…В темной комнате зажгите свечу и встаньте с ней перед зеркалом, скорчите самую “страшную рожу”, на которую способны… И желательно, чтобы именно в этот самый момент за стеной рванул газовый баллон — гримаса застынет. Вот тогда попытайтесь растянуть лицевые мышцы в подобие улыбки и бодро произнесите: “Оставайтесь с нами!” — и готов портрет сегодняшнего телевидения. В темной комнате встаньте перед компьютером, подключенным к Интернету, наденьте шлем и войдите в виртуальную реальность. Немного поплутав, найдите себя же, стоящего перед зеркалом с зажженной свечой в руке. Проходите дальше сквозь стену — “в виртуальном мире это возможно”. И окажетесь в квартире своих соседей за несколько секунд до взрыва. Вы увидите, что соседка, изможденная уличная торговка, переругивается с очень пьяным мужем, профессиональным безработным, в то время как их дочь, втягивая в ноздрю какой-то белый порошок,
…В темной комнате при зажженной свече в зеркале разглядите у себя за спиной свою же тень, темный силуэт на светлом экране стены. Это и есть кино. И не просто наш отечественный кинематограф, а кино как таковое… Как контурная проекция реалий сегодняшнего дня на плоскость времени… Как энергетический сгусток борения света и тьмы, абрис вспышки от столкновения натуры и фантазии… И при всем этом – всего лишь более насыщенный оттенок серого на белом.
Но если попытаться вместить в эти полутона все то, чем “накачивает” нас телевидение и Интернет, то… Можно получить лишь собственную тень – квинтэссенцию поглощенной и переработанной нами информации.
А тень может говорить? Она, скорее, думает, что бы такое сказать на языке пластики…
Итак, картинка, снимок, стоп-кадр стали символом нашего времени. Слово – это было вначале… Вернее – в начале было молчание: первая рекламная пауза. Неиспользованная. И, наверное, потому, что не было общепонятного языка, той самой видеокартинки, которая объяснила бы слова: “Да будет свет!”, а объяснять надо, нам сегодняшним, упрямо твердящим: “Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…”. Тем более что слышать хочется (и можется) на “понятном языке”. “Понятный язык” (не путать с языком “по понятиям. Чисто”) – это язык, как ни странно, на котором ты думаешь. А это довольно сложно объяснить – как это “думать”? Это что, вот так происходит: “Сейчас я достану из кармана ключ, два раза проверну его в замке и войду в свой дом…”? И все это внутренне произносится? Или мы представляем, в каком кармане ключи лежат, а далее все происходит автоматически? И на каком языке произносится команда: “ключи!”, чтобы за ней вы представляли связку своих ключей? Ответ и прост, и сложен – мы это видим. Видеокартинкой, не требующей объяснений ни на каком языке. Ни на государственном, ни на языке межнационального общения…
А к чему все эти “турусы на колесах”? Да все к тому же – звучащее слово должно звучать из радиоэфира на том языке, на котором оно создает максимально яркую картинку в воображении слушателей. А это – язык музыки, понятный всем.
Но что предлагают нам “казахские радиостанции”? Слушаемую музыку вместо “слышимой”. То есть в первом случае – это “наезженные” русские хиты в исполнении Алсу, Земфиры и прочих Губиных.
“Слышимая” музыка для казахов, как нации созерцателей, никогда не была танцевальной. Музыкальный строй домбры – в ритмической яви – это положенный на музыку аллюр лошади: от неспешного шага к рыси, галопу и далее… в карьер!
Все попытки предать всему этому некое подобие танцевальных “па” заранее обречены на провал. Можно и здесь позубоскалить (не злобно, пожалуйста) об особенностях национального приема пищи в положении полулежа, но…
Кто-нибудь сможет изобразить чисто казахский ритмичный танец, не рискуя при этом выдать нечто среднее между “лезгинкой”, “цыганочкой” и нанайским ритуальным танцем удачной охоты?
А это значит, что мы просто вынуждены потреблять то, что выдают нам радиоэфирные “варяги”.
Помните сцену из финала фильма “Чапаев”? Когда Василий Иванович спрашивает Петьку о наличии боеприпасов и получает ответ о полном их отсутствии? Это вызывало у зрителей в лучшем случае ироничный смешок. И почему? Не вспомнили? Да потому, что переведенный на казахский язык диалог казался нелепым, искусственно живым и оттого лживо-трагичным, ставшим впоследствии пищей для скабрезных анекдотов… Что же произошло, если даже носители языка тюркской основы сочли подобное переложение немудреного текста на язык Абая неким комичным казусом? Утрата самобытности, русификация сознания, ментальность тоталитарного общества – все эти определения будут однобокими, как и попытка осмысления трансформации ощущения “самости” (по Л.Гумилеву) в нечто видоизмененное… во что-то такое… Попробуем разобраться.
Еще в начале века швейцарский психиатр и психолог Блейер ввел в научный обиход термин “амбивалентность” — то есть двойственность в отношении к одному и тому же объекту или явлению, к примеру, и любовь и ненависть к чему-либо одновременно. В нашем случае мы будем говорить об амбивалентности национального чувства, которое не имеет ни отрицательной, ни положительной окраски – это данность, особенность психики, баланс поведенческих мотивов. И мироощущение, и миросозерцание одной и той же ипостаси “человека разумного”.
Тот же Абай голосом мудрого великана говорил своему народу о том, как он его и любит, и ненавидит. За хорошее и за дурное, соответственно. Но великий поэт, переводя пушкинское “Письмо Татьяны”, вряд ли задумывался над тем, насколько благозвучно прозвучат с точки зрения славянофилов положенные на музыкальный лад домбры бессмертные строчки. И в результате – гениальное произведение, венец поэтического осмысления души человеческой, спетое по-казахски.
Итак, эфирное радиополе нами оставлено без боя. Как и рекламное, само собой.
И сам собой напрашивается вопрос: “А реклама на казахском языке поможет сместить передачу на языке киргиз-кайсацких орд, на более слушаемое и смотрибельное время?” Или наши орды, наши палестины просто недостойны внимания транснациональных корпораций, поскольку руководители частных телеканалов настолько амбивалентны, что даже возможность звучания рекламных слоганов в непривычной артикуляции заранее кажется им комичной и нелепой? А иначе чем объяснить такую ущербную позицию некоторых автохтонов, воспринимающих звучание родной речи на видеокартинке заморских товаров как некую анекдотическую несуразицу? И чем тогда объяснима двойственность восприятия своих же земляков, таких же граждан планеты Земля, что и все остальные земляне, как не двойным стандартом по отношению к своему же народу!
Именно наша амбивалентность перерастает именно в наш местечково-степной двойной стандарт. С одной стороны – рвем на груди рубаху: “Алтай – колыбель евразийской цивилизации”, а с другой – приниженно запахиваем ветхий халат: “Да кто мы? Азия-с”… Именно эта двойственность, помноженная на двойной стандарт национальной самооценки, грозит перерасти либо в лжепатриотизм (квасной, кумысный, пивной и т.п.), либо в национальный нигилизм (“в родном отечестве – все дерьмо, кроме мочи!”). И эта угроза тем явственней, чем стыдливо-инфантильней политика местных каналов. И при всем этом компания “Кока-кола” более чем в ста странах мира приходит с рекламой, переведенной на государственный язык данной страны, вне зависимости от того, насколько благозвучен на местном наречии “Always Coca-Cola”.
И пока наши частные радио- и телеканалы мучаются в приступах прогрессирующей амбивалентности, отягощенной синдромом двойного стандарта, аудитория загоняется в некую коммуникационную резервацию. И готового рецепта от этого недуга нет: его нужно искать каждому из тех, кто собирается работать на местном информационном поле, а следовательно, и на языке местных аборигенов.
…В финале фильма о легендарном комдиве — ну, помните, “и раненый в руку Чапаев плывет” — все затихали, молча смотрели, как на экране, без слов (а значит, понятно всем) борется жизнь и смерть. Человек боролся за звание Человека… И мы можем, можем… Если захотим.