1
В молодости, полагая себя матёрым документалистом, я охотно шлялся по местечкам, где созерцал страдания человеческой плоти: дежурил в реанимации, притворившись медбратом, глубокой ночью хаживал в морг, где выпотрошенные кадавры были свалены в дрова, а в родильной палате наблюдал, как новые человечки бойко выпрыгивают на свет божий.
Однажды оказался в приёмном покое. Привезли одутловатого парня с влажными кудряшками, пунцовыми губами и порочной физиономией – так, должно быть, выглядел какой-нибудь Нерон. Рука у него от кисти до локтя была вздута нарывом. Док всадил ему калипсол, он вырубился, как говорят медики, на конце иглы. Хирург взрезал флегмону, из неё ударил фонтанчик зеленоватого гноя. А парень вдруг завыл. Это был какой-то звериный рык, долгий, жуткий, держащийся на одной ноте. «Почему он орёт? – спросил я врача. – Ему больно?». Тот усмехнулся и ответил: «Не, парень в полной отключке. Это голос его подсознания. Смотри!». Он повернул руку пациента внутренней стороной кверху, и я увидел поперечные шрамы – от запястья до локтевой ямки. «Девять попыток суицида. Наш человек!» — сказал док, закуривая.
Господи, что же творится в башке у этого чудака, подумал я тогда. А теперь знаю: ничего особенного. То же, что у всех. Просто этот несчастный заглянул в глаза Вию и пропал ни за понюшку табаку.
На дне нашего мозга живёт Вий. Чудо-юдо, которое доктор Фрёйд назвал подсознанием. Здесь пульсируют смрадные роднички, берущие начало в пещерной дикости. Они парные, как систола-диастола: голод – сытость, холод – тепло, тьма — свет, свой — чужой. Это обиталище животных инстинктов, первый из которых – хватательный. Дай! И я не поверю тому, кто скажет, будто не слышит в себе их утробного бормотания. Враньё. Глубоко верующие люди называют эти подспудные силы бесами.
Вию нельзя в глаза смотреть. Он зрячий. Гоголевский Хома на этом и погорел, бедняга.
А подпольные бесы хоть и слепые, но проворные. Они взбираются на следующий этаж мозга, который и есть обыденное сознание. И начинают там резвиться, нашёптывая человеку низовую, подноготную, вонькую, как закисшие носки, правдочку. И многие из людей ведутся на этот развод, полагая его жизненной мудростью, ибо своего умишка у них кот наплакал, а божьей помощью они брезгуют в гордыне своей.
2
Обыденное сознание похоже на большое гнездо, куда человек долгие годы тащит всякую дрянь. Здесь в невообразимом беспорядке расставлены, разбросаны, свалены в кучу клочки образования, коцанные изделия масскультуры, недожёванные страницы, избыточно похотливые грёзы, помойные груды предрассудков, суеверий, примет и прочие экспонаты уценённой зауми. В этом мусорном контейнере трудно найти что-либо осмысленное, к примеру, чему равно число π, что такое длина окружности или первый закон термодинамики. Зато в нём полно плесневелых, как гробовое бельё, «прорицаний» бабушки Ванги, невнятного бормотания Нострадамуса или просто подъездных сплетен, лакомых, как скисающее повидло. Часто весь этот мусор считается жизненным опытом.
Здесь вызревают ложные, как опята, мифы. О себе самом, любимом и неповторимом. О других, которые суть ничтожества и враги, завистливые, злобные, коварные. Часто встречается миф о матери, разумеется, святой женщине, которая на поверку часто бывает злобной бабой, жрущей поедом всех вокруг. Там расцветает миф родины, пусть уродины, зато с большой буквы «Р», потому что она самая-самая, а другие страны и народы так себе. Или даже просто дрянь и тьфу, прости господи.
Но вслух об этом до поры до времени не говорят. Все эти «низкие истины», как правило, сидят по тёмным углам. Тихо, под рюмаху, внутренним голосом можно и перетереть с этими мелкими бесами. Чисто для прикола. Вполразговорца. О том, что воруют все, но бьют лишь того, кто попадается. Что без взяток жизнь плохая, не годится никуда. Что быть у воды и не напиться – глупость. А если и воруем, то не для себя, а для детей. А где совесть была, там член вырос. Поэтому забей. Весь мир бардак. Все бабы шлюхи. Кроме мамы. И вообще, жизнь это курятник, поэтому огреби ближнего и обосри нижнего. А «нижние» это всякие там понаехавшие, от которых житья нет. А если ты первый парень на деревне, то безо всякого стеснения топчи кур. Как своих, так и соседских, у тебя же гребень есть! А чужих петухов бей смертным боем, ибо нечего тут кукарекать на поганом языке. И вообще, другие вон чё, а им ничё. А я чё? Крайний? Наливай.
Ну, примерно так.
С этого места подробнее.
3
Некоторое межэтническое напряжение есть везде. Оно в природе вещей, как это ни прискорбно. Хоть кол на голове теши, но «свои» ближе, роднее, а от «чужих» несёт едким потом опасности. И еда у них говеная, и пахнут они не так, и вообще, сука, бо́рзые. И бабы у них стрёмные. С половой щелью не вдоль, как у всех, а поперёк (sic!) Вся эта чушь сидит в мозжечке, ничего с нею не поделаешь, она копилось, как гной, сотни тысяч лет грызни и резни. Лишь культурные запреты, надёжно подпёртые правом, эту дрянь в какой-то мере блокируют.
До поры до времени.
В Германии живут не абстрактные немцы, а саксонцы, вестфальцы, гессенцы, швабы и прочие, и прочие. Причём швабы, к примеру, олицетворяют жадность и глупость. Фольклор такой. Безобидный. В Болгарии так прикалывают габровцев, а в России чукчей. Любитель пива из Кёльна с омерзением смотрит на литровую баварскую кружку, предпочитая ей изящный, как пробирка, стаканчик кёльша, но зубоскалить станет вполне беззлобно. Вручая «перзонал аусвайс», сотрудник местного «акимата» с чувством пожал мне руку. Я спросил, слегка ёрничая: «И что? Теперь я берлинец?». Тот скривился и решительно возразил с наигранной строгостью: «Найн! Теперь вы — шпандауэр!». Шпандау намного старше Берлина, он был присоединён к нему всего лишь сто лет назад. И «местные» это помнят.
Но все эти разговорчики в строю и шуточки в гальюне — на уровне бла-бла-бла. Разрешённая вольность.
Забрёл как-то в писчебумажную лавку, спросил гелиевую ручку, пишущую чёрным. Любезная дама, захватив дюжину, стала расписывать их на бумажке. А они все фиолетовые. Она огорчённо развела руками: мне жаль. Я решил её позабавить и сострил по-немецки: «Вот как? Нету чёрных? Все в Африку уехали?» Продавщица помертвела. Потом неуверенно всхохотнула, пугливо озираясь и, зажав рот ладонью, ускакала от меня прочь. По здешним меркам, я сморозил дурь. А если здесь ляпнуть во всеуслышанье, что никакого Холокоста не было, могут и срок впаять. И никто не впряжётся, вопя, что ущемлена свобода слова. Тут знают, мораль моралью, но не худо бы и власть употребить. А то глазом не успеешь моргнуть, как из всякого трактира разгуляется: Deutschland, Deutschland über alles! Это «Песня немцев», служившая гимном с 19 века. Она и сегодня гимн ФРГ. Но осталась от неё лишь третья строфа, где славятся право и свобода, но нет ни слова о Германии, которая превыше всего.
4
Исторический опыт этой страны изжёван раковой опухолью, которую кое-как все миром иссекли. Захлебнувшись крутым кипятком nazis, Германия ещё сто лет будет дуть на ледяную воду. Но почему это произошло в университетской стране? Да потому что людям однажды разрешили стать ублюдками. И многие с чудовищной готовностью на это согласились. Не все, но многие. Очень многие.
Пацаны моего детства прибегали иногда к изощрённому виду мести. Сортиры были дворовые, с очком в полу, где в яме годами копилось добро. В него на ночь глядя швыряли пару пачек дрожжей. Начиналось извержение, сравнимое с вулканическим. То же самое бывает с народами, которым позволили выпустить наружу подвальные химеры. И они лезут. Как гной из флегмоны, как фекалии, забродившие дрожжевым грибком и повалившие горлом.
А иногда можно просто не препятствовать разгулявшимся бесам. В польском местечке Едвабне поляки в один день уничтожили всех евреев. Немцы из комендантского взвода только посмеивались, наблюдая, как беременным женщинам вспарывали серпами животы. Что случилось? Нормальные же были люди. Рольники. С евреями мирно соседствовали сто лет в обед. Но в одночасье озверели. Дерьмо полезло. Потому что никто не препятствовал. А где совесть была, там свинорез отрос. Вот так бывает, когда разгуляется.
5
Принято считать, что кошмары Второй Мировой подёрнулись патиной далёкого прошлого.
Чушь.
Пол Пот, назвав кхмеров «основным народом», за несколько лет уничтожил около трёх миллионов человек. Камбоджийцы убивали камбоджийцев лопатами, мотыгами, цепями, камнями, палками, бросали их крокодилам. Досталось и меньшинствам – бирманцам, тайцам и более всех вьетнамцам. Всем понаехавшим.
За несколько месяцев 1994 года люди руандийского племени хуту убили почти миллион человек племени тутси. Между ними не было языкового рва, они мало отличались внешне, многие жили в смешанных браках. Бойню спровоцировали и организовали политики. Племена тупо стравили. И они повелись. Людей хуту было намного больше, а тутси считались беженцами. Понаехавшими.
Всё это стряслось во второй половине ХХ века.
Хватит. Мутит уже.
6
Юлий Маркович Даниэль в начале 60х годов прошлого века написал повесть «Говорит Москва». Она вышла в Вашингтоне, а вот арестовали и судили автора в столице Советского Союза. Отправили в мордовские лагеря на 5 лет. Отбыл от звонка до звонка. Умер незадолго до отмены приговора, в горбачёвскую перестройку.
Реалистическая проза. Простая, ясная чуть ироничная интонация, не предвещающая неожиданностей. Но, повинуясь таинственному повороту винта, повесть вдруг вспучивается и трескается. Причём, как-то буднично, что наполняет повествование тошным и ледяным ужасом. Просто радио левитанистым голосом оповещает, что Указом Президиума Верховного Совета СССР объявляется День открытых убийств. В течение одних суток убийства разрешаются по всей стране и уголовному преследованию не подлежат. Вот тут-то и начинается краковяк вприсядку. Ничего особенного, подумаешь. Любовница главного героя, едва отдышавшись после соития, нежно говорит ему: слушай, а давай убьем моего мужа. Ну, разрешили же.
Дальше читайте сами. Повесть легко найти в Сети. Да, вымысел. Но он свидетельствует, как тонка и хрупка твердь, которая нас носит, и как глубока вонючая бездна под нею. Которая пожрёт вас и ваших детей. Сожрёт и не подавится, сука.
Читайте и думайте. Шевелите мозгами. И пусть вас стошнит от запаха крови, которая ещё не пролилась. Изблюйте эту рвоту в рожу проходимцам всех политических мастей, пусть захлебнутся ею и провалятся в болото. И не в придуманный ад, а в торфяной пожар, который ярится там от сотворения мира, время о времени высовывая свои поганые языки.
Не позволяйте объявить День открытых убийств, который норовит стать бесконечно повторяющимся Днём сурка.
И это всё, что я должен сказать о Масанчи
***
© ZONAkz, 2020г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.