На картинах художников итальянского Возрождения, особенно на портретах, где-нибудь на заднем плане непременно видны голубые горы. Сидят Мона Лиза или старичок с маленьким внуком где-нибудь на балконе или у окошка, и, кажется, прямо от порога их дома по направлению к этим горам вьется дорога, обсаженная пиниями и кипарисами. И если пойти по ней, то рано или поздно попадешь, если не в рай, то в какой-то прекрасный мир, где тебя ждут молодые папа и мама и где все непременно будет хорошо, как в детстве — вечером накануне праздника.
В Италии, в общем-то, не только на картинах, но и так неплохо. Там и тепло, и горы невысокие, но действительно голубые, и море рядом, и пинии с кипарисами растут, и праздников много, и «лимонных рощ далекий аромат» повсюду доносится. Но, к сожалению, даже в Италии не все хорошо, и папа с мамой никогда не вернутся, и старшая сестра не возьмет за руку и не поведет в музей или в зоопарк или кататься на карусели.
Но не хочется в это верить. Наоборот, хочется надеяться и ради этой надежды, не знаю уж кто — Господь, Природа, Судьба? — и посылают нам Леонардо, Боттичелли или Гирландайо. Или Лермонтова с Блоком. Или Дмитрия Хворостовского, которого больше нет.
Голос Хворостовского (к счастью, сохраненный в относительной чистоте на цифровых носителях), как раз и был такой дорогой, петляющей между скал и озер к далеким, непостижимым и, скорее всего, недостижимым голубым горам. Или, если кому-то больше нравится, таёжной заснеженной тропой к огоньку в теплой лесной сторожке, где собрались все, кто тебя любят и ждут.
Хочется верить, что судьба помилует его имя и его память. Что во всевозможных ток-шоу телевизионные шуты и проходимцы не будут плясать на его могилке. Что визгливые телеведущие не будут выяснять, «отчего же погиб Золотой Голос России?», «чей заказ выполняли врачи-убийцы?», и «кому достанутся миллионы Хворостовского?». Что не будут вскрываться «страшные тайны» его личной жизни, что не объявятся неведомо откуда самозваные наследники этих самых миллионов, незаконные дети и непризнанные внуки, и что нервы телезрителей не будут щекотать бесконечными и почему-то всякий раз противоречивыми генетическими экспертизами, и прочей антихудожественной шарлатанской телесамодеятельностью. Всё-таки, не эстрадная, не «сериальная» звездулька и не от передоза, не от алкоголизма умер. Но, боюсь, чаша сия нас не минует, и не сегодня-завтра начнется свистопляска, без которой в последние годы не обходится смерть ни одной более-менее заметной персоны.
Лучше всего не обращать на неё никакого внимания. В данном случае, она не существенна и ничего не может ни убавить, ни прибавить к творчеству Хворостовского. Да, Лев Толстой был скверным мужем. А Пушкин – сексуальным маньяком. А Микеланджело и Леонардо постоянно злобно интриговали друг против друга. Да, Боттичелли, наслушавшись проповедей Савонаролы, съехал с катушек и жег на кострах и собственные и чужие работы. И что? От этого его Венера и его Весна менее прекрасны?
Понятное дело, что у тех, кто знал Хворостовского лично, так сказать, «в жизни», своё к нему отношение. Кого-то он, возможно, облагодетельствовал, а кого-то незаслуженно обидел. Кто-то будет расхваливать его, из желания прослыть другом покойного и таким образом примазаться к его славе. А кто-то будет бранить от зависти или от того, что действительно имеет на то основания. Жизнь это жизнь, а быт – это быт. Французы говорят, что «никто не герой для своего камердинера». Немецкий философ Гегель добавлял к этому комментарий: не потому что герой не герой, а потому что камердинер – это только камердинер. Не хочется быть камердинером, хочется быть Гегелем. Особенно, когда речь идет о таких непостижимых вещах, как настоящее искусство.
Я ничего не знаю и ничего не хочу знать о личной жизни Хворостовского, о его женах, любовницах, законных и незаконных (если таковые имеются) детях и внуках. Я не знаю, хорошим он был человеком или не очень. Мне в детстве медведь наступил на ухо, и поэтому рассуждать о таких профессиональных тонкостях с ученым видом знатока с моей стороны было бы несерьезно и глупо. Мне не очень-то даже важно, какого диапазона был его голос. Мои интересы лежат в областях, далеких от музыки, тем более, так называемой серьёзной. И тем более, мне неинтересно, в каких театрах и на каких условиях он имел ангажементы. И из каких соображений сотрудничал с Игорем Крутым. Мне безразлично, на благотворительность или исключительно на себя любимого он тратил гонорары. И что сказали о нем Монсеррат Кабалье и Николай Басков. И что он сам думал или говорил по поводу «крымнаш» и «намкрыш». Это всё «не о том», из другой оперы (прошу прощения за скверный каламбур). Но каждый раз, когда я слышал голос Хворостовского, мне хотелось плакать. Да что там – хотелось. Я плакал. И, полагаю, не я один. И не потому, что у него голос был «золотой», «платиновый» или «брильянтовый». Или какой-то там особенно российский. В том-то и дело, что его голос проходил над всем над этим, как говорится, поверх барьеров, и уводил далеко-далеко – туда, где все эти глупейшие золотовалютные определения теряют цену. Кто-то называет это Вечностью, кто-то Бессмертием, но кто мы все такие, чтобы судить о вечности и бессмертии?
«Лишь по ночам, склоняясь к долинам, ведя векам бегущим счёт, тень Данта с профилем орлиным о новой жизни мне поет», — писал об этом Блок в знаменитом стихотворении.
У Хворостовского профиль был не дантовский, не орлиный, а вполне себе красноярский, курносый. Но пел он именно о том же, о той же Vita Nuova, о вере и надежде, к которым можно относиться с иронией, но без которых, как ни странно, невозможно жить.
***
© ZONAkz, 2017г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.