Была у меня знакомая баронесса.
Не вру!
Между её именем и фамилией сидел кичливый предлог von, то есть «из» (таких-то). По-русски это звучало бы так: граф Пётр Петрович из Шереметевых, но не прижилось. Просто граф Шереметев. Я с ним пару раз встречался. Впервые – в Париже.
Я там вёл концерт Дариги Назарбаевой. Знаю, найдутся умники и скажут: «Эу, бро, о таких приключениях нынче лучше помалкивать!». На что отвечу им с невыразимой нежностью – идите лесом.
***
Это было уже второе парижское представление, и в зале (помимо платиновых сенаторов и диетических буржуа) должны были восседать сиятельные потомки первой русской волны. И я всё ломал голову, какое же коленце выкинуть? Я ведь «разговорник», это моя забота. Вдобавок меня тяготят паузы, заполняемые переводом. Они превращают театральное действо в скучнейшую мессу, где прихожане сдавленно содрогаются, мучительно зевая насмерть сомкнутыми устами.
Переводчица была. Ленинградская барышня, Наташа из Санкт-Петербурга, с виду чистая смолянка, не успевшая стать фрейлиной. Я сочинил текст и попросил её перетолмачить монолог на французский, но записать русскими буквами. Она просьбу выполнила. И я эту шпору вызубрил наизусть, как скворец.
Начинаю концерт. Прожекторы жарят в харю, но сквозь сварочное пламя, слезящее глазенапы, углядываю обширные поверхности лакированных лысин и чарующие ущелья бездонных декольте. И обоняю вкрадчивое дуновение тамошних благовоний, от которых похотливо дрожат ноздри, а в чреслах делается томление. Минуты три шпарю «по-французски». Зал живой, он дышит опрятными запахами мелиссы и бергамота, бликует полированными зубными протезами, шуршит накрахмаленным бельишком, шелестит настоящим шёлком, щедро умащенным шанельным шиком. Эхма — труля-ля!
Певица поёт, её шквалят аплодисментами, я иногда парлекаю, и публика снисходительно прыскает, шикая мои вымученные bon mot. Занавес, цветы, поклоны, овации.
Антракт.
В фойе вступаю боязливо, как в омут, кишащий пираньями. Впрочем, никто меня не замечает. Лишь граф Пётр Петрович Шереметев, до изумления схожий с генералиссимусом Суворовым (он его отдалённый потомок), приветствует меня, поднявши бокал с шампусиком «Dom Perignon». Нас представили. «Браво! – произнёс граф, очаровательно грассируя. – Да вы, сударь, шармёр!». Вдохнув полную грудь наглости, смиренно вопрошаю: что мой французский? Се ридикюль? Смешно? Граф недоуменно пожал плечами: «Не нахожу! Акцент, разумеется, ошчушчается (обожаю эти нерастворимые дворянские шипящие), но, как говорят у вас в России, третий сорт ешчо не брак!». И тут же исчез в броуновской тусе. И я не посмел крикнуть ему вдогонку, мол, ваше сиятельство, я не знаю ни бельмеса по-французски.
Я сделал ми-сти-фи-кась-он!
***
Спустя пару лет в Алма-Ате мы вновь встретились — в квартире одной девушки из высшего общества. Подробности заволокло, но помню, что имелась там стылая и вязкая, как глицерин, водка, в ней неторопливо фланировали искрящиеся опилки. Хозяйка уверяла, что они золотые, но я до сих пор в этом гадливо сомневаюсь.
Обитатели застолья были мне малоинтересны, и я всё мостился к Его Сиятельству, мечтая о светской беседе. Улучив момент, задал самый тупой из всех идиотских вопросов. «Граф, — сказал я развязно, упоминая одноименную с ним воздушную гавань. – Это же владения вашего рода. Что вы думаете о реституции?». Тут высшее общество слегка припухло, расслышав в этом словечке нечто весьма неприличное. Шереметев же бонаппетитно расхохотался и доложил: «Вообрази! Меня уже об этом спрашивали — на встрече с сотрудниками аэропорта. Я ответил, что и в мыслях не держу! Согласен лишь на символический жест – всякое приземление, то есть любое касание шасси любого аэроплана пусть приносит мне всего один доллар!». Здесь силиконовые мадамы облегчённо взгоготнули, оценив юмор, но, кажется, всё же мигом подсчитали прибыль — это они делали вери квикли, как дрессированные павловские собачки.
Не обошлось без вопроса о ностальгии (не я его задал)!
Пётр Петрович резонно отвечал: «Кажется, Набоков обронил как-то, что тоска по родине происходит не от горечи по поводу утраченных десятин. Действительно, Бог с ними. Но у меня в отличие от Владимира Владимировича даже детских воспоминаний, связанных с Россией, нет. Я родился в Рабате, это Марокко. Так что моя ностальгия (если она есть) окрашена, скорее, ориентальными узорами. Извольте, перед вами настоящчий арабчонок!». И он сделал комическую гримаску а ля voilà, придавшую его вольтеровскому облику ещё большее сходство с генералиссимусом. Переждав хихиканье польщённых дам, граф продолжил. «Я впервые оказался в советской России в 1978 году и с тех пор бываю там весьма часто. Я не буду вас утомлять своими воспоминаниями и впечатлениями. Но об одном крайне забавном случае расскажу».
Дамское общество обратилось в слух и внимание.
«Дело было в Москве. Я прибыл в Шереметьево с намереньем улететь в Париж. Не тут-то было! Аэропорт полон народу, а небо закрыто для полётов. Может быть, присутствующие помнят то время, когда взорвался этот безумный исландский вулкан, название которого не может выговорить ни один человек?».
Тут все дружно закивали и согласно замычали, однако невнятное гудение было прервано голосом Дариги Назарбаевой, которая отчётливо, как отличница на экзамене, произнесла: «Эйяфьятлайокудль».
— Браво! – восхищённо вскричал граф Шереметев. – А вы знаете, что только одна тысячная процента населения планеты может выговорить это слово? Снимаю шляпу! Однако позвольте продолжить. Итак, подступала ночь…
Сопровождающие привезли Петра Петровича в гостиницу неподалёку от порта.
«Я был им очень благодарен. Милейшие люди, они так старались! Добыть номер в подобный экстремаль весьма трудно. Мы распрощались в лобби, а любезная горничная привела меня на нужный этаж и дала ключ. Я вставил его в прорезь, дверь распахнулась, и меня встретил ужасный воздух — табачный дым, спиритус и что-то ещё… Террибль! Я нащупал кнопку электричества, свет вспыхнул. И вот что предстало моему взору — mille fois l’horreur! Крошечная комнатка, две кровати, составленные бок о бок. И на одной из них, разбросав в стороны руки и ноги, громко спит огромный, потный, абсолютно голый месье совершенно шоколадного цвета. А на полу лежит пустая бутылка виски Johnnie Walker. И что ещчо хуже, на тумбочке стоят еще две – покамест закупоренные. Я выскочил в коридор, как пуля из карабина! Хотел было жаловаться в рецепцию, но остановился. А что эти люди могли для меня сделать? Гостиница переполнена. И этот чёртов вулкан, имя которого так дивно выговаривает наша милая Дарига, всё не унимается! Отыскал в рекреации пустующее креслице, в нём и провёл, скрючившись, всю ночь».
Рассказ довершила супруга графа: «Я часто звонила Пьеру и всё спрашивала, всё ли благополучно? Он отвечал мне раздражённо. И включал в речь неслыханные мною прежде русские слова, о значении которых я могла только догадываться…».
Тут все под стол попадали, а граф, утирая слёзы, выкрикнул: «О, да, я ругался, как извощчик!»
Когда отсмеялись, одна из прекрасных дам не выдержала:
— Возмутительно. Ведь вы — граф Шереметев!
— И что с того? – невозмутимо ответил Пётр Петрович. — Этот нагой господин, мой невольный сосед, тоже жертва обстоятельств. Не мог же я требовать его изгнания, чтобы «моё сиятельство» заполучило покой и чистый воздух. Так дворяны (!) не поступают, excuse moi…
***
Нью-Йорк, Манхэттен, гостиница «Уолдорф Астория».
Стою в Lobby и наблюдаю, как у лифта топчется мучительно знакомое лицо, ожидая спускающейся с неба кабинки. Рядом со мной богач Машкевич, обращаюсь к нему: «Александр Антонович, взгляните, как похож этот человек на Роберта Де Ниро!». Машкевич издаёт торжествующее «Хо!». И отвечает: «Что значит похож? Это он и есть!». Ну и ну, говорю, повезло. Случайно встретить в «Уолдорф Астории» самого Де Ниро! Машкевич опять: «Хо! Что значит — случайно? Он специально к Назарбаеву пришёл. В гости». Спрашиваю изумлённо – зачем?! Мультимиллионер пожимает плечами и неуверенно отвечает – ну, не знаю. Допустим, поговорить…
Ладно, допустим.
Вечером приём. Стою, как обычно, в углу, никого не трогаю, попиваю джин-тоник, наблюдаю, как тусит бомонд. Дринк мой кончился, иду за следующим. Вдруг дорогу перерезает шагающий на большой скорости Назарбаев, за ним спотыкающаяся челядь. 01 на ходу бросает мне: «О, привет, что пьёшь?». Показываю ему стакан с остатками льда и, неловко пристраиваясь в ногу, спрашиваю на ходу – у вас действительно был Де Ниро? Назарбаев притормозил: «Этот, артист который? Да, был. Минут пять посидел и ушёл. Так и не понял, чего приходил? Сказал ему, приезжайте к нам, поможете наладить кинопроизводство…».
И рванул в другие галактики, а за ним челядь прошканделяла, бросая на меня взгляды, полные лютой ненависти. Я взял свежий дринк и похилял в свой угол, но кто-то хлопнул меня по плечу.
Обернулся.
Передо мной стоял молодой, но излишне упитанный чимкентский бизнесмен в пропотевшем насквозь смокинге. Лицо его выражало предсмертное отчаяние, а редеющие волосы торчали дыбом. «Володя, — прохрипел он умоляюще. – Только ты меня спасёшь! Сейчас к тебе подойдёт (он назвал имя большого начальника, ныне покойного), скажи ему, что артист, который был у Папы, действительно крутой. А то он меня зачморит. Говорит, что я подогнал какого-то левого. Спасай, брат! Он тебе поверит…». Я хотел было спросить, какая связь между чимкентским деловаром и голливудской звездой первой величины, но осёкся, подленько догадавшись сам. Да и некогда было спрашивать. Бизнесмен слинял, а ко мне неторопливо приближался большой человек. Ныне покойный.
— И чё? – приветствовал он меня. — Этот клоун реально звезда?
— Нувориш Набобович, — парировал я скорбно. – Я всё понимаю, скудное детство, тревожная комсомольская молодость, трудные годы ранних лет кооперации. Но ведь «Однажды в Америке» вы не могли не видеть?
— Ты тут не умничай. Говори прямо, он реально крутой?
— Крутее не бывает.
— Крутее, чем варёные яйца, что ли?
— Нет. Звездее.
Это ему понравилось, он ухмыльнулся. За спиной большого человека соткался чимкентский бизнесмен. Он дико жестикулировал и сам себя душил, вываливая язык и выкатывая глаза. Показывал, какие кары ему ломятся в карму.
— Звезда, говоришь! — удовлетворённо подытожил ныне покойный. — Ну, ладно. А я его всё равно двадцать пять минут в предбаннике выдержал!
И разразился долгим, кашляющим, мокротным смехом. Его лицо лучилось масляным счастием.
***
Истекут сотни лет, покуда от чудаков, случайно угодивших в чан с золотой водкой, выведутся приличные люди.
Нынче они — парвенюшки, великие, смешные и ужасные. Шустрые ребята – байстрючата с прикидом римских императоров в законе.
Они научились свистать словами — «демократия», «закон», «конституция», «право», «республика», «выборы», «рынок», «совесть», «достоинство», «честь» — смысла которых не понимают. Это их попугайский язык. Такой же липовый, как мой французский.
Mystification!
Au revoir, короче. Про баронессу как-нибудь в другой раз.
***
© ZONAkz, 2019г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.