Могилу Бориса Пастернака
мне не пришлось разыскивать долго. Тропинка от железнодорожного полотна
привела прямиком к елочке и двум соснам. Там лежал простой серый необработанный
камень. Вспомнились слова Жан Вальжана: "И никаких памятников,
никаких склепов! Только камень!" Меня удивили две вещи: несмотря
на близость дороги, по которой шло оживленное движение, здесь стояла
первозданная тишина, которая нарушалась голосами каких-то пташек, еще
не покинувших эти места. Стояла пора ранней осени. Второе, поразившее
меня обстоятельство — на камне стоял стакан с прозрачной влагой, прикрытый
кусочком ржаного хлебца. И тут я неожиданно был поражен еще одним совершенно
для меня невероятным фактом:
из-за елочки вышел Александр
Лазаревич Жовтис. Он как будто бы совсем не удивился встрече со мной.
Мы молча смотрели друг на друга. Никаких слов не было произнесено. Наконец
я склонился над изголовьем, сказал что-то вроде "Мир праху Вашему,
Леонидыч!" и медленно пошел по тропинке в сторону Переделкино.
Меня догнал Александр Лазаревич. Поздоровались, завязалась беседа. Естественно,
речь сначала зашла о Пастернаке. Вспомнили замечательные строчки о русской
природе, о блоковском Ветре. Когда я процитировал: "Порядок в
природе обманчив, как Сказка с хорошим концом", мой спутник вдруг
посуровел и резко жестяным голосом отрезал: "Но сказка в нашем
обществе будет иметь другой конец!" Видимо, очень много накопилось
у него дум и переживаний. "Нельзя вечно рассказывать народу сказки
и обращаться с людьми, как с баранами!" Я не стал возражать, лишь
заметил:
"Да, Александр Лазаревич,
так думает вся страна". Успокоившись, А.Л. стал рассказывать о
себе, о Переделкино, где он сейчас отдыхал в Доме творчества, о местных
обитателях, о настроениях в писательской среде. Я слушал его лекторский
голос и прислушивался к мыслям, возникавшим как отзвук этому голосу.
Вдруг голос умолк. Я остановился, поднял голову — А.Л. исчез! Нет его
рядом и поблизости! Вот начинаются сказки! Неожиданно появился и неожиданно
исчез. Из растерянности вывел меня сам А.Л. Он стоял на тропинке далеко
впереди и поджидал меня. В руках у него берестяное лукошко и длинный
прутик. На плечах появился то ли плед, то ли платок. Стоит этакий лесовичок-боровичок,
улыбается во весь рот. Объяснилось все позже: А.Л. стал увлекаться с
некоторых пор собиранием грибов. Достиг в этом грибницком промысле значительных
успехов. Знал, где какой гриб живет, в какую пору надо к нему идти,
как обнаружить "затворника" и вытащить на свет божий. Где-то
поблизости он в то утро под каким-то кустиком достал припрятанное "снаряжение"
и теперь собирался весь субботний ведренный денек посвятить грибному
походу. А тут я подвернулся. Наш разговор незаметно переключился на
грибы. Слушал я с неподдельным интересом, а про себя думал: "Да вы, батенька,
прямо-таки энциклопедист в грибном деле!" Время от времени, чтобы
уж вовсе не превратиться в статиста-слушателя, задавал ему вопросы.
Так, спрашиваю: "Наверное, под каждым деревом свой особый сорт
грибов нашел пристанище? Подосиновики — под осиной, подберезовики —
по березкой и т.д. А вот под дубами, наверное, нет грибного населения?" — "Ну, кто обычно лихоимствует под сенью
дуба, мы прекрасно знаем. Это слишком опасное и беспокойное соседство для грибов".
Встреча с А.Л. изменила мои первоначальные планы в тот день. Я не собирался
ходить в Переделкино, встречаться с кем-то. Намерения у меня были другие:
посетить могилу Пастернака и съездить в Шахматово, к Блоку. Нечаянная
встреча изменила мои планы, внесла коррективы. Мне прежде не доводилось
так долго с глазу на глаз беседовать с А.Л., хотя проработали мы с
ним в одном коллективе к тому времени уже около 20 лет. А наши кафедры
располагались рядышком. И несмотря на такое близкое соседство, разговаривали
на ходу, отрывочно. Однажды он сам разыскал меня и попросил показать
статейку о "трехступенчатом рефрене в тираде Маяковского".
Другая, заслуживающая упоминания беседа произошла во время какого-то
торжества или юбилея, который должен был увенчаться пышным банкетом.
Я, вообще не любитель застолий, банкетов, тоев, сказал Александру Лазаревичу
в шутку: "Для кое-кого сегодня воистину раздолье, то-то выпьют
лихо!". Александр Лазаревич откликнулся: "Не обойдется без
наших тысячников?" — "Кого? Кого?" — "Тысячников!
Среди нас, как во всяком народе, есть паршивые овцы — пьянчуги, бездельники,
анонимщики, лодыри, взяточники — вообще нехорошие людишки. Мы называем
их "тысячниками", их сравнительно мало, примерно один на 1000
человек". Обогащенный новым семантическим неологизмом, я все-таки
попытался не согласиться. "Нет, Александр Лазаревич,
их надо называть не тысячниками, а десятитысячниками — так редко такие
люди встречаются".
Последняя запомнившаяся
встреча произошла в памятный День чествования Магжана Жумабаева. Это
была акция безумно смелая в то время. Наш незабвенный профессор Хайрулла
Хабибуллович Махмудов с блеском провел это юбилейное торжество. Собрались,
битком набились в малый актовый зал КазГУ в здании на ул. Кирова все,
кто мог прийти. Не пришли только трусливые чиновники и вельможи от науки,
предвидя "большие неприятности". Одно появление в этом зале
грозило людям жестокими карами. А уж выступить прилюдно означало "взойти
на костёр". Взошли на кафедру и горели на этом костре в тот день
лучшие из лучших представителей казахстанской интеллигенции. После
пламенного выступления Х.Х. Махмудова долго не умолкала овация. Затем
вышел и читал переводы стихотворений Магжана Александр Лазаревич. Это
был единственный человек от громадного штата Союза писателей, единственный
русскоязычный, нашедший в себе мужество появиться в этом зале и сказать свое слово.
В дальнейшей судьбе А.Л. этот благородный поступок сыграл не последнюю
роль, когда его подвергали гонениям и преследованиям. Хрупкий, маленького
росточка, подвижный, как воробушек, он оказался несравненно сильнее
духом могучих, коренастых статных молодцов, восседавших привычно в президиумах
и степенно шествовавших по коридорам высоких официальных учреждений. Эти молодцы были озабочены
не литературой, не достоинством и честью казахского народа, а своими
шкурными интересами, своей карьерой, благополучием, теплым, сытым местечком
под крылышком большого начальства.
Все это я вспомнил, когда
шел рядом с А.Л. по дорожке на Переделкино и слушал его лекцию о грибах.
Прошло много лет, и судьба
вновь свела нас на траурном собрании — на похоронах любимой ученицы
А.Л. Тамары Михайловны Мадзигон. Мне выпала честь проводить гражданскую
панихиду. Когда я предоставил слово А.Л., то он сильно разволновался.
Видно было, что он переполнен словами и чувствами, переполнен желанием
бурей пронестись над этим миром, недостойным Божия терпения и благостыни.
Он еле сдерживал себя, чтобы остаться в рамках траурной церемонии, чтобы
найти слова, которые не нарушили бы святости и строгой печали происходящего
акта последнего прощания. Он нашел в себе силы сказать то, что нужно
было сказать, и эти слова прозвучали сурово, вних А.Л. вложил огромную
силу своего убеждения в конечное торжество Правды и Добра…
Мы не были друзьями в
обывательском понимании этого слова. Он никогда не называл меня просто
по имени, только по отчеству. Но когда я проходил через терновник,
в клочья обдирая грудь, бока, сопровождаемый злорадством людей, которым
не причинил ни грамма зла, то среди немногих искренне сочувствующих
немногословных коллег меня поддерживало крепкое рукопожатие и мудрый
лучистый взгляд Александра Лазаревича, который хорошо знал, что такое
Хомо Сапиенс с "волчьим билетом"…
Много раз я возвращался
мысленно к тому давнему разговору о грибах. В аудиальной памяти звучали слова, о том, что грибы, соседствуя
с деревьями, приносят огромную пользу их росту, самочувствию, способствуют
их долголетию. Вспоминались слова о том, что можно уничтожить отдельный
гриб, колонию грибов, но грибы как растительная филиация земной флоры
— это могучая сила. Своей нежной шапочкой безобидный гриб пробивает
любую броню. Под упорным натиском грибов рушатся, превращаясь в песок,
гранитные скалы, а танковая панцирная сталь превращается в решето…
Глубокий смысл этих слов стал мне понятен много позже. Да будет так!
Мир праху Вашему Рабби Вен-Лазар!