Каждую пятницу и накануне праздников Марал застилала ветхой простынёй стол под навесом, грела в казане воду, раскладывала ножи и расставляла тазы. В один шлёпнут требуху от освежёванного барана, в другой голову и ножки, в третий розовое, сладостно пахнущее разнотравьем мясо. Барана, а то и двух, привозил водитель мужа. Он же и свежевал. Разделанное мясо солилось, накрывалось марлей и отправлялось в предбанник сауны. Сестры и снохи тщательно прибирали в доме, мыли фрукты, смазывали кремом испеченные с ночи коржи для тортов, начищали вилки-ложки, жарили баурсаки и хворост. Марал считала, что хворост «поднимает стол», придаёт ему торжественность. С раннего субботнего утра роевое бурление в доме убыстрялось. Выскобленные, сваренные до студенистой мягкости бараньи головы остывали под полотенцем. Крошились салаты, нарезались сыр, отварная печень и конина. Марал презирала обманное разнообразие иных столов, где десяток салатов из трёх компонентов, самый обильный из которых отварная картошка. Марал стояла за натуральность и честность. Если готовить бешбармак, то из целого барана. А к нему опустить в громадную кастрюлю несколько колец зрелого казы и свежей требухи.
В прохладном зале вентилятор, раскачивая из стороны в сторону сетчатой башкой, колыхал края накрахмаленной скатерти. Под расправленными листами «Правды» полыхал запахами накрытый стол. В вазах теснились шершавыми боками груши. Теперь, когда все сварено, испечено, изжарено, нарезано и заправлено, ополоснуться в душе, надеть свежий халат и прилечь на диван с огуречными кружками на веках. Приедет с работы муж, обойдёт дозором выметенный и политый из шланга двор, и обязательно сделает мелкое замечание – веник стоймя торчит за дверью или не повесили на место рожок для обуви. Не из вредности, а для порядка. На кухню не заглядывал из мудрого соображения, что надо оставлять за женой командование бабьим царством.
Дастан Махамбетович какое-то время вдовствовал. Жена умерла в одночасье, ничем не болела. Протянула мужу пиалу с чаем, да так и упала лицом в стол.
Марал в то время окончила первый курс. Староста группы, отличница. Бойкая — и в комсомоле, и в спорте, и в самодеятельности. Сосватала её директору его заместительница Улбике, разведёнка с лисьими глазками и нежным пушком усиков над наглым ртом. В своё время были у неё с шефом шуры-амуры, но с годами вялая связь переросла в деловой союз. Овдовевший шеф на ней все равно бы не женился, и Улбике рада была ещё раз услужить ему. Подружиться с новой женой директора означало окончательно укрепить свои позиции в училище. Уйдёт же директор когда-нибудь на пенсию? Дастан Махамбетович, выдержав пристойную паузу, женился и перевёл молодую на заочное отделение. Суетливую угодливость заместительницы принял с усмешкой. Бедняжка кажется себе очень хитрой. Кто тебе даст этот кусок, дурочка? Кандидатуру матери-одиночки, без роду без племени даже рассматривать не будут.
Должность директора педучилища Дастан Махамбетович простодушно воспринимал как лавку, торгующую дипломами. Поступали в основном аульные девчушки. Взнос за поступление – десяток баранов в денежном эквиваленте. Иногда принимал плату натурой – живым скотом, золотыми украшениями. Преподы заносили процент с экзаменационной жатвы. Студенток учёбой не донимали. Длина юбок приличная, волосы аккуратно прибраны, с преподавателями скромно здороваются? Ну и довольно. За аморалку немедленное отчисление. Аморалкой считались обнаруженные при облавах в общаге сигареты и початая бутылка вина.
Молодуха быстро освоилась в роли хозяйки дома и училища. Нацепила кольца первой жены, вдела серьги-самоварчики. Гардероб выгребла из шкафов вместе с вешалками и отправила матери в аул. Не выбрасывать же совсем новые платья и пальто. Мать таких тряпок в жизни не носила. И, как бы извиняясь за вторжение, великодушно развесила в зале портреты покойной. С увеличенной отретушированной фотокарточки глядело простонародное толстощёкое лицо с небольшими глазками. Пасынка, пастозного увальня с вечно сонным лицом, окрутила с молодой музыкантшей, дочкой приятельницы Улбике. Молодая вскоре поняла, какой ей подсунули подарочек. Молодожён не знал того момента, когда происходило насыщение, ел все подряд. Падчерица училась в медицинском в столице, и к женитьбе отца отнеслась с доброжелательным равнодушием.
Зажили широко, со вкусом, с аппетитом. В двух холодильниках не переводился запас сметаны, кумыса и сливок. Икру и сервелат Марал, в детстве не раз засыпавшая полуголодной, распробовала позже. Отец, совхозный пьянчужка и безалаберная матушка настрогали четырнадцать человек детей. Марал, старшей, досталось и понянчить младших, и помогать матери по щербатому хозяйству, где не было ни одной железной ложки, только алюминиевые.
Теперь у неё была совсем иная жизнь.
Приходила груженая баулами спекулянтка, чеченка Хава. Расстёгивала ремни огромного чемодана, вываливала на ковёр груду тряпья. Марал прикладывала прохладные вещи к груди, поближе к холёному лицу, смотрелась в зеркало, откладывала с недовольной гримасой — а нежных нет кофточек? Мохеровых? Хава, промакивая несвежим носовым платком ложбинку меж полных грудей, отвечала грубовато — нахеровые у мужа попросишь, ночью! Марал, не выёжывайся, у меня лучший товар в городе. Полученные купюры прятала в глубинах бюстгальтера.
Авторитет Дастана Махамбетовича не соответствовал его, прямо скажем, скромному чину. Что такое директор педучилища? А в семейных друзьях были и председатель горисполкома, и главный милиционер, и председатель облпотребсоюза и другие лучшие люди города. Захаживал в гости и Первый. Не часто, но бывал.
Дастан Махамбетович был гением застолья. В любой компании, даже там, где были гости рангом куда выше, его непременно выбирали тамадой. В этом ремесле ему не было равных. Когда он, немного мешковатый дяденька с бегающими глазками, держа рюмку на раскрытой ладони, начинал неспешно, подбирая слова, произносить тост, голос его постепенно менял тембр от тенорка до бархатного, слегка влажного баритона, голова откидывалась назад, лицо приобретало благородные черты, расправлялись плечи. Взорам представал вождь, трибун, император! Все цепенели, любуясь им.
А он, хитрая бестия, закончив, выдерживал короткую паузу, и, не дав разразиться аплодисментам, заканчивал каким-нибудь безобидным присловьем. Рюмку резко подбрасывал вверх, и, не пролив ни капли, ловил за ножку. Тут начинались овации, одобрительный смех.
Месседж был ясен – я маленький, маленький директор маленького училища, и знаю своё место.
Летом ездили в Ленинград, в Москву. Петергоф, Красная площадь, Большой театр. В театре ей нравилось воображать, как живут эти загадочные женщины в зале, обратившие прекрасные лица на сцену. Какие у них квартиры, дачи, мебель…
Часто бывали в Крыму. В санаториях известно какие развлечения и удовольствия – Ласточкино гнездо, Ливадия, душ Шарко, массаж, обезьяний питомник. В пахучем питомнике молодая самка цапнула протянутое яблоко, и торопливо схрумкала его в углу вольера, вертя в тощих лапках и роняя слюну на поросшее редкой пыльной шерстью морщинистое брюшко. Всклокоченный клыкастый обезьян двумя прыжками добрался до нахалки, осмелившейся взять не по чину и, злобно ворча, надавал смачных оплеух. Сцена эта много лет преследовала Марал.
В столовой знакомились с соседями, приглашали в ресторан или к совместному катанию по заливу. Если новые знакомцы были своего круга, Марал отправлялась на рынок, выбирала всё самое-самое, договаривалась с поварами на кухне и готовила изрядный ужин. Накрывала в номере богатый стол. Им обоим нравилось приятно удивлять гостей щедрым угощением. Муж рассказывал уместные анекдоты, дамам отвешивал цветистые комплименты. Глядя в глаза сочной фемине в шиньоне, декламировал из Гамзатова:
И когда увидят все воочью,
Что конца мой близится черед,
Может быть, меня однажды ночью
Молодая женщина спасет.
Женщины краснели от удовольствия. С украинцами пел «Ты ж мене пидманула», с русскими «Подмосковные вечера». С мужчинами на обширном балконе, куда выходили покурить, позволял себе умеренно дерзкие высказывания. О партии, о международном положении. Гости умилялись — вот казалось бы, друг степей, а какой культурный, разносторонне развитой человек. Какие национальные кадры в республиках взращены!
Марал замечала, как пялились на неё интересные мужчины. Так, что приятный холодок пробегал по спине. Однажды проректор института, известный ходок, прощаясь и благодаря за гостеприимство, крепко приобнял её и шепнул что-то излишне горячее. И иногда где-то там, за ухом, копошилась не до конца оформленная мысль. А если? А что, если? Мысль так и осталась недодуманной. Она одна на всем белом свете знала, что стихотворение Гамзатова единственное, которое муж знал наизусть.
Мать почти каждый год подбрасывала дочке очередного абитуриента. Муж называл молодых родственников «Маралий питомник». Она всех одевала, обувала, устраивала на учёбу. Костюмы и платья надевала раз-два и отдавала сёстрам. И все равно не убывало. Шкафы невозможно было открыть без того, чтобы не выкатилась норковая шапка или мужнин «пирожок» из каракульчи. Волнами наплывала золотая и серебряная мода – то серьги «калачики», то «финифть». Директриса ювелирного вызванивала её при каждом поступлении товара.
Но главным увлечением Марал были не цацки. Она пристрастилась менять мебель. Кухню и спальню обновляла после ежегодной весенней побелки. Муж, устав от перестановок, запретил трогать в столовой дубовый румынский гарнитур со стёклами цвета мёда и огромным столом на толстых, как орудийные стволы, ножках. А Марал мечтала о гарнитуре из какой-то японской соломки. Никто его не видел, но все приличные люди обсуждали. Сочетание слов будоражило воображение. Соломка. Японская. Грезилось что-то золотистое, изящное, не всем доступное. Особенно впечатляла цена. Семьдесят тысяч рублей. Четыре «Волги» можно купить.
Андроповская кампания накатилась как-то уж совсем не вовремя. Марал только что выкупила соседскую хибару с участком и затеяла строительство нового дома.
Звоночки о переменах доходили, разумеется, и раньше. Что-то болтал телевизор. Какие- то гдляны, какие-то хлопковые процессы, какие-то самоубийства московских генералов. Но это же так далеко, где-то там, не у нас. Мы-то тут причём…
«Причём» оказались почти сто человек. Ректоры, деканы и преподаватели трёх институтов и нескольких училищ были взяты под стражу. В том числе и уважаемый Дастан Махамбетович, краса и гордость местечкового бомонда.
Марал кинулась было к Первому и наткнулась на запертые двери. Не велено никого принимать. Поздним вечером ей позвонила его супруга и мягко, но настоятельно попросила не беспокоить мужа. Слишком далеко всё зашло. И не такие головы полетели, айналайын. Ана-а-у МӘскеуден команда пришла.
Неделю Марал провалялась на диване, в зале с плотно занавешенными окнами. Саднило в груди и под левой лопаткой. «И не такие головы…». Сука жирная! Когда бриллиантовые серьги из Дастановых рук принимала, головы были какие надо!
Сёстры шныряли мышками, говорили шёпотом, готовили еду для передачи. Поздним вечером постучали в ворота. У всех, кто был в доме, упало сердце. Брат впустил полную, громогласную женщину. Вошла, как к себе домой, без приглашения уселась в кресло, намотала на пухлую руку в перстнях чётки. Марал с помятым лицом молча уставилась на гостью. Та развела ладони лодочками, пробормотала невнятно молитву. Лицо было знакомым. И эта медаль «Мать-героиня» на бархатном камзоле. Подали чай. Женщина громко хлебнула. Хочешь мужа вызволить? Марал встрепенулась.
Следовало ехать в Алма-Ату. У этой святой женщины там зять. Большой человек, обязанный ей всем в этой жизни. Придётся дать денег, он же там не один решает. Марал послушно кивала.
Ехали в поезде. У апай давление, не переносит самолёт. Слабое здоровье не мешало ей опрокидывать в себя коньяк маленькими стопочками. К полудню подъехали к министерству внутренних дел. Апай оставила её ждать в сквере, велела к зданию и близко не подходить, спросят, что ты тут ошиваешься, потребуют документы! Марал отдала ей пухлый свёрток.
Стрелки часов прилипли к циферблату. Через полтора часа наконец-то появилась задыхающаяся апай. Марал кинулась навстречу.
— Поговорил с кем надо! Говорят, надо ещё! Ёфтваюматьтар! Да не реви ты, тихо! Если сейчас, немедленно, ещё пятнадцать тысяч дашь, завтра муж будет у тебя в постели!
Марал торопливо, ломая ногти, полезла рвать зашитый дома кармашек сумки с суммой на непредвиденные расходы.
Прошёл час. Два часа. Мелькнуло цветастое платье! Нет, не она. Три часа. Одновременно мучительно хотелось и пить, и в туалет. Как отойдёшь, вдруг она выйдет? Да и куда, где тут нужники? Четыре часа. Марал смотрела на прохожих и очень отчётливо поняла, как нелепо, немодно выглядит в своём платье из тафты. Выезжала из города вроде солидно одетая дама, а приехала продавщица сельпо. Сняла серьги с рубинами и сунула в сумку. Пять часов. Марал опасливо переместилась поближе, села на скамейку, стараясь не слишком вертеть головой. Из тяжких тугих дверей вышли все, кто только мог быть в здании. Офицеры, люди в штатском, девушки-секретарши. Не было только матери-героини.
Позже она пыталась осмыслить, как её развела мошенница. Колхозница с драным подолом, безграмотная потная баба! Как можно было поверить, что у такой есть зять в министерстве? Стало ясно, как день, почему поехали, а не полетели. Аферистка точно рассчитала, что полёт слишком быстро приблизит к цели. Нужно было заморочить жертву бесконечной болтовнёй. Марал растравляла, распаляла себя, вспоминая, как та раскладывала кумалак на подушке, щипая себя за дряблую щеку, и повторяя протяжное – ой-бу-у-уй… Гадина! Убью!
А братья, а сёстры? Почему не остановили, почему не сказали – Маруша, разуй глаза, кому ты веришь! Сволочи, дармоеды, нахлебники! Ради кого она из кожи вон лезла? Ради кого пахала как про́клятая, умасливала, льстила, салемы делала, чуть ноги не мыла обкомовским бабам? А приданое сёстрам кто собирал? Кто калым за снох платил? Кто всем квартиры выбивал? А кто сватов принимал полными автобусами и отправлял с подарками? Мать их, что-ли, которая всю жизнь только и делала, что ноги раздвигала!
Марал открыла бар, увидела в зеркальной стенке своё лицо, отшатнулась, дрожащими руками налила в бокал, до краёв, янтарную жидкость и выпила большими глотками.
Мужу дали восемь лет. Марал спилась, когда он и половины срока не отсидел. Поначалу её ещё пытались увещевать, но скоро махнули рукой. Сёстры с братьями перестали приходить. Дом отключили от света и газа за долги. Постепенно она вытаскала из дома хрусталь, отрезы, шапки, шубы. Золото спустила ещё раньше. Дошло до того, что отрезáла ножом кривой кусок ковровой дорожки и просила продавщиц налить хоть немного. Бродила по базару и выпрашивала яблоки. Только яблоки. Если подавали, садилась прямо на землю и ела, чавкая, капая слюной и соком.
Когда Марал умерла, дом купил сосед — автомеханик. Из зала выломал до отмостки окна и навесил раздвижные ворота. В ящиках румынской горки лежат инструменты с ветошью. За пыльными стёклами цвета мёда бутылки с тосолом и автомобильными маслами. Новая хозяйка сокрушается всякий раз, когда наводит на полках порядок. Какой гарнитур испортили! Просила же, давай перенесём к себе…
Дастан Махамбетович отсидел от звонка до звонка. Когда бывший Первый стал первым Акимом, сунулся к нему, тот пристроил его советником в какую-то контору, где и просидел до пенсии. Живёт у дочери, заведующей детской поликлиникой. Бывшие сотрапезники кто уже умер, кто догнивает последние дни в двухэтажных бетонных особняках под мраморной крошкой.
А Дастан Махамбетович вполне бодр и свеж. Даже очки не носит. В его-то возрасте. Денно и нощно сидит в Фейсбуке и ожесточённо хвалит советскую власть.
***
© ZONAkz, 2018г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.