Выбор в пользу демократии независимый Казахстан сделал без малейших колебаний и на всех уровнях. За демократию было и руководство страны, и ее народ, все социальные группы, движения и партии. Можно сказать, что вопрос о выборе вообще не стоял, поскольку ничего другого, кроме демократии, нашей стране и не предлагалось. Ни абсолютной монархии, ни военной диктатуры, ни какой другой разновидности тоталитаризма. Возможно, это был частный случай тотального дефицита, свирепствовавшего в начале 90-х. Может быть, сказался присущий нашему традиционному обществу конформизм – ведь в советские времена мы жили именно при демократии. Причем не какой-то там суррогатной, не буржуазной и даже не народной, а “подлинной” демократии. И перестройка, открывшая нам глаза на то, что прежде мы жили при тоталитаризме, тоже проходила под демократическими знаменами. Словом, ничто не было так близко нашему сердцу, как демократия.
И все-таки это был выбор, хотя и безальтернативный, но на символическом уровне достаточно значимый. Дело в том, что у нас была одна заветная мечта — стать “полноправным членом мирового сообщества”, точнее – “цивилизованного мира”, ну, если уж быть совсем точным, нам хотелось, чтобы Запад (Европа и США) нас полюбил и принял как равных. И Запад, казалось, был готов и полюбить, и принять. Взамен требовал совсем немного: соответствия стандартам (либеральным в экономике и демократическим в политике). Совсем как принц из сказки про Золушку, готовый взять в жены любую, кому придется впору туфелька.
Для Казахстана на роль Принца Запад подходил по нескольким причинам. Во-первых, именно с Запада можно было ожидать серьезных инвестиций, а также притока новых технологий. Хотя весьма вероятно, что тогда это и не принималось в расчет. Тогда были еще популярны мифы о “новом Кувейте”, “южнокорейском опыте”, бескорыстной помощи со стороны богатых единоверцев из ОИК и пр. Но вот “вхождение в цивилизованный мир” без Запада было явно невозможно. А самое главное – именно Запад, а не Восток и не Юг, протягивал нам туфельку на предмет примерки. То есть предъявлял к нам какие-то требования. Собственно говоря, не какие-то, а именно либерально-демократические. Либеральная экономика и демократический режим – вот чего они хотели.
Как было сказано выше, уж чем-чем, а демократией нас было трудно напугать. Потому мы с радостью всунули свою ногу в демократическую туфельку. Все подписанные Казахстаном Декларации об основах взаимоотношений и Договоры о дружбе и сотрудничестве со странами Европы, а также знаменитая Хартия о демократическом партнерстве с США включали заявления о приверженности “принципам демократии, частной собственности и свободного рынка, верховенства закона и уважении прав человека”. Вступили мы и в ОБСЕ с ее пресловутой “третьей корзиной”.
Вероятно, для руководства Казахстана было весьма неожиданным то, что вскоре после ободряющих заявлений, поддерживающих становление нового независимого государства, провозгласившего курс на построение демократического общества с либеральной рыночной экономикой, со стороны Запада стала звучать все более жесткая критика и обвинения в отходе от демократических принципов. Туфелька оказалась “испанским сапогом”, то есть инструментом давления.
Ответом на критику Запада стали заявления о специфике казахстанского пути развития, о постепенности перехода к демократии. К.Токаев в одной из своих книг пишет следующее: “Говоря о человеческом измерении, важно учитывать, что исторический контекст развития Центрально-Азиатских стран весьма отличается от категорий, присущих западной демократии. … При всем желании нельзя требовать создания всех демократических институтов в Казахстане за несколько лет”. Строго говоря, у “контекста” и “категорий” вообще нет ничего общего, а требовать-то как раз можно что угодно. Но не это главное. Министр иностранных дел, озвучивая позицию Казахстана, фактически заявляет о том, что мы будем строить именно западную демократию, создавать все политические институты, имеющиеся в западных странах. Вопрос лишь в сроках строительства. И вот уже мы объясняем необходимость введения новых политических институтов (например, омбудсмана) тем, что так, мол, принято в “цивилизованном мире”.
Решение о темпах и направлениях демократических реформ руководство Казахстана должно принимать в большей степени под влиянием тех требований, которые исходят изнутри самого казахстанского общества, а не со стороны международных организаций. Можно предположить, что Запад сегодня связывает свои надежды на переход Казахстана к демократии (а заодно и на принятие страной прозападного внешнеполитического курса) со сменой политической (и экономической) элиты, находящейся у власти. Да и большая часть нашей оппозиции (aka контрэлита) за поддержкой предпочитает обращаться не к казахстанцам, а к конгрессу США и Европарламенту.
Но, помимо оппозиции, власти приходится иметь дело с народом, с “массами”, вечно путающими демократию с социальной справедливостью, обеспокоенными не совершенствованием избирательного процесса, а выплатой пенсий и зарплат, мечтающими о “наведении порядка” и о “твердой руке”. Соседняя Россия, уже несколько лет развлекающаяся избранием своих губернских и муниципальных акимов, вызывает у него скорее удивление, чем зависть. Социологические исследования показывают, что проблемы экологии, безработицы, жилья для людей во много раз важнее, чем выборность акимов.
Эта зависимость от Запада, стремление во всем копировать его опыт, следовать его советам, воспринимать его мудрость проявляется у нас и на уровне, так сказать, теоретическом. Транзитологию – порождение западного ума, результат попыток объяснить то, почему одни страны становятся демократическими a-la Запад, а другие – нет, мы используем для того, чтобы объяснить особенности нашего собственного политического процесса, вместо того, чтобы дать ему какое-то свое объяснение.
Так, например, в монографии директора КИСИ Маулена Ашимбаева “Политический транзит” делается попытка подогнать особенности политического процесса в Казахстане под теоретические концепции западных политологов (построенные, заметим, на основе анализа опыта стран Латинской Америки, Турции, Южной Кореи, Восточной Европы, но не Казахстана). Как пишет сам автор, “позиционирование политического транзита в Казахстане можно провести, исходя из взаимного синтеза различных теоретических наработок классической транзитологии”. Можно, конечно, “провести позиционирование”. Можно исходить из “взаимного синтеза”. Вопрос – нужно ли? Что нам это дает? С точки зрения осмысления происходящих у нас процессов – почти ничего. Зато можно еще раз сделать вид, что мы не маргиналы какие-то, что мы подходим под “теоретические наработки” западных политологов. И только если завтра они разочаруются в транзитологии и предадут ее анафеме (как уже было ранее с теорией модернизации), что ж, тогда и мы с легким сердцем откажемся от политического транзита и станем изучать новое направление, предложенное политологами Запада.
Мы довольно быстро поняли, что западные инвесторы приходят на наш рынок не ради развития казахстанской экономики, а ради получения прибыли. Поняли и приняли это без особых разочарований. Почему же мы боимся признать то, что и “демократического транзита” Запад от нас требует тоже исключительно ради собственной выгоды? Почему мы спокойно относимся к антидемпинговым расследованиям министерства торговли США, но болезненно реагируем на обвинения в пренебрежении демократическими ценностями?
Оставим в стороне вопрос о том, что такое демократия. Согласимся хотя бы с тем, что мы эту демократию строим для самих себя, не для ОБСЕ и не для конгресса США. Поэтому вместо того, чтобы оправдываться перед Западом за несоответствие их стандартам, нам следовало бы почаще задаваться вопросом о том, кто мы есть и чего мы хотим.