1
Тяжело быть немцем в Советском Союзе. Особенно, когда война кончилась всего 20 лет назад, а ты первоклассник, а на всех экранах рыжие фрицы, ощерившись, идут в атаку, паля напропалую из «шмайсеров», которые, вообще-то, называются MP-40, что по-немецки звучит ещё гаже: maschinenpistolen, пистолетная машина, а придумал её никакой не Хуго Шмайссер, а Фольмер, но это никого не колышет, ты немец-перец-колбаса, съел мышонка без хвоста, внимание-внимание, говорит Германия, вчера под мостом поймали гитлера с хвостом.
Когда в войну играли, начиналась свара: кто немцы, а кто наши. Однажды сцепился с приятелем, его звали Витя Рейх. Ты будешь за немцев, падла, сказал я ему, на фамилию свою посмотри! Он кротко улыбнулся, и ответил: а ты на свою…
Вскоре мама его перекрестила на себя, и он стал Витя Морозов. Повезло.
Во втором классе училка, Атонида Григорьевна, чахоточно худая, выпукло очкастая, носатая, с плачущим голосом, носившая месяцами одно и то же платьице с гипюровым воротничком желтушной застиранности, принялась опрашивать школоту, заполняя журнал: папа-мама-фамилия-имя-отчество. И национальность. Все бойко рапортуют с места — русский, русский, казах, узбечка, украинец, русская. Даже один еврей. А немец только я. Сижу и сатанею. Зубы морзянкой колотятся. Вдруг она меня подзывает и спрашивает шёпотом: как тебя записать? Немец? Или? Она знает, что у меня есть потаённое, черноусое, кавказское «или», городок-то маленький. Мучительно размышляю, но с распухшего языка сползает: немец.
Урок деликатности и такта усвоен на всю жизнь.
2
Бабка моя, Амалия Генриховна Рерих, в девичестве Кёлер, немкой быть ничуть не стеснялась. Кричала во всё горло с передней площадки сквозь набитый автобус: Фолёдя! Vergiss nicht билет kaufen! Я потом ворчал, не можешь, что ли, по-русски? Она вскидывалась: я свой шпрахе не стыжусь. Кому не нравится, lass mich in Arsch lecken!» Грубовато, но немецкий язык екатерининских времён он такой. Крепкий. И слово «жопа» там в чести.
В начале 70х русские немцы стали робко царапаться в ОВИРы, норовя просочиться в Faterland, но годами сидели в отказе. Были они деревенские и по дороге в Алма-Ату тормозили на полпути, перевести дух и поплакаться. Останавливались и у нас. Бабка, потчуя гостей тушёной капустой, свиным шпеком и картофельным пюре, неустанно их костерила: Майн Готт! Здесь ви фашисты, а там будете руссише швайне! Но промывание мозгов было — как об стенку горох. Они ухмылялись, заедая её политграмоту изрядными кусищами ривелькухена. А кофий был желудёвый. С цикорием и без.
Она чуть-чуть не дожила до Горбачёва. Жаль. Ей бы понравилось. «Они обвалятся ещё на твоих глазах, — говорила она мне когда-то. — Потому что пришли к власти через ложь и предательство. Mit Lüge und Betrug». Однако мысли не допускала о переезде в Deutschland. Никогда. Ни за что. Auf keinen Fall.
Но ей нравился Эрих Хонекер. «Красивый мужчин!» — задумчиво заключала она, поджав губы.
3
Моей первой заграницей стала Германия. 3 октября 1990 года, снижаемся, из-под крыла вынырнули черепичные крыши, и вид этот нежно кольнул сердце. Берлин, аэропорт Шёнефельд, броуновский движняк чудовищных толп вьетнамцев, у каждого на горбу поклажа. Или, холодильник, или стиральная машина, или телевизор. Их тьмы, и тьмы, и тьмы, они похожи на муравьёв, растаскивающих кучу жирных личинок, каждая из которых втрое больше своего носильщика.
3 октября, год 1990. Германия сливается в одно государство. Наш «Фольксваген»- жук, увяз, утоп, застрял в чудовищной пробке на Унтер-ден-Линден. Рискуем опоздать на самолёт в Бонн. «А, ерунда — возбуждённо говорю я встречающим. — Мы же находимся в центре исторического события!». Пожилой профессор из фонда «Врачи мира против атома» неожиданно резко отвечает: «Это мы ещё посмотрим, насколько оно великое». Пауза. И голос Ораза Рымжанова, приглушённый и изумлённый: «Старик, а ты откуда немецкий знаешь?»
А Эрих Хонекер, предмет тайных симпатий моей бабушки Амалии, бездомный, как король Лир, в этот день прячется в советском госпитале неподалёку от Берлина. Он стар, нищ и болен, у него рак печени.
Бонн ещё столица. Город богатый, невозмутимый, респектабельный. Дубы. Платаны. На необхватных стволах живописные пятна мхов. Вдоль сомнамбулической улицы стоят дома, каждый, как дорогой торт, утопающий в ботаническом великолепии садов. Особняки, а не дома! Частнопрактикующий мидл-класс. Вывески: Врач. Адвокат. Гинеколог.
Автомобили не ревут, а едва слышно урчат утробно. И выхлоп у них не бензиновый, а никакой, но с лёгкой и нежной отдушкой пятизвёздочного коньяка, выпитого накануне.
На конференции, куда нас пригласили с фильмом, познакомился с казахом из Турции. Потом пили водку у меня в номере отеля Präsident. Говорили по-немецки. «Знаешь, — признался он за полночь, — я никогда не поеду в Казахстан. У них там главное слово — завтра. Или — потом. Так не пойдёт». Оказывается, он проучился год в алматинском пединституте, но разругался с ректором, который достал его марксизмом. Умотал в Бонн, где теперь заканчивал философский факультет университета.
На обратном пути снова Берлин, но времени до московского самолёта много, поэтому антиядерный доктор привёз нас на Курфюрстендамм, ближе к универсаму, где Мимино покупал крокодильчика для Альбертика. «Только в гастрономию не ходи», — шепнул он мне загадочно, и я, конечно же, туда и попёрся.
Чуть не издох.
Инфернальная картина жранья. Раблезианские витрины. Лукулловская избыточность. Порнографическое бесстыдство вывернутой наизнанку ненасытности. Я ходил, как лунатик. И громко, во всё горло повторял одну только фразу: «Ё* вашу мать!». И слёз не утирал. Было горько за страну, жующую по талонам, где едва проступали водянистые буквы «сахар», «табак», «водка».
Когда вернулся, антиядерный доктор всё понял. «Прости. Мне стыдно за эту обожравшуюся страну».
4
Первая половина 90х, земля Гессен, город Фульда, католическая столица Германии, сонная, насторожённая, недоверчивая. Какой чёрт занёс меня туда — не помню. Андрей Новак, тамошний немец из переселенцев, познакомил меня с московским перебежчиком. Откололся от туристической группы и прибежал в полицию. Сдался». Звали его Виталик. Он жил в неопрятной, захламлённой квартирке на выезде из Фульды и каждый день звонил жене. Привет. Ну, да. Угу. А ты? И что? Пока. И так четыре с половиной года. Ему не давали гражданства, ей визы.
Жил я у фрау Розы Фибер в офисе на дежурном диванчике. Она занималась делами наших переселенцев, в которых впивались как клопы, местные коммивояжеры, втюхивая им всякую дрянь. Роза Фибер познакомила меня с офицером бундесвера, капитаном Гауптманом. Он спросил меня — хочешь посмотреть на немецкую армию изнутри? И мы поехали.
Была пятница, конец дня. Из ворот КПП вылетали, завывая, как пули, крутые немецкие тачки, часовые махали им вслед. Я спросил Гауптмана, что это? Он пожал плечами: солдаты. Едут по домам на уик-энд. Я вскричал: «А если мы нападём на вас в уик-энд?». Капитан усмехнулся в рыжие усы и ответил: «Вы? Теперь не нападёте! Пойдем-как поедим…».
Еда была охренительная. Гуляш огненный, молоко миндальное и ванильное, пять видов хлеба и масла, свежедавленные соки, короче, кофе-морфе-чай-май. А что едят рядовые? Я задал этот вопрос не без тайного ехидства, поскольку вокруг были г.г. офицеры. Гауптман приосанился и ответил с надменной прусскостью: в армии ФРГ одно меню для всех. Только столовые разные.
Он поселил меня в хирургически опрятной и чистой офицерской общаге, там стояли две железные койки с не прогибающейся сеткой. Я вышел покурить — Гауптман снабдил меня пайковым табачком, из которого я налепил цигарок.
Плац был огромный. В случае нужды, на него мог приземлиться раненный истребитель. Я поплёлся по периметру и дошёл до гаражей. Они были заперты, но под навесами стояли тупорылые грузовики времён войны. С крестами на бортах. С теми самыми крестами. Стало не по себе. Вернулся к общаге. И увидел, как в мою сторону движется патруль суточного наряда. Двое. Ведущий и ведомый. Они подходили всё ближе и ближе. Стали различимы детали. Эти натовские каски, силуэты которых были на мишенях наших стрельбищ, эти винтовки F-16. Вот он, вероятный противник. Сука.
Тот, кто шёл впереди, был такой немецкий «ботаник» в круглых очёчках, с внимательным взглядом старательного отличника. Винтовку F-16 держал на ремне, перекинутом через плечо. Второй — о, боги — был тот самый эсэсовец из советского кино — рыжий, ощерившийся, с закатанными рукавами, с американским maschinenpistolen, висящим на ремне, переброшенным через шею. Я сунул цигарку в зубы и беспрерывно чиркал колёсиком зажигалки, но она не давала огня, а курить хотелось зверски.
«Они меня сейчас шмальнут, — подумал я. — Их переклинит, и они меня шмальнут…».
Патруль поравнялся со мной. Всё, ухнуло в голове прощальным ударом. Они развернулись в мою сторону. Я прикрыл глаза, не переставая судорожно чиркать колёсиком.
— Гутен таг, — сказал ботаник. — У вас есть проблема? Пауль, помоги гостю…
И рыжий с готовностью подскочил ко мне и щёлкнул своим огнивом. Я затянулся с такой силой, что цигарка сразу же истлела до половины.
-Чу-у-с! — пропели они хором и потащили свою службу дальше…
(продолжение следует)
***
© ZONAkz, 2021г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.