ничего не надо уметь. Коли Пелевин — беспардонный наглый trash — стал звездой и знаменем генерации, так что ж прочим стесняться: ему можно писать так плохо, а нам нет? Если информационное поле Земли однажды разрушится, то по причине засорения его плодами авторствования.
Хорошо было Пушкину: “Современник” что-то напечатал, а вся Россия, сколько ни есть читающих людей, прочитала. Сейчас, думаю, на бескрайних просторах родины можно сыскать человека, не знающего фамилии “Пугачева”. Все, что для членов одного кружка дорого и даже священно, для членов другого — пустой звук. Режиссер Алексей Герман рассказывал, что в начале 70-х подрался с какими-то грузинами, которые не знали, кто такой Иоселиани. Это комичное происшествие обусловлено, разумеется, темпераментом участников и подпитием, однако — как сам Герман справедливо заметил — с кем и из-за кого сегодня “драться”?
Или вот, к примеру, когда я читаю про историческую роль ленинградского кафетерия “Сайгон” для судеб русской культуры, перед словом “культура” кажется необходимым приставить “суб-”. За последние пятнадцать (почти) лет многое переворотилось, системы координат рассыпались, критерии новообразовались, тут-то кое-кто почувствовал, что надо ловить миг удачи. И ведь поймали! Некоторое время изрядное количество неумех-самозванцев значились музыкантами, художниками, философами, поэтами…
Впрочем, так было всегда. Всегда были миннезингеры и процветал театр Корша, и всегда находились какие-нибудь Бунчиков с Нечаевым, кумиры поколения. А рядом работал Бах. Или Чехов. Или Шостакович. Сейчас: какие-то потрепанные дяденьки ездят по миру, это называется “рок-группа”, их сопровождают старинные документальные записи народных экстазов на стадионах… А послушаешь — просто ритмизованный шум.
Известная перестроечная телепрограмма “Пятое колесо” показала некогда одну экзальтированную дамочку, которая обменяла квартиру где-то на комнату напротив “Сайгона” — представляете себе силу стремления находиться внутри среды (субкультуры)! Но, извините меня, если вся твоя жизнь заключена в кофейне, в “маленьком двойном” в щербатых фарфоровых стаканах, — зачем ты жил? “Клозери де Лила”, “Ротонда”, “Селект”, “Ла Куполь” сделались знамениты оттого, что там сиживали Хемингуэй или Буньюэль, или Дали. Но вычтите из жизни Буньюэля и Дали эти кафе и рестораны и посмотрите на остаток. А их самих вычесть из истории ресторанов? Вот и про “Сайгон” повторяют, что там-де бывали Довлатов и Бродский. Что с того? Если все, кто бывал там вместе с ними, соберутся, закажут маленький двойной, нальют портвейну и забьют косяк — дух Бродского медиумически не вызовется.
“Искусство, точно так же, как и наука, оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия или сострадания” (М.Салтыков. Письмо в редакцию “Вестника Европы”).
Александр Тимофеевский, светоч мысли 80-90-х, как-то (уже давно), отвечая на обвинения в снобизме, заметил, что снобизм не Бодрийяром (или кем-то там еще) меряется — для настоящего сноба последними литературными событиями всегда будут оставаться “Божественная комедия” и “Евгений Онегин”. С тех пор, надо сказать, подросло поколение “интеллектуалов”, которое Бодрийяра читало (причем на языке оригинала), а Бунина — нет. И их снобизм, конечно же, совершенно подростковый.
Но жизнь устроена еще забавнее, чем предполагали даже выдающиеся умы. Потому что предвыборная работа на Кириенко — тоже, несомненно, форма снобизма. Только в этом снобизме совершенно не осталось энергии внутреннего противостояния “окружающей карикатуре” (как выражался Киркегор).
Вот еще обломок исчезающей цивилизации — понятие “неинтеллигентно”. Попробуй скажи кому такое — засмеют, право, засмеют. Чего-нибудь не следует делать потому, что это невыгодно, опасно, вредит имиджу, противоречит конъюнктуре, не модно — и т.д. Не делать чего-нибудь потому, что это неинтеллигентно… Эта цивилизация практически исчезла.
Что легко доказать. Возьму наугад кусочек из “Записных книжек” Шварца, про актера Кадочникова:
“Я с тюзовских времен не встречал его. И вот однажды позвонил мне в Комарово некто, судя по голосу, человек разбитной, и сказал: “С вами говорит секретарь Кадочникова Павла Петровича”. Уже и секретарь образовался возле него! … И вот приехал он сам, в собственной машине, которую вел лично. … И он все улыбался, неудержимо, как влюбленный. А предметом любви был он сам. Мы поехали вместе в город. Он все улыбался.
По дороге он рассказывал, что есть у него дача, где столько-то фруктовых деревьев. Что получил он новую квартиру на углу улицы Горького и Кировского проспекта. Что его хотел оштрафовать гаишник, но, увидев, что нарушитель — Кадочников, улыбнулся и отпустил. И все это была правда. И его глаза сияли, и влюбленная улыбка, почти застенчивая, не сходила с миловидного лица. И цена ему, лицу этому, была грош, а душа — единственное, что могло бы спасти его, — давно и с охотой была продана черту. Но и в аду дела его не так хороши, как прежде. Гаишник, улыбаясь, отпустил его, не оштрафовал за нарушение. Но в киностудии народ безжалостный. Криво, косо, спотыкаясь, но искусство это совершенствуется. И в последней картине его партнеры играли, а он пытался заразить зрителей своей влюбленностью в самого себя. “Ну разве я не мил”, — повторял он, какие бы слова ни доставались ему по роли. А тут же, рядом, мальчик, играющий в кино чуть не в первый раз, воспользовался новыми открытиями в своей области. И получилась у него фигура, поразительная по живости. Получилось чудо, рядом с которым постыден был бедный миловидный, со лживыми губами Павел Петрович. Туго”.
Попробуйте-ка нынче к чему-нибудь подойти с этими шварцевскими критериями.
То-то же!
Но… как знать…
Державинская “река времен” — определение не только величественное, но и еще, так сказать, физически точное. Времена в этой реке располагаются в соответствии с гидродинамическими законами, наверху шумят и пенятся быстрые струи, ближе ко дну все плавно и медленно, есть завихрения (турбулентные потоки), есть и недвижные заводи…
Есть профессии, обеспечивающие поступательный характер движения цивилизации (скажем, все занятия в области технического прогресса), а есть профессии, обеспечивающие непрерывность этого движения — например, профессия музыканта. Или артиста классического балета. Или врача. Те, кто нынче перенимает эти умения, в частной жизни могут быть наисовременнейшими молодыми людьми, в плейер у них вставлена кассета вовсе не Баха и не Адана, в ухо — серьга (и не только в ухо), а в задницу — перо, как и положено в юности. Однако в ремесле — все то же: хореография Коралли-Перро-Петипа, фортепианная школа, по прямой восходящая к Листу и Бетховену, и анатомия, восходящая вообще к Авиценне, Цельсу и Галену. В сравнении с этими таинственными профессиональными глубинами многие остромодные занятия выглядят уж очень легковесно: недаром танцовщики и врачи обучаются по шесть-восемь лет, музыканты — пятнадцать, зато на бизнесмена можно выучиться за пару годков или даже не учиться вовсе.
Рискую заполучить репутацию ретрограда и даже мракобеса, но мне кажется, что культура — это прежде всего культура ремесла. Я не против “новых процессов в культуре”, пусть себе идут. Однако все-таки более убедительно выглядит не процесс вспенивания с последующим унесением пены верхними слоями потока, а процесс постепенного оседания на дно твердого, убедительного осадка. Все-таки само слово “культура” во многом синонимично понятиям “постоянное”, “долговечное”. Не правда ли?
(с) Русский Журнал.