В процессе осуществления этнологического мониторинга (то есть отслеживания этнических составляющих различных социальных процессов) нашей организации “Диалог” часто приходится сталкиваться с существованием в нашем обществе феномена “двойного стандарта” в восприятии так называемых “межнациональных отношений”.
В ответ на однозначно сформулированный вопрос типа “Каково состояние межнациональных отношений в нашем городе, регионе и т.д.?” 90 % опрошенных не раздумывая отвечают, что у нас царит дружба между национальностями, полная гармония и т.д. Примерно такая же реакция на вопрос об отношении собеседников к людям других национальностей. Каждый вспомнит непреложную заповедь “мы должны жить дружно, в каждой нации есть разные люди” и не преминет вспомнить о своем лучшем друге, соседе, сослуживце и т.д. другой национальности.
Однако стоит ли на основании результатов подобных исследований строить заключения о реальном положении дел в этой сфере. Быть осторожными в таких выводах нас заставляет тот факт, что в ходе тех же опросов и бесед с людьми собирается огромное количество историй и рассказов, в которых наши собеседники осознанно или нет наделяли этнокультурными свойствами образы отрицательных героев своих повествований. В чем же дело? Когда люди более неискренни, когда уверяют нас в своей абсолютной приверженности принципам братской любви к другим народам или тогда, когда понизив голос, нам сообщали дополнительные подробности о чертах характера или свойствах “этих” казахов, русских, татар, чеченцев и т.д.
Вопрос далеко не так прост, как его обычно пытаются представить, используя диалектическую формулу: “Межэтнические отношения у нас чудесные, ну а бытовой национализм был и будет всегда, это неизбежно”. Нас подобная предопределенность не может устраивать хотя бы потому, что хотелось бы знать, что это за быт или бытие такое, которое на уровне деклараций якобы обуславливает приоритет общечеловеческих ценностей в отношениях между людьми, а на уровне повседневных взаимодействий позволяет им воспринимать друг друга сквозь призму стереотипов.
Нам представляется интересным рассмотреть, что же представляет собой наше бытие то есть окружающая реальность в интересующем нас аспекте. Другими словами, как и чем определяется наше восприятие другого человека как прежде всего представителя той или иной культурной группы (нации, этноса), а не человека вообще.
Надо сказать, что к этому подводит нас длительная традиция сведения всего богатства человеческих взаимоотношений к взаимодействию представителей различных этносов и этнических групп, которая сложилась в советский период, но всецело господствует и поныне. В самом деле, признавая сложность и неоднозначность закономерностей социального поведения, современное постсоветское обществоведение тем не менее никогда не подвергает сомнению господство так называемой этнической психологии. Более того, утверждается, что человек – прежде всего сын своего народа, нации и т.д. и ценностей и интересов, формулируемых от имени какой-то конкретной нации он и должен придерживаться прежде всего.
Никого, похоже, не смущает тот факт, что не все удостоились права называться нациями и должны утешиться более скромным титулом “национальностей”. Интересно наблюдать за аудиторией какого-нибудь собрания, когда с трибуны в очередной провозглашается тезис о том, что Казахстан стал домом для разных наций и национальностей, то в этот момент: кто чувствует себя представителем нации, а кто национальностей?
Однако предмет нашего разговора вовсе не теория нации или национального развития, а повседневный, житейский уровень развития национального вопроса. Однако и здесь мы встречаемся с распространением тех же самых представлений об изначальной “этничности” каждого человека. Допустив на уровне теорий существование человека прежде всего как представителя, “индивидуального воплощения” того или иного этноса, “носителя” той или иной уникальной культуры, мы тем самым утверждаем, что человек иной для нас культуры имеет какие-то отличные от наших общечеловеческие свойства. И наоборот, люди, обладающие сходными с нашими собственными культурными признаками, представляются нам более близкими по своим интересам и потребностям.
На психологическом уровне человек склонен воспринимать себя и свое ближайшее окружение в виде целостного положительного образа, отвечающего представлениям индивида о том, каким вообще должен быть человек. А поскольку ближайшее окружение (семья и т.д.) в детстве, как правило, культурно однородны, то человек и начинает считать, что все люди какие ни есть – это “наши” люди, то есть похожие антропологически на самого человека. Не случайно самоназвания многих народов означают просто “люди”, то есть подспудно всех подозревают в “недочеловекости” или хотя бы “инакочеловекости”. В дальнейшем, по мере взросления, социальный контекст усложняется, но традиция воспринимать внутренние качества людей за продолжение их внешних, культурных различий сохраняется. Этот стереотип просто облегчает жизнь, сразу подсказывая где свои, а где если и не чужие, то хотя бы другие.
Таким образом, человек привыкает мыслить “телами”: мысленно сопоставляя тело встречного со своим, он уже примерно знает в самых общих чертах – свой он или не свой. Кроме того, человеку свойственно любование своим телом, отношение к нему как к самому лучшему и единственно возможному. Поэтому телесные признаки других вызывают у него недоумение. Человек не может сомневаться в том, что он самый лучший, это бесспорно, так что приходится объяснять себе почему другие, не такие хорошие, поскольку не такие, как он. В этом людям помогали различного рода коллективные обряды, которые утверждали людей в мысли, что другие плохие потому что не такие, как мы. Для коллективного поведения первобытной эпохи подобные взгляды вполне естественны, только они могли обеспечить эффективное коллективное поведение, обезопасить от агрессии со стороны других групп. К тому же, люди жили замкнуто, человек всю жизнь мог видеть только своих, а с непохожими встречался лишь во время войн и набегов, что только укрепляло его в убеждении, что другие — чаще всего враги.
Со временем социальное общение усложнилось, замкнутые коллективы исчезли, возникли новые формы социальной консолидации: соседская, профессиональная, религиозная. Человек с прежними представлениями вполне мог потеряться в непонятном для него мире. Но тут на помощь приходят различные теории “органической общности”, объясняя человеку, что, несмотря на новые условия, он прежде всего остается членом “своего первичного” коллектива, а все современные социальные формы – это лишь варианты изначального идеала в современных условиях. Но теперь такие положения не были столь очевидны в разноликом и разноязыком мире. Человек сам не мог уже ориентироваться в окружающем. За него это стали делать профессиональные ловцы культурной неповторимости и борцы за национальную уникальность: этнографы, публицисты идеологи.
Они выступают с позиций своего времени, в арсенале их аргументов не примитивные заклинания вроде “Убей чужого!”, а сложные конструкции с использованием новейших риторических приемов: “уникальный культурно-генетический код”, “этнополитогенез”, специфические этнические интересы и т.д. Но суть их все та же: тот, кто не похож на меня, тот в чем то иной, а, значит, жди от него чего угодно, так как раз он выглядит не так, как я, то значит и думает и чувствует не так как я, да и ведет себя по-другому.
Почему по-другому? Ответ на этот вопрос рожден условиями современной информационно-идеологической среды. Рассмотрим это на конкретных примерах, взятых из жизни нашего города.
На остановке стоят две русские девушки. Кого-то ждут. Подходит водитель-казах и предлагает им поехать с ним. Они отвечают ему, что ждут человека (в смысле какого-то им нужного человека). “Ждете человека, а подошел казах”, — говорит им обиженно водитель и отходит.
В этом простом случае целое нагромождение взаимных стереотипов. Во-первых, водитель воспринял невинный ответ девушек в контексте действительно довольно широко распространенного среди русских представления о том, что все казахи стоят на более низком уровне развития. Истоки такого стереотипа восходят ко временам появления русских поселенцев в казахских степях. Видя вокруг непривычный уклад и естественно считая собственную культуру эталоном, поселенцы и стали воспринимать казахский быт как недоразвитый по сравнению по своим собственным. В этом их укрепляла и официальная идеология, в царское время она уверяла переселенцев, что они едут в дикие неосвоенные края, а в советское время призывала помочь младшему брату. Эти представления вошли в стереотипное восприятие русскими казахов. Иногда это появлялось внешне, иногда нет, кто-то был этому подвержен больше, а кто-то и вовсе нет.
Я помню, как 10 лет назад разговаривал в тогдашнем Кировском районе ЮКО с местным русским старожилом, прожившим там среди казахов более сорока лет. Отмечая, как славно он прожил со своими соседями, он под конец вдруг заметил: “А все же пустой они народ, казахи эти”. “Это почему же?”- удивился я. Да вот, не могут различить топор и молоток, все у них “балта” да “балта”. На мои возражения, что есть еще слово “балга” и что у казахов более развита лексика скотоводческая (наличие сотен слов, касающихся лошадей и т.д.), вряд ли что-либо изменили во мнении старого человека. Ведь в его собственной культуре коневодческие термины не играли столь большого значения. Все его стереотипы уже сложились и никакое рациональное объяснение не могло изменить или хотя бы поколебать их.
Так что обида водителя-казаха на остановке имела под собой основания. Другое дело, почему он стал отыскивать в нейтральных словах обидный для себя смысл. Очевидно, либо он сам сталкивался с пренебрежительным к себе отношением, либо почему-то доверился постсоветской казахской прессе, в материалах которой мотивы перенесенных в советский период обид играют не последнее место. Сформировался даже специфический комплекс “постколониального реваншизма”, суть которого можно кратко выразить часто слышанной фразой: “Семьдесят лет русские нас давили, теперь наше время!”
Его отголоски можно часто слышать на улицах. Например, продавец казашка раздраженно бросила русской покупательнице, которая просила показать ей товар получше: “Вечно вам, русским, не угодишь”. Здесь видна не личная неприязнь к русским, а приписывание русским каких-то особых черт, в данном случае тщательности и скурупулезности, какими казахи не наделяют себя. В советское время эти качества сопровождали русских как работников индустриальной сферы в противовес казахам — носителям традиционной профессиональной этики и выступали знаком принадлежности к передовой части общества. Теперь же в “казахское время”, в эпоху упадка индустрии, эти свойства вызывают лишь пренебрежительное раздражение. Как я недавно узнал от своего приятеля, существует даже устойчивая идиома в казахском языке “Орыстардын шыгар майтыны жок!”. Что-то вроде “Чего только эти русские не придумают!
”Это лишь два примера, но и они показывают, что так называемый бытовой национализм обусловлен не бытом, а используемыми стереотипами (часть из которых порождена действительно разностью хозяйственно-культурных типов), которые, увы, распространены довольно широко в нашей повседневности. Причем часто их вольная или невольная трансляция происходит в ходе деятельности СМИ и пропаганды.
Проект “Этнологический мониторинг в Казахстане”
под эгидой Верховного Комиссара по делам этнических меньшинств ОБСЕ и Ассамблеи Народов Казахстана.