Природа избирательна: для достижения успеха от кого-то она требует полного самопожертвования, к кому-то снисходительна. Сократ не написал ни одной страницы, но до сих пор Александрийским маяком виден из глубины столетий. Констан де Ребек прославился единственным романом “Адольф”, Монтень сочинил по сути одну книгу, как и Чаадаев, Митчелл или сестры Бронте, а в Лондоне вот уже полвека существует театр одной пьесы – там каждый вечер дают “Мышеловку” Агаты Кристи… Это ж как надо изловчиться, чтобы с единственной попытки угодить в яблочко!
А так ли просто было заряжать мушкет, прицеливаться в дичь и бить влет? Труд творца изнурительный, тягостный, порой невыносимый. Свинцовая усталость валила с ног, угнетала постоянная забота о благосостоянии семьи, опутывала мрачная сеть унижений. В этом эссе я расскажу о гигантской работоспособности талантов. Языком цифр. Это лучшее средство, когда речь идет о затраченных мерах физического и умственного потенциала. Сочные пейзажи в феерии “Алые паруса” Грин вырисовывал образными прилагательными и гибкими сравнениями, невероятного обаяния. “Болеро” Равель добился всепоглощающим ритмом и рефреном, а “иконного” восприятия “Черного квадрата” Малевич достиг двумя цветами и почти классическими канонами геометрии. У каждого свое средство выражения. Убойность цифр и сухой лаконизм хороши при разговоре о количестве больных современной “чумой”, трагических итогах войн и в нашем случае…
Вот немного рубленых фраз для затравки: завидная работоспособность выручала Гайдна при выполнении требований неуправляемого князя Эстергази написать музыкальное произведение к следующему дню; необычайное трудолюбие способствовало Шуберту непрерывно и без принуждения вращать колесо вдохновения: “Я сочиняю каждое утро, когда кончаю одну пьесу, берусь за другую”; в дрезденский период Вагнер брался за новую партитуру, когда заканчивал предыдущую; Гершвин работал по-сумасшедшему: нотные страницы от рояльного станка тут же бросал аранжировщику джазового оркестра. С колес! В пекло! Творческая плодотворность французского математика Франсуа Виета поразительна – он мог работать по трое суток без сна, как Лейбниц, Бальзак или Реймонд; о Розанове пустили слух, дескать он “пишет в две руки”, урывая ночное время себе на сон; из Шекспира и Дюма молва вылепила многоруких плутов; до тех пор, пока Гоген не бросил маклерскую службу на улице Лаффит в Париже, творчеству он отдавался только ночью; Григ не разгибался сутками, даже тогда, когда лишился правого легкого, разрушенного туберкулезом. Арабский философ Аверроэс лишь два раза в жизни брал “отгулы” — в день собственной свадьбы и в день смерти отца – в остальное время трудился как проклятый; уже в 28 лет И.Штраус явно переусердствовал, диагноз – переутомление; Берлиоз пыхтел как каторжный; Вольтер по двадцать часов в сутки — как заведенный; Эдгар По не поднимал головы…
Иногда наши герои, пребывая в полном отчаянии, выворачивали душу наизнанку, и от их признаний становилось тошно. В короткой исповеди чувствуется, как за ними колышутся гнетущие тени бед и недугов, властителей ума и искушения, будто каждый из них в долгу у Мефистофеля. Гендель: “Я писал как дьявол”; Маркс: “Я работал как бешеный, чересчур злоупотребляя ночной работой”; Бизе: “Я трудился как негр, истощен, буквально разрывался на части; Ван Гог: “Я мчусь на всех парах, точно живопишущий паровоз… В один день может разразиться кризис. Я не болен, но, безусловно, заболею, если не буду сытно питаться и на несколько дней не прерву работу”. Бетховен пугал Гайдна жаждой знаний – “Словно у вас несколько голов, несколько сердец, несколько душ”, — говорил он; пресса ставила Легару в упрек “чрезмерную эксплуатацию своего таланта!” Шутка ли – в сезоне 1910 года третья премьера! Оперетту “Граф Люксембургский” он сочинил за три недели! Совсем обезумел!
Только фантастический всплеск эмоций, невероятная концентрация вдохновения и полное самозабвение споспешествовали скоропостижному завершению начатого дела. В нем и миг озарения, и единый порыв, и спрессованная до считаных суток энергия творчества! Федор Достоевский разделался с романом “Игрок” в двадцать шесть дней, Эдвард Григ завершил драму “Сигурд” за восемь, Джоаккино Россини “Севильского цирюльника” — за две недели, а “Итальянок” — за три, Жорж Бизе сочинил симфонию за 17 дней, Джузеппе Верди “Риголетто” — за 40, Вагнер “Голландца” — за 50! За три года молодой Верди создал более сотни маршей, песен и романсов, зрелый Оффенбах за пять лет — пять ослепительных оперетт!
Эту невероятную “легкость полета” я попробую сейчас надломить целым рядом фактов, имеющих обратное значение. Как известно, начало и завершение труда – самые ответственные периоды в работе. На этих позициях концентрируются основные силы и духовные средства, ибо взяться за гуж и не отпустить стоит поговорки. Маргарет Митчел первые главы эпохального произведения “Унесенные ветром” переделывала шестьдесят раз; Александр Грин, всегда очень тяжело бравшийся за вступительную часть, к роману “Бегущая по волнам” имел около пятидесяти подходов с топором – он заявлял, что это от непривычки к затяжным композициям; одну новеллу Бальзак переписывал двадцать семь раз; запевную страницу “Поля и Виргинии” Бернарден де Сен-Пьер вымарывал четырнадцать… И только рукописи Фонтенеля… с первой попытки оставались чисты как родниковые воды. Потерпев несколько неудач в начале, Леонардо да Винчи “Тайную вечерю”, писал, можно сказать, всю жизнь, по свидетельству очевидцев, его многократно видели, как он “бежал среди дня в самую сильную жару в церковь Святой Марии, чтобы провести одну-единственную черту или поправить контур”; Врубель, по примеру олимпийца эпохи Возрождения, не примирялся с завершенностью “Демона поверженного”, уже помещенного на выставке “Мир искусства”, то и дело возвращался к нему, заостряя или приглушая мазками мифический лик… Он исправлял, добавлял, заменял, что недопустимо было для композитора, поэта или писателя. Второго издания могло и не последовать, а публика взвешивала автора только по оригиналу.
Заполошная гонка, стремительный водопад, спонтанная болезнь! Это знаки движения жизни и смерти. Хватай удачу, пока она крутит хвостом перед глазами… А если приходится ждать и догонять? Если мысли клейкие, не выстраиваются в логический ряд и провисает сюжет, завязка постоянно распутывается и нереальны персонажи, если, наконец, исчезло томление души и все опостылело? Тогда можно писать роман, оперу или картину всю жизнь. Как Леонардо. Достало бы жизни и терпения… Гёте посвятил “Фаусту” почти шестьдесят лет, закончив трагедию незадолго до смерти, а Клодель бился над “Благовещением” пятьдесят шесть; Спенсер страдал над “Синтетической философией” тридцать шесть лет по причине того, что сидел за столом не больше двух часов в день, а Бородин, вымучивал “Князя Игоря” восемнадцать и не завершил оперу ибо “химичил”, стараясь угодить и вашим и нашим. Вергилий отдал эпической поэме “Энеида” одиннадцать годков, Толстой корпел над романом-эпопеей “Война и мир” – семь – “пишу, переделываю… но количество предстоящей работы ужасает”; Флобер не мог расправиться с очередным романом раньше шести лет; Фейербах писал медленно, мучительно, неохотно… “Будь оно все проклято!”
Мопассан, будучи с детских лет воспитанником, Флобера, имел возможность наблюдать за таинством ремесла и этого мастера: “Окутанный клубами дыма, Флобер сидел, устремив напряженный взгляд на рукопись, будто перебирая слова и фразы с настороженностью охотника; затем рука бралась за перо, которое медленно двигалось по бумаге, останавливалось, зачеркивало, вписывало, снова зачеркивало и снова вписывало; лицо багровело, на висках вздувались вены, тело напрягалось, будто старый лев вел отчаянную борьбу с мыслью и словом”. Во время работы над “Госпожой Бовари” Флобер негодовал на себя: “Роман подвигается туго: за целую неделю – две страницы!!! За три месяца – тридцать девять! Мать бесконечно расстроена: “Горячка фраз иссушила тебе сердце”. Или: “Я просидел над рукописью битых четыре часа и не смог сложить и одной фразы. Сегодня не написал ни одной порядочной строчки, зато намарал сотню дрянных. Ужасная работа! Какая мука!.. Переписал двадцать пять страниц начисто, и это – за шесть недель!” “Мадам Бовари” его выпотрошила.
Наследие Гайдна — 104 симфонии! Результат неутомимости и настойчивости, непревзойденный в истории музыки, если не учитывать творческий багаж Баха, вообще не поддающийся учету. К несчастью, многое безвозвратно утеряно, но и убереженное исчисляется сотнями! В “сумасшедшем количестве” симфонических произведений Гайдна кроется ересь! Стоит упомянуть, что композиторы всерьез опасались рокового словосочетания “девятая симфония”. И в самом деле, переступить зловещую черту смогли далеко не все музыканты, бравшиеся за воплощение своих идей в этом виде жанра. Бетховен, Шуберт, Дворжак умерли после того, как закончили “девятку”. Густав Малер, работая в заколдованном круге, понимал, что бросает вызов небесам, как когда-то Брукнер взывал к ним, моля Господа дать ему время на завершение Девятой. Тщетно. “Похоже, что девять симфоний – это предел, кто хочет больше, должен уйти”, — говорил суеверный Шенберг. Прокофьев написал семь, Глазунов – восемь… Теперь, думаю, “черная сотня” Гайдна покажется вам неким циничным и отчаянным вызовом Всевышнему! И все же это не совсем так – его бросали, перешагивая смертельный порог, Мийо с двенадцатью, Шостакович с пятнадцатью, Мясковский с двадцатью семью симфониями…
В штучном производстве литераторов подобных опасных для жизни ограничений не существует. Эсхил и Еврипид оставили после себя по 90 трагедий, Софокл –123 драмы, но суммарно из этого обилия пьес до нас дошли только 32. Из-под пера французского мыслителя-весельчака, по слухам, погибшего от обжорства, Жюльена Ламетри вышло около тридцати книг, а ведь он слыл бездельником и греховодником. Восемнадцать лет Вальтер Скотт насыщал “готическую литературу” 28 романами, десять лет Ги де Мопассан разрешал “женскую проблему” 29 томами, шестнадцать лет Джек Лондон провозглашал “волю к жизни” в 50 книгах, сорок лет Конан Дойл обогащал “приключенческий жанр” 70 томами! Чарльз Диккенс был автором 15 романов и ряда отдельных книг; по подсчетам некоего любителя курьезов, Бальзак планировал заложить в грандиозное здание “Человеческой комедии” 145 романов, но немного не дотянул до ста; Дюма являлся автором 600 фолиантов! Он в десять раз переплюнул высосанную из пальца “кучу опусов” кремлевского энтузиаста и в три – объем Всемирки. Не зря же говорил: “Работаю, как никто и никогда, отказывая себе во всем, часто даже во сне”. Бальзак взял на себя лишку. Нашлась и на него управа. В общем-то, она и не терялась… Победный венок несравненного плодоносного беллетриста остался в XVII веке. Уверяю, невозможно себе представить “библиотеку”, написанную одним человеком и состоящую из неимоверного послужного списка — 1800 произведений!!! За точность реестра ответствовал библиограф Монтальбан, переправленный Яном Парандовским в сторону увеличения – 2000 пьес!!! Ян прибавил, не скупясь, великодушно отметая бессчетное количество иных вещиц, завещанных потрясенному миру драматургом, трудягой и отменным любвеобильцем Лопе де Вега. Ян отсортировал лишь драмы и комедии. К чести же испанца, он отмахнулся от безумных цифирей, значительно занизив “легенду” на целый порядок с хвостиком – “всего-то больше ста комедий”. И при этом поразил публику другим — на написание каждой тратил сутки!.. А чего тянуть?.. Выходит, Лопе был просто лежебокой, тунеядцем и эгоистом, проработавшим в поте лица лишь четверть года из семидесяти трех!
Жаль. Еще минутой раньше, казалось, его воображаемая страна по численности граждан соперничает со средним феодальным городом, как собственное признание превращает ее в рядовую колонию, испытавшую на себе удар стихии. Нам остается только предполагать количество народонаселения, сопоставив с известными данными о “реальных” государствах… Своеобразная “Иконография” Ван Дейка состоит почти из двухсот портретов. Он сделал вклад не только в историю искусств, но и в историю культуры, ибо многие знаменитые современники фламандского живописца XVII века известны ныне исключительно благодаря собранию его гравюр. Наследие Фрагонара выражено пятьюстами картинами и тысячами рисунков; из мастерской Рубенса вышло около трех тысяч полотен, только за девять месяцев пребывания в Испании он завершил более сорока работ; Николай Рерих оставил после себя более пяти тысяч картин, с любовью размещенных в специально отстроенном в Нью-Йорке музее под тридцать этажей; маринист Айвазовский подарил потомкам шесть тысяч, частично собранных в возведенном по случаю доме в Феодосии на берегу Черного моря!
Чеховский мир населяет около восьми тысяч персонажей, “Человеческую комедию” Бальзака – неполные три тысячи. И сотни героев – страну Гринландию. С городами, проливами, реками. Это целый мир, воображаемый удивительным человеком, сумевшим заставить поверить несколько поколений читателей в его реальное существование. Но можно создать мировой шедевр и вписать навечно свое имя в анналы на костях подлых греховодников числом 79 душ. Именно столько исторических персонажей в “Божественной комедии” Данте, из которых чуть меньше половины – его современники.