Москва. Та ещё, древняя. Раннее утро, ни машин, ни людей. Чувиха чудом ловит мотор, плюхается на переднее сиденье, буркает адрес. Едут. Таксист косится на её ляжки, едва прикрытые мини, она исподлобья зырит перед собой. «Спит Москва, — цедит она презрительно. – А в Париже и Лондоне уже толпы людей…» Таксист вежливо осведомляется: «Бывали?» Та съёживается и с ненавистью: «Нет! Я знаю!»
Едем дальше.
Москва середины дня, суетливая, загнанная, чумовая, душная, облитая наспех дождём, а в кабине сдобная молодуха с топлёным запахом подмышек, в потном кулачке зажат мятый шмель с копейками, она поёт про французского лётчика, без которого опустела земля. Потом рассказывает свои деревенские горести и заканчивает, мол, ладно, зато не в Америке живём! Таксист удивлённо спрашивает: «А в Америке что, страшно?». Та убеждённо отвечает: «Страшно. А то бы не писали…». И таксист начинает безудержно ржать, обнажая конские зубы.
Кадр из фильма «Три тополя на Плющихе»
Тот самый фильм про три тополя, которых на Плющихе никогда не было.
Я ценю эту ленту, насквозь пропитанную чёрно-белым воздухом 60х. Там ещё один крошечный эпизод. Нюрка, высунувшись из машины, дёргает за рукав стоящую к ней спиной чувиху с модной стрижкой: «Девочка, а девочка! До Плющихи далеко?». Девочка оборачивается, а это чувак. «Чё те надо, бабушка?», — зло гавкает он. Нюрка опешила – какая я тебе бабушка? Тот – а какая я тебе девочка? Публика хохочет.
Действие фильма крепко привязано к своему времени. На заднем сиденье чихает старик в халате, дедушка Садык. Когда он выходит, таксист хмуро поясняет Нюрке: «Узбеки. Трясло их…». Стало быть, это 1966. В следующем году фильм выйдет на экраны.
2
Это начало безбрежного царствования Брежнева. Он ещё молодой (62), челюстями не лязгает, брылями не трясёт, взгляд из-под густющих бровищ — борщевой, кипящий, огневой, смерть бабам. Гоняет на заморских тачках, запойно курит. Укороченные сигареты «Новость» придумали для него. Редкая гадость.
Пенсионер Хрущёв живет в подмосковном местечке Петрово-Дальнее, на берегу Истры. Дача одноэтажная, бревенчатая. Он строит оранжерею, где выращивает кукурузу (!), возится на огороде с трубами, всё сам, помогать ему запрещено. Гуляет в линялой вышиванке, в штанах, натянутых выше грузного пуза, рядом верный пёс Арбат. Их сопровождает ручной галчонок Кава.
На хозяйстве Косыгин, сумрачный, большеголовый, лобастый, хоть поросят об него бей. Он пытается переподковать лядащую промышленность, суёт ей в задницу клизму хозрасчёта. Жилистая кобыла Госплана вяло брыкается, лягается, но ухо вострит и начинает шевелить рогом.
Считается, что это был золотой век Совка. Похоже, так и есть. Тут и там, не только в Москве, растут кирпичные слободки с пахучим топонимом – «Черёмушки». Надменная Алма-Ата слезоточивое погоняло отвергла и зашла с козырей – «Орбита»! Ибо звёздная гавань. А ереванцы, к примеру, вовсе не парились, у них постройки покрылись дивным армянским именем — «жильмассиф». Вах!
Ну, да, попёрло, попёрло. Явилось брызжущее набежавшей слюной словечко – рассрочка. В очередь, сукины дети, в очередь! На сервант. На горку. На ковёр, на палас, который половой брат его. На рогатый телевизор на паучьих ножках и зудящим трансформатором в паху. Известковые стены, от которых вся спина белая, натёрли гражданам бельмы, поэтому они пустили эту перхоть под накат – изрезанный валик на палке, от него комната свербит утомительными узорами. Женщины взапуски модничают, носят головы с двумя затылками – причесон «бабетта». В ней прячется насморочный «шиньон», сделанный из дохлых волос неведомых баб. Растлевающе шуршит шикарный плащ болонья, мигом перекрещённый в «балониевый». И вершина любви – костюм джерси. Мерси. Больше не проси. Мужчины недоверчиво щеголяют, густо пованивая, в кримпленовых пиджаках, нейлоновых сорочках, лавсановых носках. Напялили идиотские баварские шляпки, но пиво дуют по-прежнему жигулёвское, гадкое и тёплое, как разбавленная слезами урина. Они толпятся вокруг новоявленного «Жигуля», который внебрачный бастард колченого «Фиата».
Попёрло!
3
Terra Soveticus отгорожена от мира гигиеническими государствами из стекловаты, в них то и дело возбухают кипучие бучи, свирепо укрощаемые. Но сквозь берлинскую стену, под контрольно-следовой полосой многослойных границ, поверх лагерной колючки, обходя шлагбаумы и таможенные засады, тянется восхитительно сладостный смрад иной жизни, бананово-лимонно-сингапурной. Где девочки, как на картине, танцуют все танго́, и у каждой есть одна маленькая штучка. Где моргает осыпающейся тушью чепуховый польский журнальчик с кокетливым названием «Урода», и чаруют взор пластмассовые халатики с фальшивыми перламутровыми пуговицами, отсвечивающими деликатной похотью. Там сопотские фестивали сопят и тускло искрятся мелким бисером обезьяньей экзальтации, там румынская мебель, долговечная и многопудная, как дубовые гробы купцов первой гильдии. И болгарские корнишоны, смахивающие на огуречные зародыши, упрятанные за кунсткамерное стекло, и несладкий, как наша жизнь, кубинский сахар, и никчемушный ром, и толстые, как эскимо, сигары, упрятанные в серебристые торпеды, пылящиеся на полках сельпо, где их никто не брал и не берёт, и токайское вино, которое скисло давно.
И, разумеется, кино. Как оно пробиралось на целлюлитные экраны? – Бог весть. Но Кабирия размазывает ночные сопли по дороге в никуда. И дёрганный режик, расчленённый на восемь с половиной частей, кувыркается между дам и не дам в невъебарских курортах с купальнями и траходромами, а вокруг снуют гематогенные тачки, рассекающие по шоколадным автострадам вдоль пряничных домиков, остроконечные крыши которых крыты карамельной черепицей, хоть жри её.
Ну и битлы, которые дали работу цирюльникам и завучам. И джинсы. Эти парусиновые штаны пастухов и грузчиков довершили дело. Страна увидела себя в затрапезном непотребстве москвошвея, в хляби убогих дорог, обочь которых цветёт дичь да глушь, которую разводят дышащие на ладан пердуны, и от них на уже всю площадь трупцем попахивает. И всё вокруг – давно уже, блин, Yesterday!
Вот тогда и началось. Вот так и вызрел в непутёвых башках призрачный мираж иной жизни, в которой дети учатся в школах и сыты всегда старики.
Как будто они в то время у нас голодали, а дети беспризорничали.
Да, брежневская целина колосилась миллиардами пудов туфты, а в полупустых амбарах шуршали шустрые граждане, которые тибрили всё, что плохо лежало, а плохо лежало всё. Да, скоропостижные генсеки вместо короны передавали преемникам свои зубные протезы, которые были изжёваны и никуда не годились.
Но это был тот самый золотой век Совка, просвет среди туч, откуда глянуло солнце и чуток отогрело 250 миллионов душ, которым выпало родиться в этой путаной, вздорной, неряшливой стране с её кособоким хозяйством, с мглистой историей и великой литературой. И оттаявшая на вершок тундра поросла клочковатой травой, и уселись на лужайке грубовато-бородатые, но ужасно нежные мужчины с гитарами и подругами, и стали они распевать, как опустела земля, и Нюрка, гнавшая домой двух коров, присела рядом и вставила свой бабье, выстраданное: о-о-х!
4
Одыбались советские обыватели и, утомлённые отсутствием варёной колбасы и демократии, взалкали свобод. Явился, как шлюха по вызову, политический трикстер, «минеральный секретарь», и толкнул тяжело гружёную телегу под гору, она и понеслась, подпрыгивая и поскрипывая, пока не развалилась вдребезги пополам.
Я говорил об этом с Горбачёвым. Он чуть ли не матерно крыл Ельцина, обвиняя его в беловежской авантюре. Был слегка подшофе, а язык его, и без того деревянный, хромал как на кончик, так и на корень. Говоря о Назарбаеве, он произносил его имя, но получалось – Нусрултан. Неловко было поправлять Нобелевского лауреата.
Я говорил об этом с Шушкевичем. Плотный, невысокий, страшно запальчивый, он сидел в своей партийной штаб-квартире, грязноватой трёшке минских микров, и зло вопил, что Беловежские соглашения его гордость, главное событие жизни. О Назарбаеве кисло обмолвился: «Ну, восточный человек, мудрый. Схитрил, не приехал, а мы его ждали».
Леонид Макарович Кравчук, вальяжный, в оперенье певучего малороссийского обаяния, настойчиво уверял, что ходит без охраны хоть по Подiлю, хоть по Андрiiвськiму узвiзу, а ему все только кланяются и дякують. О Назарбаеве ничего не сказал.
5
Мы напрасно держим сердце на этих чудаков. Они не действующие лица, не исполнители, даже не «кушать подано». Статисты. Им даже текста не придумали, поэтому они буровили и буровят всякую отсебятину. Все их лесные соглашения и степные декларации – филькина грамота. Так бывает. Подсунули подслеповатым бумажку, они её и подмахнули сдуру. А это был акт о безоговорочной капитуляции.
Случилось то, что случилось. Горевать поздно, да и лишний труд. Дородная, хорошо обмундированная и крепко упакованная цивилизация сжевала простофиль своими фарфоровыми зубами, пока они высматривали, истекая слюной, сладкую жизнь сквозь процарапанную дырку в банном окошке. Да так истово смотрели, что аж мозоли на руках натёрли. Они готовились ею нетерпеливо овладеть, а баба выскочила из парилки, нагая, как положено свободе, отхлестала их дубовым веником, скрутила в бараний рог и поставила в стойло. Знай своё место, гопота!
Йес, мэм!
Никто не виноват, и все виноваты.
Ибо горе побеждённым.
На вопрос мартовского референдума 1991 года, нужен ли СССР, я ответил отрицательно.
Был ли я дураком? Да. Обольстился ли я ожиданием того, что вот начнётся рынок, рынок всё рассудит? Да. Допускал ли я, что здравый смысл восторжествует? Да. Предвидел ли я возможные последствия развала? Да. Сожалею ли я о своём ответе?
Нет.
***
© ZONAkz, 2019г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.