Приятеля своего, таксиста, держал я за смышлёного малого и жадно слушал об его приключениях, коими жизнь всякого извощика изобильна и чревата. Завершая очередную новеллу о каком-нибудь прощелыге, он имел обыкновение философически восклицать: «Тот ещё пассажир!». Присказка приглянулась и осталась в памяти.
1
Был у меня старший товарищ, неглупый и чуткий, но приключилась с ним беда: он люто уверовал в халдейскую лабуду и стал дурак дураком. Делая новые знакомства, плутишка вкрадчиво выпытывал у собеседника время выползания на свет и, зверски ликуя, пополнял свой звёздный zoo баранами, телками, раками и непонятно откуда взявшимися девами. Барышни умножением девьих сущностей бывали изрядно польщены; особи же мужеска пола куксились, предпочитая быть исключительно львами или стрельцами. И никто не хотел козерога, хоть мёдом его облепи.
Кудесник стремительно осваивал птичий язык, в руладах которого уже сверкало антрацитовым блеском зубодробительное словечко «асцендент», и с ловкостью ярмарочного шулера тасовал липкие от нательного пота натальные карты. Дело у него спорилось.
Я его посрамил изысканным манером. Притворившись озабоченным придурком, испросил у него прорицания, однако учинил злокозненную пакость, назвав вымышленное время своего рожденья. Простодушный балбес немедля зачислил меня в худосочное племя мочеизнуренных водолеев, гороскопические лекала которых упоительно совпадали, по мнению волхва, с моими свойствами. Когда же, войдя в раж, принялся он описывать мои любострастные утехи и срамные предпочтения, я прервал его слюноточивый монолог чистосердечным признанием во лжи, указав другую дату (тоже фальшивую). «Ты Скорпион?» — ошарашено прошелестел позеленевший от горя халдей и, впечатав мне в лоб подлое тавро фуфлыжника, решительно со мною раздружился и раззнакомился.
Тот ещё пассажир!
2
Было время, угодил я, как кур в ощип — стал телевизоров начальник и эфиров командир. Свинтус я был порядочный, в связях неразборчивый, однако занудно прилежный, а потому должность свою исполнял не без рвения, принимая до дюжины визитёров на дню. Кабинетишко мой, крохотный, как монашеска келья, ископчённая поганым табачищем до сизой мглистости, был осаждаем легионами прожектёров, среди которых попадались презабавнейшие типусы.
Вот один из них.
Он явился с улицы и устроил бузу на проходной, взъярившись на требование пропуска. Я вышел к вахте и провёл его за руку, как дитятю.
Это был почти карликового роста пожилой фрукт с неопрятной, но могучей бородищей цвета ружейной пакли, свисающей до границ лобка. Пиджачишко имел жёваный, местами обсопливленный, брючишки пузырились коленками, но взгляд пришельца отсвечивал тусклым свинцом чекистской проницательности. Назвался так: Иеремион Мирозданьев. Небрежно, через губу потребовал ежедневного прямого эфира в приме тиме. Так он выразился, разумея, вероятно, prime-time. Я деликатно уточнил: а на фига?
— Чо тут непонятного? – заметно раздражился Мирозданьев. – Народ буду воспитывать и учить. Я Великий Магистр Тонких Материй Межгалактической Академии Диффузивных Суспензий.
— Диплом есть? – осведомился я с канцелярской сухостью.
— Имеется, — отвечал Магистр, насупившись. – Международный Сертификат Субстанциональных Вибраций. Даёшь эфир?
— Нет.
Пауза. Глазные эплы собеседника подёрнулись роговицей тупого недоумения. Набычившись, он нервно продолжил:
— Ещё я могу остановить землетрясение. Мысленно. Я на связи с Центром Дистракционных Флуктуаций!
— Впечатляет. Но зачем вам при таких связях наше несчастное телевидение? Может, лучше в МЧС?
Колдун омерзительно скрипнул зубами и вздул желваки.
— Учти, я знаком с Сарой Алпысовной, — произнёс он драматическим шёпотом.
— Вообразите, я тоже.
— Я у Назарбаева был! – визгливо взревел Мирозданьев.
— И мне приходилось.
Молчание. Было слышно, как в чреве гаруспика булькали и стонали газы.
— Ты будешь гореть пред исподним! (так и сказал). Потому что у тебя в имени-отчестве два раза встречается «ад»!
— Хм. Действительно. Но в эфир не пущу. Лучше сойду в геенну.
— Сволочь.
— И вам не хворать.
Он бумснул дверью, но ещё пару раз наведывался, тряся туфтой умопомрачительных дипломов, скверно отпечатанных на пескоструйном принтере.
3
И бысть в томъ лете стемнение сонця, и мгла поглотила светъ, и пси брехали, яко дурни, и всякый куръ возопивъ, и ставъ меж человеками страхъ и жахъ, бо чекали казней єгипетськихъ.
Когда светило стало потихоньку скукоживаться, я велел выставить камеры на крышу и объявил Breaking News и Live. Идея превосходная, но где сыскать толмача, способного предстать перед озабоченной и трясущейся паствой, и отбалаболить её без траха и упрёка? Осенило. Мирозданьев! Кто-то вспомнил его телефон-нумер, и чудак вскорости нарисовался, как из горы на лыжах. «Маэстро, ваш час настал! — торжественно, как в ЗАГСе, объявил я. – Хотите эфиров? Их есть у меня!». Иеремион Бенедиктинович (оказывается) растеряно потоптался, украдкой почесал ложбину между ягодиц, робко заглянул в объектив, как в окошко женской бани, и, смущённо хихикнув, озабоченно спросил: «А чо говорить-та?». Ну, батюшка, это уж вам виднее, отвечал я игриво. Успокойте народ, объясните что, затмение и землетрясение – не одна пара в сапоге! Мирозданьев угрюмо засопел и выдавил: «Мне, это, надо уединение. Посоветуюсь с Центром Флуктуаций…». И ушлёпал куда-то за торчащий на крыше прямоугольный выступ, смахивающий на здоровенную печную трубу. Так обычно поступает холоднокровный джентльмен, страстно, как из пистолета, желающий отлить.
Ушлёпал и не вернулся!
Растворился.
Тьма сгущалась, по улицам боязливо, как вновь ослепшие котята, тыкались туда-сюда авто, моргая незрячими фарами и мяуча клаксонами. Осветители запалили приборы, и перед камерой проросла молоденькая репортёрша, готовая на всё. Ну, мотор. Она несла с дона и с моря, но юные перси ея так трогательно трепетали, а голос был так звонок и тонок, что всё сошло на диво, а тут и кур возопил, и стало стремительно рассветать, а после и ярило выглянуло, и лукаво рассиялось, как гулёвая баба, успевшая под шумок сотворить свой грех с орех.
Стоп! Снято, спасибо всем.
4
И вот явился я ко двору начальника страны, чтобы исполнить служебные обязанности и соблюсти профессиональный долг. Дело было давно, ещё в старой алма-атинской резиденции. Президент, одетый без галстука, восшествовал вниз не ко времени, технари ещё ладили своё железо. Пойдём, погуляем, пока есть минута, предложил он мрачно. Вышли. Бредём по аллейке. Молчание. Вдруг спрашивает: «Слушай, а ты веришь в астрологию? И вообще, во всю эту, как её, экзотерику?». Я не стал поправлять оговорку и ответил вопросом на вопрос: «Помните Иерусалим? Стояла наша делегация у Стены Плача. И вы меня вдруг спросили, сунул ли я в расщелину свою записку Богу? Я сказал: нет. Потому что слишком хорошо представляю себе, как эти записки выгребают поутру мусорщики и где-нибудь сжигают». Дошли до конца аллеи, развернулись, бредём обратно. «Значит, не одобряешь, — раздумчиво произнёс глава государства. И все эти колдуны для тебя – что-то вроде тех бумажек. Понятно. А ты встречался с этим, как его, ну, такой маленький, а борода, как у Черномора. И фамилия чудная. Забыл». Я мысленно ахнул и выдохнул: «Мирозданьев?!».
— Во-во. Точно. Был он у меня. Какой-то он запредельный, мне показалось…
— Скорее, беспредельный. А как он к вам пробрался?
— Ну, как. Родственники упросили. Прими да прими. Минут пять послушал его. Какие-то флуктуации, суспензии, чёрт разберёт. Ладно, пошли работать. О чём говорить-то будем?
Смеркалось. Окна первого этажа уже пылали жаром телевизионных прожекторов.
Мотор! Начали.
5
Камера по сей день работает. Дивное кино получается! Куда ни кинь – везде клин. Халдейская лабуда, уценённая чертовщина и прочая хиромантия на букву «е». Земля стала плоская, как блин, а воздух, блин, кончился, один климат остался. Клоуны нарядились царями. В краплёной колоде жульнической власти все тузы козырные, но фальшивые. Там два короля уродливо срослись средостениями, как сиамские клоуны. Там неудержимо стареющие графини мутной масти знают пин-код стремительного богатства, но не скажут, где оно. Там кордебалет валетов в лосинах репетирует танец маленьких лебедей под траурный марш Шопена, а по дорогам бредут шаманы, а вокруг дичь да чушь, чушь да дичь.
И плывут по море-окияну два корабля, у одного в трюме песок, а у другого дерьмо.
А в чём суть? А сути нет. Только песок и дерьмо.
Ай да Мирозданьев! Ай да чёртов сын! Всех объегорил. Никуда он не ушёл тогда, а в трубу печную затырился. И потому затмение всё длится, и нет ему конца, потому что этот мелкий бес слямзил светило и в трубу свою уволок. А то, что вокруг, лишь сон пустой.
Да ведь проснёмся когда-нибудь.
Проснёмся и скажем —
Тот ещё пассажир!
***
© ZONAkz, 2019г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.