Когда Михаил Сергеевич куда-нибудь уезжал без супруги, просто места себе не находил. Ему постоянно недоставало общения с ней, он почти каждый день писал ей письма. И хотел получать ответы: «Прошу, пиши мне. Я их так жду, твои письма, всегда. С ними ты приходишь сама ко мне. А ты мне нужна здесь». Раиса Макимовна в своей книжке объясняет это так: «Ему не давали покоя раздумья, у него была постоянная потребность высказаться — еще и этим, наверное, продиктованы его многочисленные письма из командировок ко мне». Именно что «не давали покоя». Вот его собственные объяснения этой мощной, как наркотическая зависимость, «потребности высказаться»: «В командировках впечатления буквально захлестывали меня. Хотелось поделиться с близким человеком, и я стал чуть ли не каждый вечер, когда оставался один, писать письма Раисе Максимовне в Ставрополь. Приходили они к ней, как правило, через неделю, а то и дней через десять, нередко уже после моего возвращения. Но иллюзию постоянного общения эта переписка создавала».
Интересно, не правда ли? Речь, значит, отнюдь не о том, что молодому Горбачеву хочется донести до подруги какую-то информацию и узнать ответное мнение, но — о некоей специфической форме графомании, о письменной форме той логореи, которая всем так хорошо знакома по импровизированным выступлениям бывшего генсека. Это «создание иллюзии постоянного общения», ориентированное на жену, в сущности, очень напоминает те грезы, в которые мальчик иногда погружался, когда мать уходила на работу. Правда, теперь, когда М.С. оставался один, перед ним был лист бумаги, которому он поверял свои сокровенные мысли (те же, в сущности, грезы, но только более конкретные) в надежде, что этот листок доберется до адресата, что его прочтет Рая. Впрочем, в последнем даже нет особой необходимости — то, что важно, можно будет сказать и потом, при встрече. А сейчас «иллюзия», ритуал «общения», если угодно — навязчивые действия.
Из того, что пишущему Горбачеву нужна была «иллюзия», можно сделать вывод, что ему вовсе и не нужен был никакой ответ на его вопрошания. Однако это не совсем так. Он, конечно, привык просто грезить, но человеческий отклик всегда ценил и любил. И в пустоту писать письма, конечно, не стал бы. Он писал потому, что знал, что где-то есть Раиса и что она его всегда выслушает и хотя бы внутри себя как-то откликнется. А ему постоянно нужен был отклик, хотя бы и иллюзорный. Все эти «давайте обменяемся» он ведь не в пустоту обращал, а к людям, которых видел перед собой. Другое дело, что он не всегда слышал, что ему отвечают. И не всякий отклик ценил. Болдин, например, вспоминает, что любимым чтением М.С. времен поздней перестройки были экстракты из откликов зарубежной прессы о Горбачеве. Славный отклик, надежная поддержка. Но другой уже не было. Кроме, конечно, поддержки жены.
В семье сложился такой ритуал: М.С. возвращается вечером после политических баталий, и они с Р.М. ходят по саду вокруг дома и разговаривают. Точнее — он выговаривается, а она как мудрая женщина слушает. И кивает. Но иногда, наверно, и хмурилась. А челядь смотрела на эти парипатетические уединения и умозаключала: Раиса опять ему втолковывает, как руководить государством.
Ладно и «неладно»
Теперь понятно, чего хотел Горбачев от жены, почему он к ней так привязался. А чего хотела она от него?
По профессии Р.М. была преподавателем философии. Этим иногда объясняют те учительско-родительские интонации, которые были так характерны для ее речи. Но, право же, далеко не всякий преподаватель (даже если он марксист-ленинец) имеет такие наставительные интонации. Доброжелательный и часто общавшийся с супругами Анатолий Черняев в своем «Дневнике помощника президента» очень точно охарактеризовал манеру речи президентши: «Долго, как это только она умеет, будто перед ней дебил (хотя на этот раз вроде бы не «поручение» мне давала, а просто «делилась»), говорила мне: я, мол, всегда избегала»… Неважно — чего избегала, важно — как говорила: «как это только она умеет, будто перед ней дебил». Подобного рода свидетельств немало.
Но ведь ни Горбачев, ни Черняев, ни другие свидетели — отнюдь не дебилы. И не дети. Они — взрослые люди, способные понимать, что говорится, и трезво оценивать сказанное. Так в чем же дело? А в том, что госпожа Горбачева была склонна впадать в материнские состояния. И тогда видела перед собой лишь несмышленых детей. Кому-то она просто что-то втолковывала, как дебилу, кого-то отчитывала так, чтобы это видел муж. Вот опять Черняев в позе дебила жалуется: «Как обычно, повторяет по-учительски несколько раз одно и то же. Продолжалось это около получаса. И М.С. при сем присутствовал.
Больше всего это воспитывание челяди похоже на игру в куклы. Мы сейчас не будем анализировать, кто какую роль играл в этих играх. Запомним одно: президентша выступала в роли материнской. И ту же роль она часто играла в отношениях с мужем. Но, конечно, обращение с ним было иное, соответствующее его «младенческим» возможностям и потребностям. Если челядь («детей» уже достаточно взрослых) она наказывала, то с М.С. она нянчилась, взаимодействовала с ним на уровне «колыбельных» интеракций.
Вспоминая о том как они постепенно сближались в молодости, М.С. говорил, что ему время от времени казалось, что с Раисой «происходит что-то неладное». И когда он в ней чувствовал это «неладное», сразу начинал волноваться и что-то предпринимать, чтобы, значит, понять, в чем там дело, и, таким образом, надо думать, как-нибудь сгладить это «неладное». Что это значит? А то, что Р.М. таким образом показывала ему, что не все идет как надо, что ее партнер должен предпринять какие-то шаги. Демонстрируя это «неладное», она разворачивала своего избранника в нужном ей направлении.
Причем, обратите внимание, дело здесь не в словах. Слова-то, конечно, произносились, но они значили вовсе не то, что было сутью происходивших процессов, играли отнюдь не нормальную когнитивную роль, передавали не ту информацию, которая в них действительно содержалась, а иную — ту, которая была между слов. Михаилу что-то «казалось», он нечто «чувствовал». И действовал в соответствии с этими смутными ощущениями. Откуда брались эти эмпатические переживания «неладного»? Да из выражения глаз Раисы, ее мимики, интонаций. Не из самих слов. Слова выражали что-то другое, даже когда Раиса их произносила (мы это ясно проанализировали). А смысл происходящего был во внесловесном контакте. Иначе и быть не могло. Во-первых, потому, что у влюбленных и вообще так водится, а во-вторых, в данном случае речь идет о влюбленном, который в три года был отнят от матери. Об этом уже говорилось, но здесь стоит добавить еще одно: во всей книге «Жизнь и реформы» мать Горбачева не произносит ни одного слова — только плачет, спасает, работает, воспитывает… Она просто не существует для сына на уровне слова. Все что-нибудь говорят, но не мать. Она, как немая.
Это потому, что разрыв с ней произошел слишком рано, а потом постоянные отношения с ней восстановились слишком поздно. Осталась горечь потери. И неотвязный вопрос: что он сделал такого, что мать его «наказала»? Точнее, что надо сделать, чтобы это исправить? И неискоренимая боязнь новых потерь. Все это, конечно, на каком-то доязыковом уровне, на уровне ощущения: «что-то неладно». По-русски все это можно выразить просто: впадая в младенческое состояние, человек ощущал, что мама им недовольна, и старался, как мог, повести себя правильно — так, чтобы это недовольство рассеять, чтобы все опять стало ладно.
С некоторых пор мамой для Горбачева стала жена. У нее была явная склонность впадать в материнское состояние. Как мы видели, она легко впадала в него даже с посторонними людьми, а уж встретив человека со столь ярко выраженным комплексом младенца, она не могла не обратить на него своего внимания заботливой, но и воспитывающей жестами и интонациями матери.
Когда они только еще поженились, Р.М. увидела сон, который М.С. пересказал в своей книге: «Будто мы — она и я — на дне глубокого темного колодца, и только где-то там, высоко наверху, пробивается свет. Мы карабкаемся по срубу, помогая друг другу. Руки поранены, кровоточат. Невыносимая боль. Раиса срывается вниз, но я подхватываю ее, и мы снова медленно поднимаемся вверх. Наконец, совершенно обессилев, выбираемся из этой черной дыры. Перед нами прямая, чистая, окаймленная лесом дорога. Впереди на линии горизонта — огромное яркое солнце, и дорога как будто вливается в него, растворяется в нем. Мы идем навстречу солнцу. И вдруг… С обеих сторон дороги перед нами стали падать черные страшные тени. Что это? В ответ лес гудит: «враги, враги, враги». Сердце сжимается… Взявшись за руки, мы продолжаем идти по дороге к горизонту, к солнцу…».
Перейдем сразу к сути.Сон состоит из двух частей. Первая: подъем к свету. Вторая: движение к солнцу. В обеих частях присутствуют сходные мотивы: свет — солнце, карабканье вверх — движение по дороге, физическая боль — страшные тени, «Раиса срывается» — «сердце сжимается», «подхватываю» — «взявшись за руки». Иначе говоря, перед нами две вариации на одну и ту же тему, или — один сюжет, снящийся два раза подряд.
Однако есть и существенная разница. Если в первой части Раиса и Михаил — индивиды вполне самостоятельные (даже при том, что в Раисином сновидении Раиса — это «Раиса», а Михаил — «Я»), то во второй — они уже только «мы». Таким образом, первая часть сна — это вариант взаимоотношений до срастания в некое единство, а вторая — после. Если в первой части Р.М. еще может «срываться» (это отражение того, как она наяву говорила: «Нам не надо встречаться»), а Михаил — ее «подхватывать» (наяву: «Я буду ждать»), то во второй они уже только держатся за руки. Да и «срываться» особенно некуда (путь прямой, не подъем), разве что в лес, к «врагам».
Бесспорно, формальной разделительной точкой двух вариаций этого единого сна является комсомольская свадьба. Где-то в те дни и приснился сон. Но с каким трепетом ни относись к советскому браку, сама по себе женитьба не является еще достаточным основанием для возникновения того нераздельного единства, которое продемонстрировала миру чета Горбачевых. Свадьба свадьбой, но во сне-то Раисе привиделось нечто более глубокое и таинственное: совместное порождение, срастание и выход в муках на свет единого существа.
Но это не все. Во сне еще видно то, чем и как определялось направление их единого движения. Рассмотрим обе части сна как два дополняющих друг друга варианта единого сюжета. Сюжет такой: движение, направление которому задается некими жесткими рамками. В первом случае — стенками колодца, облицованными деревом («сруб»). Во втором — краями дороги, «окаймленными лесом» (деревьями). Почему именно «лес» (одновременно — и много деревьев, и дерево как стройматериал) определяет рамки движения к свету (солнцу)? Посмотрим, что есть общего во сне между этими «лесом» и лесом? Да то, что в обоих вариантах сна «лес» опасен. Он ранит (прикосновение к нему) руки до крови («невыносимая боль»). От него же «падают черные страшные тени» и исходит гудение: «враги».
Что это значит? А то, что, по внутреннему убеждению сновидицы, жизненный путь (этот символ сна должен быть очевиден любому) определяется не только прекрасной светлой целью (солнце), но еще и опасностью (реальной или мнимой), которой надо избегать. И даже так: движение к свету — это и есть избегание опасности. Весь вопрос только в том, кто определяет, что опасно, а что — нет?
А шире: кто определяет, что хорошо, а что плохо? На младенческой стадии человеческой жизни это определяет, конечно же, мать. Когда человек становится взрослым, это определяет нормально функционирующая Оценивающая инстанция. Ну а если она повреждена и ее функции выполняет жена, то она и определяет, что такое опасность, а значит, и направление жизненного пути (а если говорить о службе — карьеры). Определяет не словами и директивами, а пугающими (вот где опасность и боль, которые переживаются женой «во сне», а потом наяву передаются мужу) жестами и мимикой, которые значат для мужа привычное: происходит «что-то неладное», надо исправиться, подкорректировать направление движения.
«Я люблю свою маму за то, что мама не боится волков», — написала в своем школьном сочинении дочь Горбачевых Ирина. А кто боится? Неужели М.С.? Нет, конечно, но в случае чего Р.М и его бы защитила от волков, как защищала от любого детского страха. Как защитила бы? Да просто сказав (или лишь показав взглядом): это не страшно. А вот что-то другое («неладное»), может, и страшно.
Господствующая установка Оценивающей инстанции Раисы Титаренко (т.е. — идефикс ее «Матери») сводится к тому, чтобы подняться, опираясь на мужа, к каким-то возвышенным «ценностям». Их символом может быть солнце, свет, что угодно маняще-прекрасное, поскольку цель подъема четко не определена. Но зато четко определена опасность: все, что может этому подъему помешать. Таким образом, из сна Р.М. вытекает еще одна вещь, не осознаваемая ни одним из четы Горбачевых: Андрогин был рожден для подъема, как птица для полета. Именно этим объясняется головокружительный взлет Раисы и Михаила Горбачевых, который они совершили, поддерживая друг друга…