Ардак Амиркулов режиссёр неразговорчивый. В том смысле, что за двадцать с лишним лет он снял четыре фильма. Можно сказать, изрядная часть его творческой биографии прошла в полной тишине. Вероятно, поэтому его последняя (или крайняя?) картина так и называется:
В безмолвии
Старуха протягивает юноше бутылку с жидкостью молочного цвета. Он делает глоток, морщится и произносит:
— Кисло…
Так начинается фильм.
Затемнение.
натура, интерьер.
В предгорье маленький деревянный домик. Внутри нищета и горе – безнадёжно больная девушка. За ней ухаживает мальчик лет десяти, младший брат. Больше некому. Он кое-как стирает убогое бельё, оттирает пол от рвоты, давит в ложке скользкие таблетки. Зато есть патефон. Вернись в Сорренто, умоляет сладкоголосый Робертино Лоретти. По соседству юрта. Там взрослые и трое их детей-погодков. Мальчики и девочка Тумар. Дети зовут мальчика поиграть, он дичится, стесняется.
затемнение
интерьер академии имени Жургенова
Повествование переносится в наши дни. Мальчик вырос и работает натурщиком. Спит там же, в мастерской, на облезлом диване. На стенах вымученная живопись. Мухи. Полчища мух бьются в тусклое оконное стекло. В мастерскую наведывается молодая женщина типа фам фаталь (актриса Айсулу Азимбаева). В туфлях на два размера больше. Следует неестественный диалог. Натурщик дарит ей картину, и она стремительно уходит, позабыв надушенный шарфик. Из шарфиков, оставленных экранными незнакомками, можно связать верёвку и закинуть её на Луну. Появляется пожилой породистый агашка (актёр Жаманкулов). Сердито забирает из мастерской старый венский стул с инвентарным номером АХО 11-16 и увозит его на дорогом авто. (Жаманкулов уже снимался у режиссёра Амиркулова в фильме «Гибель Отрара». Там он был сиятельной персоной, а здесь предстал ильф-петровским чудаком). Гиперинфляция, однако.
Интерьер, смесь борделя и районного дома культуры
Натурщик, натурально, томится, поскольку влюблён-с. Случай увидеться с незнакомкой вскоре представился: просят отвезти ей картины. В некоем творческом пространстве молодые люди упражняются в прекрасном – музицируют, поют. Фатальная незнакомка с пылким брюнетом танцуют танго. Минут восемь (лопни мои глаза) показывают крупным планом и во всех деталях процесс заварки чая.
затемнение
натура родных палестин
Натурщик едет в места, где прошло детство. В автобусе видит у соседа газету, где фото фатальной дивы и заголовок: «Арестована известная актриса и модель». Зарезала любовника. Дотанцевался.
интерьер юрты
На месте родного дома натурщик находит остов без окон и дверей. Вспоминает, как десятилетним мальчиком сделал больной сестре смертельную инъекцию (!) В юрте старуха-соседка. Её сыновей то ли убили, то ли посадили. На стене армейские фото сыновей. Скот угнали за долги лихие люди. Дочь Тумар вышла замуж и позабыла мать. Старуха просит его отвести её на малую родину. Умирать.
натура окрестностей приграничного села Кордай
Они долго-долго-долго бредут по разбитой дороге. Приходят в разорённое село. Запустение и мерзость. Мусор, ржавые тазы, истерзанные пакеты. Развалившиеся дома. Выломано всё, что можно отодрать. Идёт двадцать шестой год Независимости. Натурщик со старухой поселяются в комнатушке бесхозного домика, сбив висячий замок.
интерьер бесхозного домика
Изгвазданные мазутом и сажей стены. Вывороченные полы. Пыль, паутина, два кривых топчана, матрасы в пятнах, заслуженный закоптелый чайник, кочующий из фильма в фильм, из века в век. Натурщика обильно тошнит. Старуха показывает, как он должен подвязать ей челюсть замызганной верёвочкой. Петелькой, продетой в зубы. Потом, когда она отдаст богу душу. Очень познавательно.
гамлетовская натура
Натурщик (его играет сын режиссёра) роет могилу. У соседних надгробий виднеются грубо сколоченные лестницы. По ним, объяснила старуха, души умерших карабкаются на небеса.
интерьер бесхозного домика
Старуха и парень ложатся на топчаны и ждут, когда придёт смерть. Смерть не торопится. Куда спешить, когда в фильме сто тридцать четыре минуты тоскливого абсурда. Больше двух часов!
натура
Натурщик уходит, считая свой долг выполненным. Старуха сказала, что придёт Куляш и похоронит её. Он выходит на шоссе и долго-долго-долго смотрит на пролетающие мимо авто. Сокуров обзавидовался бы выдержке оператора. Ему в этой сцене труднее всех.
Натурщику неспокойно, он возвращается в село. Старухи в конуре нет. Идёт на кладбище. Заглядывает в могильную яму, а она там лежит. Закутанная в саван. Живая. Куляш, окаянная, так и не пришла.
Старуха и натурщик возвращаются в конуру. Фоном классическая музыка и стихи Басё: «Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине».
Натурщик тащит по земле носилки с трупом.
натура, город
Ночной город. Телефонная трель. Женский голос за кадром:
«Вы искали стул? Приезжайте и заберите».
натура, город, зима
Агашка в плаще и шляпе (не Жаманкулов, другой) забирает стул из знакомого зрителю «дома культуры», идёт на улицу Карасай батыра и там садится на него. Притом, что вокруг полно скамеек (привет Байбеку). Идёт снег. Агашка сидит недвижно. Снег кружится, летает, летает. Мучительно долго, как некогда в советских кинозалах, гаснет фонарь. Но заново накаляется и снова гаснет со звуком разорвавшейся струны. Это лопается терпение зрителей.
Очень, очень жалко оператора.
титры
***
Среди кинодеятелей встречаются порой необычайно образованные люди, в словарике которых есть слова «трансгрессия», «киногения», «экзистенциализм». Многая мудрость не тяготят их душу многою печалью, и они с лёгкостью в мыслях необыкновенной пишут рецензии на фильмы, снятые по их же сценариям. Грех, конечно, но такой, маленький, с орех. Белка песенки поет, да орешки всё грызёт.
Не знаю доподлинно, что такое киногения, но смутно догадываюсь, что её в фильме Ардака Амиркулова просто нет.
Я склонна к простым словам, к наречиям, преимущественно качественным. Долго. Утомительно. Тоскливо. Глупо. Бездарно. Бессмысленно.
Я решительно согласна с тем, что ближайшим родственником кино является сновидение. В сущности, фильм есть гипнотический сеанс, где режиссёр погружает людей в зрелище, организованное по законам сна. А у сна есть своя поэтика. Амиркулов эту поэтику игнорирует. Он ничего не организовывает. Он просто имитирует физиологию сна с её визуальным хаосом, бессвязностью, бессмыслицей, произволом монтажных сцеплений и ложной многозначительностью пустячных деталей, которые зачем-то выпирают на крупный план.
И эта имитация выдаётся за кино, которое даже инфантильным не назовёшь. Оно – младенческое, где вместо слов сплошное «агу-агу», вызывающее умиление и фальшивый восторг коллег: Надо же! Всего пятая картина за четверть века, а уже почти Тарковский!
Лживым соратникам, закусывающим фуршетными бутербродами с икрой, вторит сводный ход мобильных киноведов, доедающих сэндвичи со шпротами.
Допускаю, что Амиркулов желал передать в своём фильме ощущение трагической разорванности сознания современников, их растерянность перед навалившейся жизнью с её проклятыми вопросами. Есть же там и ночь, и улица, и фонарь. В котором то потухло, то погасло.
Но попытка «месседжа» режиссёру Амиркулову не удалась. Не потому, что он сознательно отказался от языка кино в пользу дистиллированной созерцательности, великодушно дозволяя зрителям самим отыскивать несуществующие смыслы.
Похоже, он этим языком просто не владеет. Либо знал его, но забыл начисто. Слишком велики были пробелы безмолвия. Всё скисло.
Что же делать зрителям? Давиться этим хлёбовом запоздалого самовыражения или топать ногами, вопия: доколе? Будет ли это, в общем-то, советское, только очень плохое кино в прокате? Или тихо-застенчиво ляжет на полку – добровольно, спасаясь от стыда и позора? Как беременные ложатся на «сохранение». И каков будет убыток казне? Кто-нибудь, когда-нибудь ответит за свои хромые гаммы и фальшивое сольфеджио? Или «творец», как ему положено, оскорбится, снова удалившись в добровольное изгнание, не ответив на отчаянный призыв вернуться в Сорренто?
И вновь смиренно промолчит министерство культуры и спорта. Оно нынче Олимпиаду смотрит.
Болеет.
***
© ZONAkz, 2018г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.