Когда-то страшно давно, ещё студентом, жил в турксибовских бараках на Шевченко и Масанчи. Их замело временем, но остался ничем не застроенный пустырь. Что странно.
Бараки стояли в два ряда, лицом к лицу. Наш был приличный, первого класса. В угловой квартирке жил железнодорожный инженер, плюгавенький, плешивенький, хотя и не старый. Афанасьев было ему имя. Жёнку имел удмуртку – надо же! Ладная, улыбчива, текущая млеком и мёдом Анфиса, пышноволосая и крутобёдрая. Муж её адски ревновал. А тут я, молодой, чернявый, бородатый. Приходилось с ним объясняться. Анфиска хохотала. Моя квартирная хозяйка, статная старуха с тремя почками, но изрядно глуховатая, называла её почему-то Фая. Видимо, когда-то не расслышала, да и привыкла. Анфиска не возражала. Только спрашивала меня лукаво: студент, а студент, правда, что по-иностранному «Фая» означает огонь? Я охотно подтверждал.
Слева от нас проживала преподаватель английского языка Эдит Рувимовна Боренбойм. С внуком Борей. Выходила на крылечко и, заметив меня, покуривающего на скамейке, широко разводила руки, вздымала их к небу, шумно вздыхала и, указывая на противоположный барак, спрашивала: «Володя! Ну и как вам?» Спустя мхатовскую паузу, резко бросала руки книзу и сильно выдыхала единственно возможное для неё бранноё определение: «На дне!»
Не согласиться с нею было нельзя. Напротив моей квартирки располагалось обиталище двух старух – одна из них была дочь, другая мать. Различить их по возрасту постороннему глазу не представлялось возможным. Дочку почему-то звали «Чайка». Она была ростом с дюймовочку, спившуюся до мощей, но в чертах лица ещё таилось что-то женственное. Что-то от Ширли Маклейн, которую утопили в ванне с серной кислотой, а через сутки вынули, но она осталась жива. Маманя её годы напролёт сидела на крылечке в гороховом пальто, шамкала беззубым ртом и плямкала тряпичными губами. Чайка её гнобила на весь двор. «С-сука! – скрипела она ржавым хрипом. – Когда издохнешь? Ты хоть понимаешь, что родила меня в матримониальном браке?». Эта фраза меня ошеломляла. Чайка выговаривала её без усилий. Возможно, она казалась ей матерной.
Рядом с ними гнездовался Колян. С костистой грудью и в майке-алкоголичке. Завидев меня, тут же орал: «Вован! Гитара есть?». В тысячный раз услышав, что гитары нет, начинал петь: «Я ех-хала домо-й-й!». Сделав паузу и закуривая, продолжал: «Двур-р-о — гая луна…». Больше слов у него не было. Я иногда захаживал к Коляну с огнетушителем «Агдама». Он пил, я пригублял. Собеседник из него был никакой. Курил, молчал, изредка спрашивал, как жисть, Вован? Но однажды выдал. «Знаешь, ко мне сейчас баба подкатит. Не в обиду, братан». Я, светски поднимаясь с табурета, учтиво осведомился: жена? Он промолчал. Я не отставал – любовница? Колян философски пожал плечами, помялся и твердо вымолвил: «Сожительница». Меня поразила безукоризненная юридическая точность высказывания. Вскоре его зарезали. Дома, в постели.
Первого «живого» американца я увидел в конце 80х, дело было в штаб-квартире движения «Невада». Невысокий, спортивно жилистый, пружинистый, как швейцарский перочинный ножик. В джинсовой паре, восхитительно выбеленной на локтях и коленях. Волосы туго стягивал к затылку, скреплял их по-женски резинкой, оставляя на воле свиной хвостик. Лицо имел абсолютно отсутствующее. Оно слегка оживлялось, когда парень начинал рассказывать о своих приключениях. Они мне казались несколько нудными: демонстрации, пикеты, сидячие забастовки, голодовки, полицейские застенки, суды, штрафы, короткие отсидки – эта песня хороша, начинай сначала. Кажется, ему было всё равно, кому или чему противостоять, он любил само действо. И в Алма-Ату приехал тренером ненасильственного протеста. Имя носил невероятное – Иешуа. Я осведомился: как-то связано с Булгаковым? Он чуть расширил глаза и спросил: «Буль-гакофф? Извини, я не знаю, кто это». Мучимый желанием постичь круг его чтения, я стал называть имена: Сэлинджер? Стейнбек? Апдайк? Хемингуэй? Фолкнер? Он лишь отрицательно мотал головой, но всё же спросил – все эти парни, имена которых ты назвал, американцы? Помолчал и продолжил: «Последнего я, кажется, знаю. Он коп, настоящий зверюга. Как он молотил нас на Пенсильвания-авеню! Но он был Фулнер. Джордж Фулнер».
***
Нынче досталось на орехи изобретателям нового учебника русского языка. Я сыскать его не сподобился, в книжных лавках о нём не слыхивали. Но интернет изобилует фотографиями страниц, которые напоминают что угодно, но только не учебное пособие. На первый взгляд, эта странная смесь наскоро пошита из лоскутов грамматического задачника, географического справочника, разговорника, песенника, словаря сленговых выражений, путеводителя по You Tube, а также примкнувшим к ним фигурам высшего лингвистического пилотажа. Получается какая-то серо-буро-малиновая чепуха в крапинку и сбоку бантик. Есть в учебнике и признаки катехизиса. То есть наставлений в форме вопросов и ответов. Иные из ответов заслуживают тревожного внимания, в частности, разъяснения понятий «космополит» и «либерал». Что-то слышится родное в дикой песне ямщика.
Родительская общественность несколько обескуражена наличием в учебном пособии лингвистической сказки российской писательницы Людмилы Петрушевской «И-Пызява». Эта очаровательная белиберда относится к типу филологических забав, а восходит она к знаменитому лингвистическому примеру академика Щербы. «Кудматая бокра штеко будланула тукастенького бокрёночка» — так она выглядела в первом варианте. Позже эта «бокра» стала знаменитой Глокой Куздрой. Пример этот ясно показывает, что если из текста вынуть весь смысл, но оставить грамматические формы, то он сохранит призрачное подобие человеческого высказывания. Но это годится для филологов, это похоже на манипуляции медицинских студентов, которые усердно ковыряются в кадаврах, выловленных из формалина анатомического театра.
Впрочем…
Если посмотреть с холодным вниманьем вокруг, то нельзя не заметить, как бессмысленная тарабарщина, упакованная в некие подобия форм, выглядывает изо всех щелей и дыр современности. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Не стоит труда искать это в You Tube.
Ломоносов вывел формулу русского языка, которому свойственно «великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков». Необходимо добавить, что он вобрал в себя могучую армию тюркских слов, и это сделало его колоссальным лингвистическим явлением мирового масштаба. Так стоит ли подбираться к его изучению с помощью эстрадных кунштюков Урганта или лингвистических уродцев, абортированных из чрева виртуальной реальности? Ведь это чистой воды профанация. То есть головотяпство со взломом.
Советская власть, матушка, перекормила своих подданных баландой из глокой куздры. Но совершила роковую для себя ошибку: даже в самые лютые годы издавала астрономическими тиражами русскую и мировую классику. И вырастила несколько поколений весьма начитанных людей, которые эту власть пустили под откос. Её пример – другим наука.
А учебник русского языка долгие годы был один. Выдержал 14 изданий. Его автор, Степан Григорьевич Бархударов, этнический армянин, уроженец Баку, член-корреспондент Академии Наук, профессор, составил первую грамматику русского языка ещё в 1938 году. А в 54ом, в соавторстве с С.Е Крючковым, создал учебник, по которому советские школьники учились ещё 35 лет. Полагаю, что и нынешние наробразовские затейники, пекущие с гиканьем и свистом свои однодневные лингвистические пирожки, тоже. И они, скорее всего, были жидкими троечниками. Я так думаю.
И я не желаю представлять себе картину, где нынешние школьники в недалёком будущем вертят растерянно головами, при упоминании имён Абая, Шакарима, Толстого, Айтматова, Салтыкова-Щедрина, но радостно кивают, вспоминая полицейского, который знатно отдубасил их на какой-нибудь мятежной площади.
Кудматая бокра, изыди!
***
© ZONAkz, 2017г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.