От твари к твари

Как мы видели, в домонгольские времена российское крестьянство наравне с остальным населением было по существу свободным, не привязанным ни к княжествам, ни к дворянству, которое лишь начинало формироваться из дружинников, ни к правдами-неправдами разбогатевшим боярам-вотчинникам. Да, было много холопов, но походили они больше на служилых людей, какими считались дружинники, — получали кормление от господина, но в любой момент могли уйти к другому господину. А это значило, что господин, боярин ли, дружинник ли, князь ли, дабы не лишиться слуг, вынужден был по-отцовски заботиться об их быте, об их защите, а в ответ получал, как тогда выражались, сыновнюю ласку, то есть ответную заботу и ответную защиту. Семейное взаимопатерналистское сотрудничество лежало в основе домонгольского русского быта. Такое положение вещей можно было бы назвать родовыми отношениями лишь условно, так как, взяв за основу семейственность, россияне, однако же, отказались от кровных связей, предпочтя им свободный выбор общины. Это был очень крупный шаг вперед, так как вырывал индивида из вертикальной, ранжированной по старшинству, а не по способностям, родовой системы отношений, позволяя этому индивиду искать и находить место и возможности для проявления личностных качеств. И пусть качества эти из-за идеологической неоформленности, находившейся в прямой зависимости от умственной слабости и немногочисленности тогдашних церковных деятелей, были полудикими — исповедовались-то в основном заповеди Моисея, которые полностью отвечали запросам лишь слегка приподнявшегося над язычеством населения, личность все-таки существовала и со временем могла развиться до степеней высоких.

Монгольское нашествие резко изменило ситуацию. Семейственность была порушена. Князь, боярин-вотчинник и дружинник воспользовались своим положением ратников, то есть людей обученных воинскому делу, а потому со всего остального населения, не умевшего обеспечить себе защиту, стали взиматься разного рода поборы, начиная от денежных и кончая трудовыми, когда селянин за обещание защиты вынужден был трудиться на землях князя, вотчинника или дружинника не за плату, как было прежде, а даром. Правда, такие отношения просуществовали недолго, так как на деле надлежащей защиты никто обеспечить не мог. Зато, как и в монгольской степи, началось до этого не слишком развитое на Руси соперничество между князьями, доходившее до кровопролитных драк, которые утихомиривали вызванные ордынцы. За это монголам позволялось в очередной раз пограбить народ, то есть тех людей, на защиту которых и призывалась Орда. Вот почему бежать в леса или на незаселенные земли и вести там первобытный образ жизни, как отмечал Константин Кавелин, было единственной возможностью спасения.

В нашей историографии Псков и Новгород почему-то отождествлены, хотя это были два разных государства. Новгород, как правило, несмотря на сильное республиканское мышление, находился под управлением приглашенного князя. Назовем это явление условно — малым абсолютизмом, потому что князей время от времени изгоняли. Псков же никогда не впадал в вассальную зависимость от князя. Князь приглашался сюда лишь при возникновении угрозы извне и выполнял исключительно роль воеводы, то есть министра обороны. Он полностью был подчинен выборным посадским людям и вынужден был свято выполнять законы, при нарушении которых его, как и всех граждан Пскова, ждала кара. Так случилось, скажем, с Василько Черниговским, который законы преступил: он был ослеплен и изгнан из города пинками. Псковская государственность, снабженная выработанным демократическим юридическим правом, запрещала гражданам продаваться в холопы, даже в том случае, когда к этому подталкивала нужда. Ушедший в холопское унижение человек тут же терял гражданство и приравнивался к собаке. С этого момента с ним можно было поступать как угодно, даже — убить, и — не отвечать за это. То есть в самих законах были не только заложены условия для формирования личности, но и защита этой личности от разрушения. К слову заметим, на псковщине почти до ХVII века не было крепостного права и все иные верования, наряду с православием, существовали без всякого ущемления, даже язычество. Впрочем, язычество оставалось больше как ритуальность, а не как глубокая вера, так как в условиях псковских порядков индивид при всем желании не мог сохранить своего полудикого состояния, характерного для истинного язычества. Русский человек и здесь в полной мере ощутил, что такое свобода, возгордился ею и отстаивал ее до конца. И все-таки следует признать, что псковская демократия была охлократичной (вече — это власть толпы), что со временем разрушило бы республику, как это случилось в городах-государствах Древней Греции по той же причине охлократичности. Хотя — как знать? Ведь республика просуществовала ни много ни мало — пять веков! И не рухнула! Несколько походов совершил Иван Грозный, чтобы сокрушить самостоятельный Псков. В конце концов, не видя исхода «крамоле», он поступил так, как потом поступал его верный ученик Сталин, — посадил псковичей на телеги и увез в Московию, а Псков заселил москвичами.

Из сказанного следует, что Россия первоначально имела не один, а два пути, на которых могла развиваться очеловеченная политическая система. Однако был избран монгольский путь — сначала военной монархии, в дальнейшем сопровожденной глухим феодализмом. Не думаю, что Сергий, поддерживая одну из губительнейших форм правления — наследственность московских князей, предполагал, что и князья эти, и церковь свернут с проторенной им дороги.

Давайте еще раз посмотрим, из чего складывалась и к чему приводила система общественных взаимоотношений, предложенная и внедренная Сергием Радонежским, и как ее видоизменили после его смерти.

Монастырь, представлявший из себя идейный, финансовый, производственный и административный центр, существовавший на коллективной основе, и его частнохозяйственное крестьянское окружение, тем не менее, жили одной, семейной жизнью. При надобности, как мы помним, и крестьянин, и монах делали любую работу и в стенах монастыря, и за его пределами — монастырь участвовал в крестьянской жизни точно так же, как крестьянство участвовало в жизни монастыря. Взаимопомощь, взаимозабота и взаимозависимость были полными и, что особенно важно отметить, бескорыстными. Не думаю, чтобы тогда вывешивались лозунги, хотя известно, что на нравоучительных досках богомазов, изображавших бытовые сценки, они иногда появлялись. Уверен в одном, что главным лозунгом совершенно нового на Руси сожительства был «Не лги!». И завет этот соблюдался. Крестьянин из своих доходов жертвовал на оборону монастыря, за стенами которого мог укрыться и — укрывался, и при этом монастырская братия тратила средства именно на оборону. Жертвовал на инвентарь, тягло, на приобретение отсутствовавших материалов, деньги тратились на тягло, инвентарь и материалы, жертвовал на богомазов — потом все с восторгом постигали красоту, жертвовал на библиотеку или книгописную мастерскую — взамен учился грамоте и сельскому производству. Жить по правде, к чему четыре века спустя призывал россиян Лев Толстой, в монастырях и околомонастырских общинах сергиевского толка стало не столько обязанностью людей, но — их потребностью. Пробужденный соборный патернализм делал совместными и ответственность, и жертвенность, и творчество, и достоинство … Шло единение не на основах страха, выгоды или насилия, а на основах нравственности и духовности, то есть как раз на этих высоких основах и возникала первоначальная российская нация. А говоря по-иному, одновременно с вызреванием индивидуальной личности вызревала и личность коллективная, причем, на ненасильственном принципе, чего ни до Сергия, ни после него никогда не было. Можно, конечно, высказывать сомнения, но я думаю, в этой ситуации человек впервые имел дело с торжеством Нравственного Закона.

Объективный Дух — не свойство только отдельного человека, Объективный Дух — свойство человечества. А так как качества, данные изначально, люди измеряют стыдом, правдой, верой, выработанными нравственными канонами, так как, живя малыми или большими сообществами, они внутри этих сообществ широко дозволяют или ограничивают свободу, творчество, достоинство и любовь, так как, исповедуя правду или ложь, веру или безверие, стыдливость или бесстыдство, произвольно меняют качество эксплуатации Объективного Духа, хотя никому из смертных не дано видоизменить или уничтожить его, Объективный Дух в процессе применения, очищенный от скверны или напротив — изуродованный ею, все равно приподнимается над сообществом и становится той неосязаемой, то есть нематериальной, но при всем при том четко ощущаемой всеми сверхиндивидуальной целостностью, которая не только определяет внутреннее содержание сообщества, но является руководящим началом, не зависящим ни от религиозных, ни от светских идеологий, ни от прогресса и регресса — вообще ни от каких материальных проявлений жизни, если эти материальные проявления не направлены на возбуждение и эксплуатацию Объективного Духа. И когда я давал характеристику термина «нация» и говорил об идеологии как необходимом компоненте формулировки, имелось в виду направленное идеологическое воздействие на Объективный Дух, высвобождаемый идеологией или ограничиваемый ею. Таким образом, если мы хотим оценить качество той или иной нации, требуется прежде всего оценка идеологии, развивающей или приглушающей проявления Объективного Духа.

Осознано ли человеком как индивидуальностью и человечеством как реализатором Абсолютного Духа «в множественности наличного сознания» свое великое предназначение? Да ни в коей мере! Потому что до сих пор как отдельный человек, так и человечество лишь ощупью прикасаются, а часто бездумно уничтожают или игнорируют тот механизм, с помощью которого только и достигается возможность организации хаотических энергий Духа и обретаются условия их объединения на основе взаимодействия, чтобы наконец была осуществлена реализация Абсолютного Человеческого Духа, пронизанного изначально и постоянно подпитываемого Духом Господним. Речь, легко догадаться, идет о Культуре, так как если Разум — инструмент познания, то должен существовать и механизм для развития и совершенствования самого Разума. Однако до сего времени, как и в случае с духовностью, не создано единой формулы, которая обобщила бы все мировоззренческие наработки, объясняющие термин «культура».

Это положение Маркса не выдерживает даже легкого исторического толчка. Стоит лишь сказать, что великая духовно-нравственная философия Христа, положившая начало всей последующей теоретической мысли, в том числе и марксистской, родилась как противопоставление идеологиям господствующих классов и была беднейшими слоями населения воспринята без всякой экономической подпитки как философия низов и пронесена ими сквозь тысячелетия, и от постулата Маркса не останется следа. Как философии низов, не зависящие ни от чьего кошелька, можно характеризовать зороастризм, буддизм и ислам. Конфуцианство же, возникнув в качестве идеологии именно господствующих классов, нашло, однако, в этой ипостаси свое применение лишь четыре века спустя после смерти Конфуция. И только иудаизм с самого начала служил господствующим классам и поддерживался их финансами. Но это скорее исключение, чем правило, так как вообще культурные достижения появляются снизу, как потребность именно в массах реализации скованных господствующим классом духовных устремлений.

В смысле определения термина «культура» мне наиболее близки мысли Макса Вебера и Генриха Риккерта, которые, хотя и отдали дань кантианству и марксизму, тем не менее, поднялись до построения абстрактных конструкций в деле изучения различных явлений, а потому видели в культуре прежде всего «специфическую систему ценностей и идей, различающихся по их роли в жизни и организации общества того или иного типа».

Мне думается, из формулы Вебера-Риккерта следует в ценностном плане вычленить лишь первую часть, то есть взять за основу вывод, что культура представляет из себя «специфическую систему ценностей и идей», так как если мы согласимся со второй частью, а именно с тем, что культура различается по ее роли «в жизни и организации общества того или иного типа», то сразу же поставим жирный крест на таком понятии, как Мировая Культура, в то время как любая национальная культура не в состоянии жить в замкнутом пространстве определенного этноса или нации, а является составной частью именно Мировой Культуры и, как мы знаем, частью не всегда значительной, и становится качественно весомой только при активном взаимодействии с Мировой Культурой.

А теперь по мировоззренческой лестнице спустимся на несколько порядков вниз и попытаемся понять, что в наших, земных, условиях мешает в первую очередь реализации Мирового, или Объективного Духа. Это, безусловно, власть.

Совершенно очевидно, что никакая сегодняшняя власть, постоянно защищающая свою отделенность от общества и потому имеющая противоправный характер, не дозволит полноценное функционирование Объективного Духа, так как Объективный Дух не знает национальных или политических границ и действует, по мысли Гегеля, на поле Мирового Разума, где личность освобождена от любых ограничений, кроме ограничений Совести, которая также производное Объективного Духа, власть же, которую знало и знает человечество, отстаивая свою насильственную сущность, во имя самосохранения, будет неизменно воздвигать границы и любые другие барьеры, замыкающие человека, а вместе с ним и Объективный Дух в пространстве правил определенного сообщества. Понимая пагубность этого явления, Маркс мифологично предполагал, что всемирный социализм, устранив эксплуатацию человека человеком, то есть внутриобщественное насилие, разрушит ненужные при таких условиях государственные машины и заменит их родовыми отношениями, которые, якобы, должны освободить от цепей и духовность, и нравственность, и носительницу этих начал — личность, иными словами, скатывался на позиции анархии. Полностью разделяя эту мысль Маркса, Энгельс писал: «Когда … государство становится наконец и фактически представителем всего общества, оно делает себя излишним … На место управления лицами становится распоряжение вещами и руководство процессами производства. Государство не отменяется, оно отмирает». В «Коммунистическом Манифесте» эта же мысль звучит так: «… пролетариат уничтожает самого себя, как пролетариат уничтожает все классовые различия и противоречия, уничтожает государство как государство».

Даже то недолгое функционирование анархических сборищ после Октября семнадцатого года, когда народу демонстрировалась именно родовая психология, убедительно показывает провальность доктрины основателя экономического социализма. Эта провальность обнаруживается и с помощью даже самого примитивного анализа. Известно, что отношения феодальные и капиталистические строятся по закону силы. Но на той же основе строятся и отношения родовые: самый сильный в окружении и с помощью менее сильных становится вождем, и эта элита получает большую и лучшую часть общественного продукта. А если это так, а это — так, должны доминировать и доминируют не нравственность и духовность, а лишь наделенная властью (силой) личность, которая подавляет любые личностные начала у других представителей рода. Свобода и справедливость, о которых так печется Маркс, попросту исчезают. Мало того, исчезает и сам человек, он становится некоей главной деталью машины, так как в новом обществе есть лишь «распоряжение вещами и процессами производства». Стоило ли огород городить ради столь великих целей?

Но если даже предположить, в полном соответствии с Марксом, что человек труда, в его терминологии — пролетарий, по какой-то неведомой причине не захочет эксплуатировать своего брата, другого пролетария, так как будто бы возникает нерушимая пролетарская солидарность, то неизбежен вопрос: как же будет управляться такое общество, где та сила, которая заставит одних пролетариев таскать бревна и готовить обеды, а других — сидеть за компьютером и эти обеды поглощать? По Марксу, эта сила — высокая пролетарская сознательность. Однако откуда-то эта сознательность должна появиться, появиться же она может лишь с помощью нравственного принуждения, и, значит, кто-то должен применить насилие к личности, то есть мы опять приходим к пониманию необходимости властных начал, потому что «распоряжение вещами и руководство процессами производства» к нравственности никакого отношения не имеют.

Георг Гегель, от которого, как от печки, плясали Маркс и Энгельс, столь наивен не был, а потому и не торопился с отменой государства, считая, вопреки своим последователям, что государство — это «действительность нравственной идеи», и значит, насилие присутствует, но это насилие носит иной, немарксистский, характер.

Можно ли было, имея на руках столь колоссальные культурные наработки, успешно двигаться дальше? Еще как можно было бы! Но российская история пошла совершенно иным путем, о пагубности которого мне и предстоит говорить на протяжении почти всей книги.

Самое страшное, что по смерти Сергия именно монастыри, рожденные его волей, первыми принялись закрепощать крестьян. Невежественные попы, сменившие на постах самого Радонежского и его учеников, объявили себя князьями церкви, то есть переняли монгольскую светскую организацию общества и перенесли ее на церковь. Главный атрибут монгольской политики — дань, сделался тогда и основой политики святых отцов. Он и по сей день — основа. Не взаимопатерналистские отношения между монастырем и вольной крестьянской общиной, а отношения сюзерена и вассала, мытаря и данника стали ежедневной и ежечасной практикой. Крестьянский кредит перестал быть беспроцентным, жертвенные приношения монастырям начали использоваться не по назначению — пошли в основном на обогащение монастырского начальства, на вклады в ценности и на обильное популистское кормление монахов, дабы они, как мы теперь говорим, не возникали. Разодетые в золото и жемчуга попы трясли перед мирянами заплатанной ряской Сергия и призывали жертвовать, жертвовать, жертвовать, а втихую ко всему этому отбирали у должников землю, приписывая ее к монастырской — создавали латифундии, заставляя обанкротившегося крестьянина либо идти в кабалу к монастырю, либо начинать осваивать новые земли под новые, но уже ростовщические займы.

Совершенно ясно, что с разрушением одной идеологии, а идеология патерналистской соборности Сергия была похерена, необходимо создание идеологии новой, иначе нация, не имея ясных целей и путей следования, попросту расползется и прекратит свое существование. И тут, как нельзя кстати для попов, на Руси появились три византийских монаха, принесших с собой имперскую идеологию «третьего Рима», которая своим покрывалом очень точно прилегала к крепостничеству и военизированному управленческому устройству. И попы завопили о том, что Россия, наследуя великие традиции Рима, хотя на самом деле ничего подобного она из Рима, кроме имперского духа, не наследовала, избирает для себя особый путь, что с помощью Сергия народ ее сделался избранником Божьим для охранения чистого христианства, а потому отныне и навеки русичи становятся стражами у врат Царства Божия. Безусловно, из-за своей мифичности идеология эта не могла воздействовать на реалии, то есть не позволяла вернуться к сергиевским первоосновам, зато она воздействовала на генетическую память народа, на ту память, в которой присутствовал святой и чистый дух Сергия, а потому, даже эфемерная, она взращивала в сердцах россов гордость за свое Отечество, возвышала человека в собственных глазах лишь осознанием принадлежности к избранному Богом народу. Как видим, здесь было не христианство, здесь был иудаизм, который строился на богоизбраннических законах Моисея.

Вполне понятно, что русская православная церковь из вселенской превращалась в национальную и в этом качестве, пусть окончательно и не теряла, но трагически снижала свое духовное предназначение.

На первом этапе, когда привнесенная недобросовестными попами русской церкви такая духовность служила материалом для восстановления порушенной нации, когда национальный эгоцентризм, а проще говоря, замкнутый национализм, обеспечивал самостояние нации в окружении давящих внешних сил (еще полностью не ушедшие монголы, угроза завоевания со стороны более развитых западных государств), это явление было положительным, но лишь с очень большими оговорками, так как мы знаем уже, что при Сергии то же самостояние и при тех же условиях было достигнуто иным способом — способом обожения человека. И, конечно же, совершенно невозможно принять новые идеологические установки с того момента, когда сложившаяся нация создала свое государство, а государство в свою очередь набрало мощь и когда эта мощь обернулась шовинистической ненавистью, направленной вовне. Это вроде бы исключается, но идеология «третьего Рима», до неузнаваемости уродуя Объективный Дух, вернее — атмосферу его функционирования, уже с самого начала стала яростно работать против собственного народа, духовно закрепощать его. Названные явления наблюдались во всех молодых нациях, хотя это вовсе не оправдывает русское поповство. И тем более не оправдывает потому, что был во всеуслышание заявлен особый путь. Это при Сергии он был особым или, лучше сказать, неведомым, но не теперь. Коротко говоря, сосредоточив свое внимание на узконациональных задачах, идеологический орган того времени — православная церковь превратилась в националистическую и в этом качестве годилась лишь для обслуживания светских, и не самых лучших, интересов, но никак не для руководства народным разумом в полном смысле проповеди Божьей: «нет ни эллина, ни иудея».

Вдумчивый читатель здесь обязательно должен сказать мне: но как же так — ведь проповедь национального самостояния была и при Сергии, разве не он звал на битву с монголами, а значит, разве не насаждал все тот же замкнутый национализм? Никак не могу с этим согласиться по той простой причине, что Сергий никогда не звал к порабощению других народов, он звал к освобождению от чужого порабощения; не звал он и к уничтожению монголов, он добивался изгнания их. По-иному же говоря, пробуждал духовное начало «свобода«. И главное — не за чей-то счет, а за счет собственный. Народ призывался к жертвенности не ради приобретения власти над кем-то, а во имя свободы и Любви на освобожденном пространстве. Постсергиевская же церковь подменила Христову всесветную любовь Моисеевой ненавистью и спесью, и, выходит, говорить о свободе вообще не приходится.

Ослабление Киевской Руси по времени совпало с усилением западных и южных (Османская империя) народов, которые жаждали расширения территорий и людского ресурса для укрепления могущества. Известно, скажем, что турки использовали захваченных рабов для пополнения армии, не брезговали в ратном деле пленниками и поляки. А потому как следует не укрепившаяся, только-только избавившаяся от монголов Русь Московская или Лесная, как ее еще называли, вела тихую замкнутую жизнь, не потому что боялась влияния, а потому что страшилась нового закабаления и растворения в более сильных на данный момент народах, и спешила с дооформлением государства. Церковь в этих условиях обязана была, что и делала — честь ей и хвала! — заботиться о сбережении слабого народа своего. Но как только народ окреп, возмужал, превратился в нацию и обрел, пусть не такую, как нужно было, но все-таки прочно структурированную на дворянской (читай — военной) основе государственность, она принялась огнем и мечом навязывать свою веру уже другим народам.

Не могу не напомнить, что именно против идейной и физической дикости, хотя и далеко не такой запущенной, как в России, восстала передовая протестантская мысль на Западе и начала Реформацию, которая привела в конце концов к развитию республиканского мышления и правления. Правды ради, следует напомнить, что реформа церкви и там не была совершена полностью: католицизм, лишившись латифундий, сохранил, однако, все атрибуты Моисеевой идеологии, продолжал исповедовать эту идеологию и протестантизм, несмотря на то, что с нею беспощадно боролись самые лучшие европейские умы, первым среди которых был великий нидерландский гуманист Эразм Роттердамский. Они предлагали практически то же самое, что уже было сделано Сергием, то есть звали к пути, начертанному Христом, но колокол христианских гуманистов услышан так и не был, а потому никто и не собрался на великое вече. «Не знаю, чему дивиться, — писал Эразм Роттердамский, — ленности или неблагодарности смертных: хотя все они меня (глупость. — В.Б.) усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжении стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости». Европа весело похохатывала над его сатирами, но при этом не забывала взращивать себялюбие, лесть, чревоугодие, разврат — словом, все то, на что направлял сатирические стрелы Роттердамский; путь Христа казался ей слишком чистым и аскетичным, дружить с Моисеем было приятней и вольготней.

И тем не менее, Реформация разбудила демократические государственные формы, которые в развитии позволяют двигаться к Христу, а это уже что-то. Русская передовая мысль шла куда дальше! Нил Сорский и Максим Грек предложили возврат к идеям Сергия, чем до смерти напугали даже сочувствовавших им попов, и — оказались в местах не столь отдаленных, как в местах не столь отдаленных оказались их соратники. Следует заметить, что настоящего осмысления дальнейшего пути России так и не возникло — были лишь протесты, которые не разбудили народ, а потому тот самый раскол, который на Западе принял организованные и главное — осмысленные формы, в России превратился в кухонную свару, а это привело к тому, что отставание от передовых стран только увеличилось. Русь стала не просто отдаленной провинцией человечества, она стала гнездилищем дикарей, и это после света, который принес ей Сергий.

Идеологическая борьба внутри русской православной церкви, как я уже отмечал, началась одновременно с первичным закрепощением крестьянства монастырями, а главным идеологом крепостников сделался Иван Санин, по пострижении в монахи взявший себе имя Иосифа Волоцкого. Провидение прибегает иногда к удивительным трюкам — человек, напрочь испоганивший чистое лицо сергиевской Руси, вырастивший коросту на теле народа, будто по заказу родился в селе с символическим названием Язвище.

Однако прежде чем говорить о Волоцком, о его безжалостных сторонниках и противостоявших этой силе волонтерах чести, мне хотелось бы снова глянуть на страну, оставленную Сергием Радонежским, и по возможности рассмотреть все нюансы ее внутреннего социального положения. Я раз от разу задумываюсь о той эпохе потому, что история, как известно, имеет тенденцию повторения, и глубинно не уразумев, что именно способствовало разительным переменам тогда, вряд ли можно понять дальнейшие непростые развороты событий.

Естественный вопрос встанет перед всяким, кто задумается о пробужденной личности. Личность — это, прежде всего, самостоятельное мышление, которое изначально противоречит мышлению общепринятому, тем устоявшимся представлениям, которые бытуют в стабильном обществе. С одной стороны, инакомыслие — двигатель прогресса: нельзя как бы то ни было меняться и что бы то ни было менять, если мы принимаем за абсолют то, что уже имеем. Но в то же время, несогласие демиурга с существующими порядками есть и преступление против людей, которые выстроенные порядки поддерживают, а таких индивидов в устойчивых обществах большинство, иначе эти общества попросту не были бы устойчивыми. Творческая энергия личности побуждает к разрушению уже наработанного, к совершенствованию уже признанного абсолютно ценным и предлагает преобразования, которые должны в корне поменять привычное, подобно землетрясению начинает трясение общественной психики, что вызывает у людей впечатление катастрофичности, которое лишь усиливается, когда личность становится массовой.

Вот как о том же самом пишет Георг Гегель: «Скептическое самосознание в переменчивости всего того, что хочет укрепиться для него, узнает на опыте свою собственную свободу как свободу, им самим себе сообщенную и им сохраненную»… Такое «сознание есть абсолютный диалектический непокой… это сознание вместо того, чтобы быть равным себе самому сознанием, именно в этом на деле есть лишь просто случайный хаос, головокружительное движение беспрестанно себя порождающего беспорядка. Оно есть этот хаос для самого себя, ибо оно само поддерживает и производит этот движущийся хаос». Говоря по-другому, инакомыслие и антропоцентрическая свобода, с которой, как правило, выступает против устоявшихся процессов мышления личность, исходя из слов Гегеля, является абсолютным преступлением, так как оно не может быть «равным (уравновешенным. — В.Б.) себе самому сознанием».

Подобный подход мне кажется совершенно неправомерным потому, что исторически за каждый устойчивостью обществ следует «абсолютный диалектический непокой», но именно из хаоса, порожденного этим непокоем, в конце концов и вызревает новое равновесие на более высоком уровне, даже в том случае, если общество, не сумевшее преодолеть хаоса, гибнет. Когда бы это было не так, когда бы в обществах отсутствовало «скептическое самосознание» личности, не было бы смен формаций, мы по-прежнему сидели бы в пещерах и размахивали дубинами перед носом друг у друга — наступил бы идеальный покой, обозначающий для человеческой особи смерть. К счастью, сама жизнь есть хаос случайностей для человеческого сознания, так как сознание это не знает конечной цели Творения, иными словами, не имеет идеальной точки отсчета. Впрочем, мои возражения неуместны уже потому, что неугомонный Гегель опровергает сам себя, вводя как основу мышления «категорию противоречия» — единство взаимоисключающих и взаимопредполагающих друг друга противоположностей. К тому же, время от времени возникают такие парадоксы, которые опровергают все наши теоретические построения. Скажем, пробужденная деятельностью Сергия именно массовая личность, самим возвращением из дикости в цивилизованный мир снабженная будоражащим инакомыслием, тем не менее, никакой катастрофы не вызвала — общество не только не пришло в хаотическое состояние, но, вопреки должному, стабильно развивалось и совершенствовалось, а для этого, несомненно, должны были быть весьма веские причины.

Одну из этих причин я уже называл: в монастырской и околомонастырской жизни отсутствовала власть людей, там правил Бог, с которым не только не поспоришь, но которого никто не посмел бы даже попытаться подкорректировать, несмотря на наличие невероятно радикального инакомыслия. А это значит, инакомыслие естественным образом направлялось не на изменение установившихся порядков, а лишь на их внутреннее совершенствование, и больше всего — на совершенствование личности самого человека, на приближение его мышления к познанию Божественных задач. Это совершенствование, направляемое извне, подталкивало индивида к самосовершенствованию, к тому деянию, о котором тосковали и тоскуют все религии и философии. Видимый положительный результат сергиевских системных устремлений даже не задерживал, а попросту останавливал любые попытки инакомыслия вторгнуться в сферу действия Нравственного Закона, которые потом совершались сплошь и рядом, да к тому же — небезуспешно.

Вторая причина упрочения русской соборности — непрекращающееся давление монголов, то есть внешний фактор, сдерживавший расслоение внутреннее, хотя следует отметить, что полного единства в тогдашней Руси не было в связи с тем, что она жила как бы на двух параллельных курсах: безвластное существование монастырских и околомонастырских общин, и рядом с ними — общин городских и сельских, где правил не Бог, а люди — князья, бояре, дружинники. Что же сближало между собой эти два разновеликих курса, кроме угрозы со стороны монголов, что не давало русскому обществу развалиться надвое? А то, как я уже говорил, что, во-первых, превалировало всенародное служение, подкрепляемое, во-вторых, непререкаемым авторитетом Сергия Радонежского, со смертью которого разномыслие и обозначилось во всей явственности, а вместе с ним наметился и раскол нации, что и выразилось в возникновении двоевластия: церковь претендовала на первые роли в управлении, так как честь рождения нации принадлежала все-таки ей, князья же и дружинники не хотели уступить потому, что были верхушкой той военной силы, которая принесла победу с Куликова поля и которая продолжала расширять границы возникающей российской государственности, захватывая все новые и новые близлежащие территории, обороняла их от натиска западных соседей и теперь уже редких и слабых монгольских поползновений.

Чаще всего мы понимаем двоевластие как борьбу амбиций сильнейших на данный момент кланов. Люди с более глубоким взглядом усматривают за этой борьбой, кроме амбиций, желание перераспределения собственности, которая, возрастая количественно в чьих-то руках, и обеспечивает ведущее положение собственников в обществе. Однако уже при внимательном рассмотрении деятельности Сергия Радонежского видно, что не всякая власть зависит от собственности.

Пример Сергия, как примеры Платона, Эразма Роттердамского или Льва Толстого, свидетельствует о том, что гораздо большую власть над умами и душами имеют люди, по мнению которых собственность вообще не может обеспечить достаточной силы, что любую силу собственника можно победить не только большей силой другого собственника, но — даже претензией на собственность собственника со стороны несобственников, если они достаточно количественно и качественно организованы. Всей жизнью вышеназванных мыслителей доказано, что единственной непобедимой силой являются идеи, которые обладают тем большей притягательной мощью, чем ближе стоят к абсолютным представлениям, то есть к Божественным предначертаниям. Таким образом, получается, что уже сами идеи несут в себе колоссальную энергию наивысших наслаждений. Будь это по-другому, вряд ли бы кто-то стал идеями заниматься — ведь погоня за наслаждением, или удовольствием, и в самом деле является главным стимулом любого человеческого деяния.

Поначалу несколько примитивизируя сформулированную задачу, то есть говоря о достижении власти без собственности, мы должны констатировать, что, дабы оказаться в положении «властителя дум», нужно обладать высоким природным гением, невероятным желанием каторжного труда и таким же невероятным желанием аскетизма, то есть бескорыстия. Но последнее как раз и бывает самым трудным, а потому люди избирают не менее эффективный, но более легкий путь для достижения целей: не обладание капиталом духовным и нравственным, для чего и требуются аскетизм и каторжный труд, но капиталом физическим — собственностью, не самоограничение, а на его основе и самосовершенствование, но — самонасыщение, а с его помощью приспособление общественных отношений под свои интересы. Если мы вглядимся в историю, то легко обнаружим, что именно последним люди только и занимаются. Меняя государственности и время от времени их реформируя, человечество лишь приспосабливает мир к своим потребительским запросам, которые имеют постоянную тенденцию роста, чем и сводит каждого отдельного человека к положению животного, и ни в коем случае не желает ничего предпринять для создания условий очеловечивания, что в конечном счете является обожением самого человека. Мы восхищаемся великими аскетами прошлого и настоящего, вносим их в списки святых, ставим им памятники, указываем на них, как на Идеал, но следовать этому идеалу не желаем, и отнюдь не в силу того, что не обладаем подобной гениальностью — индивидуальным гением награждена от Бога каждая человеческая особь, — а потому что не задумываемся, какие неведомые удовольствия получают эти светочи и от своего аскетизма, и от самосовершенствования.

Дорога к удовольствию, к наслаждению всегда уставлена бесконечными препятствиями, и человек обязан непременно пройти через страдания в преодолении этих препятствий. Но чем менее преодолимы препятствия и в то же время чем больше страдания, испытанные от их преодоления, тем, казалось бы, больше и наслаждение от достигнутого. Однако мы знаем, что это не так. Добытая игрушка — автомобиль ли это, солидный ли капитал или должность губернатора, по получении уже не представляется нам невероятно ценным приобретением, в наших глазах она делается лишь этапом на пути к другим, как нам думается, более престижным игрушкам, как те, в свою очередь, снова станут лишь этапными вещами и явлениями. И тем не менее, наслаждение не от получения игрушки, а от чего-то другого человек испытывает. Что же дает ему это наслаждение? Как ни странно, это те мучительные страдания и творческое преодоление их, которые вели к поставленной цели. Ни страдания, ни преодоление пощупать невозможно, однако они более реальны и более действенны, чем та игрушка, которая досталась в результате. Даже власть, полученная с помощью большого капитала или высокого чиновничьего поста, приносит лишь относительное наслаждение, так как обладатель этих игрушек отчетливо сознает временность такой власти, ее эфемерность, сознает он и то, что власть эта досталась и осуществляется за счет ущемления других людей, что в конечном счете, если и не организует сопротивление такой власти, то, во всяком случае, она оставляет по себе недобрую память, а потому заботящийся о своем добром имени властитель вынужден заниматься задабриванием подданных, создавать хотя бы видимость заботы о них.

Совсем другое дело — власть не-собственника. Как всегда, точный Пушкин обозначил это явление словами «не продается вдохновенье». Не существует более мучительного страдания, чем страдание при беременности идеями и при рождении их, а потому нет и более совершенного и длительного наслаждения. Зачастую совсем не важно, сколь значимы эти идеи для человечества, важна их значимость для творца, реализовавшего свой талант полностью. Но если рассматривать самосовершенствование как приближение к Божественному идеалу, а рожденные при этом идеи в качестве стремления к осуществлению Божественного замысла, то страдания, при этом испытанные, пусть они и не будут видны окружающим, все равно принесут творцу наивысшее наслаждение даже в том случае, если их не сумеют осознать современники. Когда творец понимает, что точка отсчета находится рядом с Абсолютом, он наверняка понимает и то, что его идеи не затеряются во времени и найдут свое признание у потомков. А признание и есть настоящая власть. И власть эта прекрасна тем, что, в отличие от власти собственника, она не давит, не пригибает к земле, не насилует, а напротив — возвышает человека, над которым властвует, делает его чище и радостней.

Нетрудно догадаться, что именно этой, второй, властью обладал Сергий Радонежский, однако пользовался ею лишь в исключительных случаях — для укрепления слабых духом и для примирения враждующих сторон. Иное дело, Иосиф Волоцкий — он с самого начала избрал, несмотря на свой сан, власть не духовника, а собственника.

Санины были вотчинниками. Говоря об этом, я вовсе не собираюсь устанавливать прямую связь между обширной земельной собственностью, принадлежавшей отцу Ивана, и характерами членов этой семьи, хотя наличие богатства или его отсутствие в какой-то степени и обусловливает облик будущего гражданина, но в значительно большей степени, на мой взгляд, этот облик зависит от качества духовной атмосферы в семье, в которой оказывается еще несформированный маленький человек, даже больше — от незаметных глазу нюансов этой атмосферы, например, от количества любви, получаемого каждым ребенком, или от уровня взаимотерпимости в родственном клане. Как бы там ни было, а факты свидетельствуют, что в одной и той же семье рядом с гением альтруизма иногда взрастает человеконенавистник. Некоторые современные ученые пытаются объяснить это явление генетикой и утверждают, что аномальный индивид обладает специфическим хромосомным построением, которое и заставляет его становиться преступником. Если это так, у меня возникает естественный вопрос: как Сергию Радонежскому удалось из человекоподобных зверей, какими была наполнена практически вся досергиевская Русь, создать не просто человека, а человека, обладающего самыми высокими духовными и нравственными качествами, хотя хромосомный набор у озверевших субъектов был, вне всяких сомнений, разным, и что помогло Иосифу Волоцкому очеловеченные существа вновь перевести в тварное состояние? Как бы фантастически не выглядел ответ, он мне кажется единственно верным: Сергий наградил Русь любовью, и уже эта любовь, исходившая через людей от Бога, взращивала человека, Волоцкий и компания лишили Русь этой любви. Отсюда и потекли все последствия. Служение, введенное Сергием не только для дворянства, но и для крестьянства было подменено прислуживанием господину. А что за этим следует, лучше всех определил Грибоедов: «Служить бы рад, прислуживаться тошно!».

Учение Христа прежде всего ценно тем, что он принес на землю нормативную нравственность и нормативную духовность. На протяжении двух тысячелетий шкодливые умы пытались высмеивать многие его заповеди, особенно доставалось той, которая гласит: «кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». И действительно кажется странным смирение, с которым ты призываешься относиться к обидчику, к тому, что тебя лишают исконного духовного качества — достоинства, а ты не только не должен возражать, но больше — ты обязан поощрить оскорбителя. Да можно ли такое стерпеть? Немедленно дать сдачи, низвести негодяя до положения, в которое поставлен ты, то есть тоже лишить его достоинства. Адекватной ли будет такая реакция? Вроде бы адекватной, а значит, и вполне приемлемой.

Однако давайте посмотрим на проблему другими глазами. Вот что пишет по поводу Христовой заповеди «не противься злому» известный русский социолог Питирим Сорокин: «… акты, предписываемые этой заповедью, получают существенно различный вид в том случае, когда мы будем толковать их как «акты воздержания», с одной стороны, и как «акты терпения» — с другой. В первом случае эти акты получают характер пассивного воздержания от сопротивления обидчику. Действиям его не противься, как необходимому злу. Если бы можно было сопротивляться им, не нарушая нравственного закона, то такое сопротивление было бы желательно и необходимо. При второй же интерпретации этих актов они гласят: терпи обиды, ибо это терпение есть великая добродетель, в этом терпении есть великая ценность и для него нужны великие способности. Не несопротивление, а именно терпение нужно и требуется, чтобы победить зло и уготовить царство Божие. Не пассивное воздержание, а любовное действенное терпение подчеркивается во втором случае. Уже Достоевский с обычной прозорливостью подчеркнул эти акты терпения в противоположность Толстому в этом смысле — смысле терпения — разъяснил заповедь Христа «не противься злому». «Перед иной мыслью станешь в недоумении, — говорит у него старец Зосима, — особенно видя грех людей, и спросишь себя: «взять ли силой или смиренною любовью». Всегда решай: «возьму смиренною любовью». Решишься так раз и навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего».

Как видно из разъяснений Достоевского, человек, обиженный, но обладающий любовным терпением, не только не теряет своего достоинства, а напротив — многократно увеличивает его. Нет никакой речи о пассивной смиренности, так как любовь — «страшная сила, изо всех сильнейшая», она сама по себе есть активное действие сопротивления и пересоздания тварного существа в человека.

Подробней об этой идеологии я еще не раз буду говорить, сейчас же мне хотелось бы дать лишь краткое объяснение термина «антроподеизм».

Мерой всех вещей Сергий Радонежский признавал только Бога, а осуществление Божественного замысла видел лишь с помощью нормативной нравственности Христа. Реформация, начавшаяся век спустя после Иосифа Волоцкого, следуя по стопам древнегреческого философа Протагора, объявила уже «человека мерой всех вещей». По иронии судьбы Волоцкий стал предшественником Канта, который рассматривал как равнодоминантные две меры вещей — Божественную и человеческую. Вот это, последнее, и есть антроподеизм: человек вроде бы руководствуется Божественными предначертаниями, но в такой же мере вправе руководствоваться и предначертаниями собственными.

Позднее эта мысль приобрела в устах философов совершенно невероятную интерпретацию. Вот что, скажем, писал по этому поводу удивительный по силе мыслитель Николай Бердяев: «Актом своей всемогущей и всеведущей воли захотел Творец ограничить свое предвидение того, что раскроет творческая свобода человека, ибо в этом предвидении было бы уже насилие и ограничение человека в творчестве. Творец не хочет знать, что сотворит человек, ждет от человека откровений в творчестве и потому не знает того, что будет антропологическим откровением». И далее: «Бог премудро сокрыл от человека свою волю… и от себя сокрыл то, что сотворит человек в своем свободном дерзновении».

На протяжении истории народы выбирали свои пути интуитивно, а проще сказать — как очень пожелается. Лишь с вызреванием мощной философской мысли стало ясно, что жизнь любого народа, его поступательное движение должны совершаться по законам общественного развития. Законы эти не были и не могли быть созданы человеком, иначе придется признать, что человек провидит свое будущее. Законы эти дарованы нам Богом. Мы можем их только открывать, а непременное следование этим законам и является поводырем на пути развития по восходящей. Такие страны, как Римская империя или сегодняшний Чад, и разрушились лишь потому, что народы, населявшие и населяющие их, вовремя не распознали верной дороги, начертанной Богом.

Только от великой гордыни, которая, как известно, не просветляет разум, можно вообразить себя воистину соперником Бога, субъектом, способным поучать его. А потому вопрос должен быть поставлен так: способен ли отдельный индивид или сообщество без свободного творческого «дерзновения» в полной мере воспользоваться дарованным свыше правом выбора? Ведь перед нами, как правило, всегда два альтернативных пути: путь Божий и путь дьявольский. Совесть — голос Бога внутри нас, подсказывает, куда и как нужно следовать, но следовать отнюдь не вслепую, а применяя свои творческие способности, используя те, откорректированные Христовой нравственностью, прекрасные порывы души, которые заложены в нас изначально, как в существа космические. Кто же виноват, что мы без конца нарушаем этические нормы, отходим от Божественных предначертаний в угоду мелкокорыстным интересам и, естественно, разрушаем не только себя, но и то общество, в котором живем? И то, что мы называем карой Божьей, исходит совсем не от Бога, потому что Бог — это Любовь, а не Наказанье, как считали древние евреи, которых весьма существенно поправил Христос, и если мы все-таки подвержены каре, то подготовили и осуществили ее собственными руками, так как нарушили закон Божий внутри себя или уже сообща нарушили законы общественного развития.

Так вот, задолго до того, как две взаимоисключающих мысли — «Бог — мера всех вещей» и «человек — мера всех вещей» были иезуитски объединены стараниями отнюдь не полоумных философов, Иосиф Волоцкий предоставил себе позволение управлять от имени Бога, но при этом согласовывать свои поступки не с нормативной нравственностью Христа, а с теми нравственными представлениями, которые будут выгодны при осуществлении тех или иных мероприятий. Выведенная таким образом за рамки нормативной нравственности, власть церковная с облегченной душой благословила закрепощение крестьянства, как потом уже светская и церковная власти, объясняя свои деяния государственной и любой другой насущной необходимостью, оправдывали и убийства, и воровство, и ложь. Было бы полбеды, если бы антроподеизм исповедовала исключительно власть, беда была в том, что идеология антроподеизма принуждала следовать за собой общество, и оно, это общество, с оговорками, но признавая насущную необходимость лжи, убийства или присвоения чужой собственности, уравнивало и уравнивает себя с властью, становясь столь же порочным.

Понятно, что, в соответствии с законом относительности, ни в прошлом, ни в обозримом будущем не было и не будет идеального совпадения человеческой и нормативной нравственности, задача человечества состоит лишь в максимальном приближении к норме. Однако декларируемый или недекларируемый антроподеизм, оправдывая необходимость, соответственно делает ее нормой, а значит, не приближает, а отдаляет нас от заветов Христа. Если к этому добавить, что практика бытия показывает постоянный количественный рост необходимостей, то вывод напрашивается сам собой: человечество движется в обратном от Бога направлении, то есть по тупиковому пути, который не может не привести ни к чему другому, кроме самоуничтожения.

Теперь, видимо, ясно, что образованная Русь ко времени появления идей Волоцкого, в нравственном отношении еще достаточно чистая, не могла согласиться с подобными трактовками Христова учения, а потому и восстала как против провозвестника новой духовной политики, так и против иосифлян, как начали именовать его сторонников. Последователи святителя Сергия назвали себя нестяжателями. На первых порах им удалось привлечь на свою сторону даже Ивана Третьего, добывшего себе славу тем, что четырехдневной кровопролитной битвой и долгим потом стоянием против хана Большой Орды Ахмата на реке Угре он положил конец власти монголов, что делало его в глазах россов не просто героем, но отцом-избавителем.

Движение нестяжателей возглавил один из самых образованных людей того времени Нил Сорский. Рано приняв монашество, он почти немедленно отправляется в странствия, посещает Константинополь, Афон и другие цитадели православия, где уже скоро становится самым искренним приверженцем учения аскетов о пути человека к единению с Богом «через очищение сердца». Учение это, называвшееся исихазмом, имело сходство с индийской йогой — в нем также была разработана система приемов психофизического самоконтроля, направленных, однако, больше не на физическое самосовершенствование, но на самосовершенствование духовное. Понять стремление Нила Сорского именно к этому учению несложно: оно как нельзя лучше соответствовало той жизни, которую вел Сергий Радонежский, а следовать этому великому человеку Нил считал для себя обязанностью.

Однако только этим учением интересы любознательного монаха не ограничились. Понимая, что мир начался не со становления нации на Руси, что даже Византия, которая теперь оказывала достаточно мощное влияние на мировоззрение россиян, существовала не только благодаря христианству, но и величайшей эллинской цивилизации, которая подпитывала собою христианство, он вознамерился во всей глубине познать учение Платона, а потом увлекся неоплатониками Василием Великим, Григорием Назианзином и особенно Григорием Нисским, который в своих трудах как бы перерастал идею свободного индивида и рассматривал уже человечество как органическое целое, как коллективную личность, что не могло не льстить воображению русского монаха, на практике видевшего коллективную личность сергиевских монастырей и околомонастрыских общин.

По возвращении на родину Нил не узнал уже ни тех монастырей, ни тех монахов, которых покинул несколько лет назад. В Кирилло-Белозерском монастыре, где он когда-то принял монашеский постриг, правило барство иосифлян, а потому Сорский отказался вернуться под его сень и основал неподалеку небольшую обитель, куда очень скоро стал стекаться церковный люд, недовольный крепостническими порядками, насаждаемыми православием, и готовый, блюдя завет апостола Павла «не трудящийся да не ест», по-прежнему аскетически служить народу и отечеству.

Недоволен этими порядками был и уже упоминавшийся Иван Третий. Если в светском правлении барщинный труд на земле дворянина, как я уже говорил, можно было оправдать военной службой барина, то чем можно было оправдать барщинный труд крепостного на церковной земле? Великий князь прекрасно понимал, что, наращивая собственность и богатства, церковь стремится не просто потеснить власть светскую, но вообще низвести ее на вассальное положение, что в конечном счете и случилось постепенно во всем мире, когда стало ясно, что слияние идеологического, военного и политического аппаратов приводит к многократному усилению государственной машины, о чем свидетельствует хотя бы опыт большевиков, доведших это слияние чуть ли не до абсолюта. И хотя вопроса о том, что народ при таком возрастании властной мощи как бы становится всего лишь приводным ремнем машины, ее винтиком, тогда не возникало даже, в памяти великого князя, видимо, еще сохранялось понимание, сколь плодотворным было сотрудничество власти светской и власти духовной, когда последняя не была отщепенствующей по отношению к своей пастве, а, как отец в многодетной семье, трудились умом и руками значительно больше всех остальных членов этой семьи, оставаясь лидером лишь с помощью личного примера, а значит, организуя беззаветное доверие паствы к поводырям, что в конечном счете рождало по инерции и доверие к власти светской.

Сказав это, я вовсе не отрицаю борьбу амбиций светской и церковной властей: как Иосиф Волоцкий хотел быть безраздельным правителем Руси, так того же самого желал и великий князь Иван Третий. Если Иосиф Волоцкий по большому счету был попросту хитроумным выскочкой, умелым интриганом и краснобаем, но при этом в физическом смысле палец о палец не ударил для укрепления появляющегося государства, то об Иване Васильевиче Третьем этого не скажешь. Уже при жизни отца, благодаря уму, образованию и талантам, он стал полноправным соправителем. Это его дружинами были присоединены к Москве Ярославское, Ростовское, Тверское княжества, оставшиеся после Стефана Пермского вольными вятские и большая часть рязанских земель, целый ряд крупных городов, среди которых Чернигов, Новгород-Северский, Гомель, Брянск и вся Новгородская республика; это при нем Ливонский орден стал платить Москве дань, а Казанское ханство практически потеряло свою самостоятельность и не могло предпринять ни одного дела без позволения князя московского; это он ввел в обиход Руси широкую дипломатическую работу и установил добрососедские отношения с папской курией, с Германской империей, с Венгрией, Молдавией, Турцией, Ираном, то есть проявил себя не только великолепным воином, но и незаурядным политиком, умевшим мирными средствами заставить уважать себя и нарождающуюся державу. Вряд ли бы к первому венчанному царю московскому Ивану Васильевичу Грозному ходили на поклон послы со всего света, если бы не такой замечательный предшественник, как Иван Васильевич Третий. Мог ли он, спрашивается, поступиться достигнутым лишь из уважения к безусловно огромным идейным заслугам русской православной церкви? Конечно же, нет, а потому и решил дать бой попам на главном направлении — выдвинул идею секуляризации (передачи в светское правление) всех монастырских земель. Свершись тогда это чудо, останься церковь такой, какой она была при Алексии, Сергии и Стефане, Русь была бы избавлена от крепостничества и от будущего тоталитаризма, с которым мы срослись, как сиамские близнецы.

Но чуда не случилось. Спор между церковью и светской властью решился на соборе 1503 года и — решился полюбовно: церковь Иосифа Волоцкого отказалась от претензий на верховную власть, мало того, обязалась обожествить в проповеди власть светскую, Иван же Третий похерил проект секуляризации, при этом нестяжатели Нила Сорского, мощно подпиравшие своим плечом великого князя, остались с большущим носом. Через год иосифляне объявили нестяжателей еретиками — чего же можно было еще ожидать! — и потребовали расправы над ними, но все кончилось достаточно мирно пока, а потому Нил Сорский и смог спокойно продолжать свои ученые изыскания и стал первым на Руси мыслителем, положившим начало научной психологии и социологии. Куда меньше повезло священнослужителям, которые не сложили оружие и продолжали настаивать на необходимости нестяжательства.

Освещенный культурой нравственный облик человека формируется достаточно долго. Эмпирически установлено, что настоящими интеллигентами люди становятся лишь в седьмом поколении — тогда, в смысле видоизменения, на них уже перестает действовать окружающая среда. У всех остальных зависимость от среды прямо пропорциональная: разрушается или пересоздается среда — под воздействием этих процессов разрушается или пересоздается человек. Не хочу сказать, что при этом не встречаются психологически устойчивые индивиды, даже не прошедшие окончательной интеллигентской закалки. Однако они — не правило, а лишь исключения. Все дело в том, что в неустойчивых обществах перестают быть устойчивыми и нравственные представления: прекрасные каноны «не убий», «не укради», «не лги», «не пожелай» и другие, что соблюдались большинством населения в стабильном обществе, начинают повсеместно нарушаться, скажем, в голодные годы, в годы войны, в периоды революций и реформ, когда целиком или частично меняются идеологические установки и новые нравственные воззрения находятся в стадии становления, как в стадии становления находятся и общественные отношения. Формула нравственно недоразвитого сознания «я — как все», выступающая в такие времена в качестве недекларированного, а иногда и декларированного властями аморального дозволения, создает общественный фон, который не только не соответствует нормативной нравственности, но даже нравственности недавних устойчивых лет, когда, в связи с законом относительности, отступления от нормы, обусловленные принципом необходимости, конечно же, допускались, однако нормативного признания не получали. Мало того, эти отступления искренне или лицемерно, но пропагандистски осуждались, то есть в сознание масс внедрялась духовная ипостась «стыд», которая и служила главной сдержкой аморальных поступков. С удалением этой сдержки и утрачивает нравственные установки человек с недоинтеллигентской закваской, то есть морально разрушается, как и все нравственно невызревшее население, находившееся в цепях антроподеизма.

Шесть поколений отделяют Ивана Четвертого от Сергия Радонежского. И за эти сто пятьдесят лет крепостнической идеологией иосифлян народы Руси снова были низведены к тварному состоянию. Униженная зависимость человека от человека сделала свое грязное дело: свобода, воссиявшая было, не вследствие избавления от монгольского ига, нет, а вследствие приближения к нормативной нравственности Христа, была попросту забыта, а вместе с нею были забыты и духовные начала любовь, достоинство, творчество, стыд и другие. Жизнь превратилась в существование, а все потуги разума сосредоточились на самонасыщении. Вот в такой нравственно развращенной Руси и появился Иван Четвертый, на примере которого можно выстроить законченную теорию бытового неустойчивого сознания.

Вопреки внеисторически сложившемуся мнению, этот владыка, без всякого сомнения, хотел истинного блага народного. Хотел, но не умел его дать, потому что в полном соответствии с идеологией иосифлян пошел по пути, уже проторенному предшественниками, и думал, что благо народное, которым он грезил, может быть достигнуто не с помощью пересоздания общественной нравственности с целью приближения ее в Божественной норме, а с помощью ремонта недавно созданной государственной машины. Забегая вперед, скажу, что, несмотря на вроде бы вполне ощутимую его самодержавность, Иван в стране по-настоящему никогда не правил, потому что всем управляла уже угнездившаяся в подсознании иосифлянская идеология антроподеизма, которой, даже не подозревая об этом, подчинялись и царь, и дворяне, и народ, а потому, вместо отказа от антроподеизма, Иван всю жизнь исправлял следствия этой причины: отстранял от власти вотчинников и, нагоняя на них страх, пытался снизить таким образом давление на крестьян; дабы защитить все те же низы, создавал юридическую систему, всегда отвратительно работающую при феодализме, который склонен больше к праву этическому; тиранил идеологов-попов, хотя в противовес им в идеологическом смысле ничего не предлагал, и в конце концов, отчаявшись добиться хотя бы мало-мальских сдвигов к лучшему, безвольно опустил руки.

Сказанное вовсе не означает, что официальная церковь была-таки сломлена репрессиями. Она продолжала формировать очень своеобразный лик нации и окончательно сбивать с толку пытавшегося что-то делать самостоятельно государя. Постоянно тревожимые противоборствующей мыслью нестяжателей, иосифляне прекрасно понимали, сколь низко пал за полтора столетия при Сергии невероятно высокий русский дух, а потому и находились в неустанном поиске идеологических подпорок, которые одновременно и подняли бы этот дух, и не помешали политике закрепощения.

После ухода с политической арены Нила Сорского (1508 г.) и его гонителя Иосифа Волоцкого (1515 г.) движение нестяжателей возглавили Максим Грек и Матвей Башкин. Можно было бы обойтись исключительно этим упоминанием, так как в идеологическом плане ничего нового, по сравнению с Нилом Сорским, они не внесли, но слишком чистыми и прекрасными были эти люди, чтобы не воскресить память о них хотя бы несколькими короткими словами.

До появления на Руси Михаил Триволис, известный нам под именем Максима Грека, долгое время учился в Италии, где именно в эти годы совершалось буйство Возрождения, где мысль и творчество проснувшегося от многовековой феодальной спячки демиурга пытались возродить великие традиции Эллады и Рима, вытащить индивида из грязи и тьмы кромешной, сделать его значимым и сильным. Все было необычным для глаза монаха, вышедшего из стен задогматизированной церкви, и тем не менее, страстные проповеди провозвестника Реформации Джироламо Савонаролы, послушать которого стекались огромные толпы народа и по слову которого молодежь готова была сокрушить любые бастионы, звучали как мощный колокол нового грядущего времени и заставляли верить, что время это стоит на пороге и ни сегодня-завтра вступит в свои права, хотя на деле до первых шагов Реформации оставалось ни много ни мало — сто лет. Самое любопытное, что мысли Савонаролы по некоторым параметрам один к одному совпадали с тем, что осуществил когда-то Сергий Радонежский. Мысль о свободе личности носилась в воздухе, но всяк это освобождение от устаревших идеологических догм видел по-своему. Савонарола требовал от священнослужителей аскетизма, хотя и не настаивал на передаче власти от людей Богу, звал к очищению евангельского учения от позднейших наслоений, но сам ничего не делал для избавления от этих наслоений, бунтовал против крепостнических порядков, насаждаемых папством, и ни слова не говорил о светском крепостничестве. Однако и этого малого хватило для того, чтобы он был папством осужден и повешен.

Человек, выступающий против гниющей, а потому особенно озлобленной системы, всегда вызывает непреходящее уважение. Избирая жертвенный путь служения людям, он прекрасно понимает, что путь этот, как правило, заканчивается на кресте, и все равно следует зову своего сердца в надежде пробудить другие сердца, так как без постоянного наращивания нравственных усилий все большего и большего числа граждан исключен выход человечества из тварного состояния. Можно только представить удивление и ужас Максима Грека, когда он после ренессанской Италии оказался в российском болоте, приехав по приглашению великого князя Василия Третьего в качестве переводчика греческих церковных книг.

Русь всегда была щедра на самородков. Вспомним хотя бы Александра Невского, Ярослава Мудрого, Марфу-посадницу или Ивана Третьего. Был таким самородком и мелкопоместный дворянин Матвей Башкин. Он не ездил в Италию, не участвовал в философских диспутах, не читал Платона и Аристотеля, но наделен был генетической, впрочем, возможно, не только генетической памятью о деяниях Сергия, а из всех наук в совершенстве постиг лишь одну — учение Христа, особливо отметив для себя в этом учении мысль о Богом дарованном равенстве людей, а потому, вступив во владение своей небольшой вотчиной, не медля, отпустил крестьян на волю, стал пахать и сеять наряду с ними, а в свободное время ездил по соседним уделам с антикрепостнической проповедью. Но так же, как и самородками, славна Русь и своей непотребной сволочью — многочисленными доносчиками. Именно по доносу Матвей Башкин был арестован церковниками, осужден за «ересь» и заключен в монастырской тюрьме, а во времена опричнины по некоторым данным — сожжен. Во всяком случае, на свободе его уже никто никогда не видел.

Именно этой казнью, было ли это сожжением или гноением в застенке, и заканчивается эпопея нестяжательства, так и не получившая своего реформационного продолжения. Часть нестяжателей оказалась за границей и прославилась там, как Феодосий Косой, ставший одним из основателей движения антитринитариев, которые первыми сформулировали принципы унитаризма, другая часть безмолвием похоронила себя в России. Как бы там ни было, но во времена известного всем раскола идеи нестяжательства уже не воскресали. А жаль, так как идеи эти были куда более плодотворными, по сравнению с идеями, выдвинутыми западной Реформацией.

А как вела себя официальная иосифлянская церковь, она, что же, только казнила и мучила своих противников, сосредоточилась исключительно на крепостничестве и не предложила никаких духовных ценностей? Конечно же, предложила, но что это были за ценности, следует поговорить особо.

О духовном влиянии на Русь этой идеологии я достаточно подробно рассказал в главе «Бесплодие», здесь же хотелось бы подчеркнуть нечто другое.

Любое богоизбранничество всегда вызывало и будет вызывать в его носителях темные националистические чувства, нетерпимость к другим народам, агрессию, направленную на иные верования и государства. Уже начиная с Ивана Третьего, Русь вела себя так, будто все окружающее пространство обязано подчиняться власти Москвы и служить ей верой и правдой. Не следует думать, что соседние страны желали чего-то другого, кроме захватов: о мирном сожительстве разных народов речи тогда не шло. Но одно дело — захват чужих земель с целью ограбления и эксплуатации, и совсем другое — когда при ограблении и эксплуатации соседям навязывалась и чуждая идеология, то есть шла интенсивная духовная ассимиляция отнюдь не желавших ассимилироваться людей. Конечно, полная ассимиляция происходит лишь тогда, когда ассимилируемый этнос воспринимает язык, традиции ассимилятора и его религию. Но даже и неполной ассимиляции было достаточно, чтобы за одно столетие напугать все окружающие страны и заставить их возненавидеть Русь лютой ненавистью. Об этом говорит хотя бы тот факт, что государства, примыкавшие тогда к Балтике ни в какую не желали допускать Россию к морю: уже и в те времена было известно, что морской державе не только становится доступен весь мир, но эта доступность невероятно усиливает внутренние умственные и физические мышцы, заставляет интенсивно развивать производства, день ото дня становиться все более и более мощной страной. Вот почему Иван Четвертый на протяжении всего царствования не покладая рук вел борьбу за выход на балтийские просторы и вот почему так упорно сопротивлялись все прибалтийцы. Смени иосифлянская церковь тактику, не будь столь наступательно догматичной и непримиримой к другим верованиям, прибегни она к миссионерской политике Стефана Пермского, которой, кстати, очень успешно во всех частях света пользовалось католическое папство, цель могла быть достигнута и меньшей кровью, и в более короткие сроки.

Куда умнее вели себя западные соседи. Вот что по этому поводу пишет Арнольд Тойнби: «Стремясь лишить Россию выхода к Балтийскому морю, Польша, Литва и Швеция в ходе бесконечных войн Ивана Грозного постоянно навязывали русским договоры, которые лишали россиян многих западных земель, в том числе Новгорода и Смоленска». Как видим, дипломатия, а значит — умеренность, склонность к компромиссу, качества, которыми так широко пользовался Иван Третий и которыми зачастую пренебрегал Иван Четвертый, приносила много больше пользы, чем силовое воздействие.

Вообще-то, сублимация — это нарушение психологического равновесия как у отдельного индивида, так и у общества в целом. Одно дело, если это нарушение сопряжено с внутренней свободой. Именно в такой связке появляются Рембранты, Эдисоны, Булгаковы. И совсем другое — если человека заставляют сублимироваться и при этом связывают по рукам и ногам, что и достигалось воздействием иосифлянских идеологий. В этом случае мы, вместо живописца, увидим маляра, вместо философа — краснобая, вместо изобретателя — заурядного ремесленника. Но и это еще не все. Невозможность по-настоящему творчески осуществиться приводит в лучшем случае к озлоблению, индивидуальному и общественному, в худшем — к апатии. И того и другого в России всегда было с избытком, так как и богоизбранничество, и антроподеизм, несмотря на многочисленные идеологические наслоения, здесь никогда не исчезали. Стоит ли удивляться той амплитуде душевных колебаний, от яростного гнева до полной опустошенности, которая была присуща Ивану Четвертому? И если бы только ему одному! Подмена истинного лукавым искалечила все, без исключения, российские души. Не следует, однако, думать, что мы уникумы на планете — той же самой болезнью заражены и другие народы, и никакие цивилизационные подвижки, которыми мы привыкли так гордиться, с преувеличенным восторгом повествуя о прелестях демократии или достижениях технического прогресса, выздороветь человечеству не помогут. Но именно цивилизационными подвижками, и только ими, мир постоянно и занят. Не был оригиналом и государь московский Иван Четвертый, он тоже хотел улучшить человека с помощью косметического ремонта системы и облегчения участи трудовых масс.

К сожалению, имя грозного царя московского накрепко связано в нашем сознаии с опричниной — и только с опричниной!, с той безнравственностью, которую она насаждала, с той безумной кровью, которую отворила, а потому мы и видим в Иване исключительно монстра. Мало этого, интеллигентно не закалившись и потому обладая не столько этическим, сколько эстетическим сознанием, мы, с помощью литераторов, философов, художников и кинематографистов, намалевали в своем воображении образ маньяка, снабженного лишь низменными инстинктами и лютыми подозрениями. Не отрицая ни подозрительности, ни жестокости, ни личной мстительности Ивана, давайте все-таки постараемся всесторонне рассмотреть очень непростую личность этого человека, жившего в очень непростом времени.

У нас мало о нем известно, а между тем, именно он, писатель и философ, стоял у истоков ограничения самодержавности, хотя на словах и выступал за нее, именно он мечтал о просвещенной монархии, снабженной, как мы сказали бы теперь, командой прозорливых и знающих людей, именно он выдвинул идею опричнины. Под напором его мысли и не без его участия при дворе была сформирована Избранная рада, промежуточная структура между высшим боярством и царем, нечто напоминающее нынешний президентский совет, без одобрения которого монарх на первых порах и шагу не мог ступить. Между прочим, успехи начального правления Грозного во многом связаны с наличием Избранной рады, то есть с разделением властей.

К сожалению, Избранная рада не была однородной. Наряду с нововыдвиженцами, людьми, достигшими вершин, благодаря уму и талантам, в ней заседали как представители националистического русского духовенства, бесконечно тосковавшие об особом пути России и потому не желавшие ничего менять, так и латифундисты-вотчинники, тоже завзятые ортодоксы, князь Курбский, например, которые кому угодно готовы были глотку порвать, только бы удержать свои феодальные привилегии. У нас любят облагораживать Курбского, мол, вот какой — не боялся укоризны царю высказывать, клеймить его за жестокость. На самом деле это была крупная месть мелкого предателя, безразличного к реформам государя и судьбам народным, озабоченного лишь собственными амбициями и получившего за измену немалые владения в Литве.

С течением времени отходя все дальше и дальше от нормативной Божественной нравственности и почти полностью переключившись на нравственность, обусловленную принципами необходимости, мы, тем не менее, жаждем, как говорится, одновременно и рыбку съесть, и поиметь некое иное удовольствие. Скажем, литераторы, которые в своем творчестве по большей части опираются на Нравственный Закон, на нормы, принесенные на землю Христом, постоянно предъявляют претензии властям, высказывают неудовлетворенность их деятельностью, хотя власти, в отличие от художников, руководствуются законами юридическими, которые как раз и создаются на основе принципов необходимости, а значит, ничего, или почти ничего, общего с Божественной нравственностью не имеют. Человечество, постоянно подталкиваемое идеациональным (опирающимся на христианские нормы) искусством к постижению Божественного замысла с помощью Божественных же установлений и в то же время вынужденное давлением власти соблюдать юридические нормы, оказывается как бы в двух измерениях сразу. Отсюда — основная раздвоенность человеческого сознания, отсюда — наше постоянное слепое блуждание между нормами абсолютными и относительными, то есть Божественными и человеческими. Так вот, если промерять нравственность государственную, как и положено, нормами политической необходимости, то нечего стенать по поводу отрубленных Иваном боярских голов или по поводу голов стрелецких, которые отделил от туловищ топор Петра — с точки зрения политико-юридических норм это и правильно, и этично: нельзя же было допустить, чтобы интересы нации были разменяны на пятаки интересов отдельных индивидов, а именно этого и добивались бояре и стрельцы, как того же самого, но уже вполне успешно, добивается наша сегодняшняя номенклатура, что в России, что на Украине, что в Казахстане. Если же измерить нравственностью Божественной деяния палачей и казненных, то окажется, что и с той, и с другой стороны мы имеем людоедов, только одни из этих людоедов на данный момент оказались сильнее и сожрали других.

Из-за своей неоднородности, из-за разброса интересов Избранная рада распалась. И если мы вглядимся в нынешние структуры власти и расстановку сил в них, то, выделив интересы различных групп и группировок, борющихся за влияние на президентов, обнаружим ту же самую неоднородность. Это явление свойственно было всегда властным кругам, и будет свойственно до тех пор, пока власть не заживет по правилам, по которым живет общество, пока она будет отделена от народа. Эта отделенность рано или поздно приводит власть к падению, но, к сожалению, и к деструктурированности — общество, что и случилось практически сразу после смерти грозного царя.

Напуганные насмерть кочующими из столетия в столетие опричниками, особенно сталинскими, мы и в опричнине Ивана Четвертого готовы видеть лишь отрицательные начала, хотя опричнина создавалась как инструмент перераспределения власти, передача ее от влиятельных способным. И не только в ее кровавости дело, она и не могла стать не ущербной во всех отношениях — не было в стране институтов, которые смогли бы сдержать ее разгул: она точно так же вписывалась в иосифлянскую идеологию, как и все остальное.

Приобретая с царского соизволения вотчины, без чего (собственности) при феодальных ли, при капиталистических ли отношениях невозможно обрести устойчивого личного самостояния, вчерашние безродные умники и радетели реформ, готовые всем существом служить нации, мгновенно превращались в тех же бояр и замыкались на личных интересах. Вот почему опричнина просуществовала всего семь лет. Грозный уничтожил ее с той же жестокостью, с какой уничтожал старое боярство. Нет, вообще при существовании физической, то есть силовой, власти, при нежелании замены ее на власть духовную и — только духовную, оплодотворенную Нравственным Законом, человек, дорвавшийся до кормушки, не может сохранить ни ума, ни совести, которые служили бы всем, рано или поздно совесть подвергается забвению, а ум начинает обслуживать личные интересы хозяина. И это касается не только власти феодальной, но и существующей — демократической. Правда, у демократии больше сдержек, препятствующих разгулу языческих инстинктов, но мы знаем, что и в этих сдержках существуют дыры, в которые устремляются нечистоплотные деляги, исповедующие духовное вотчинничество, постоянно сопряженное исключительно с цивилизационным развитием мира.

А теперь настал момент взглянуть на государя московского с другой стороны. Еще современниками, иногда и не без злорадства, отмечены бесконечные душевные муки Ивана и такое же бесконечное его покаяние. Безусловно дикарь — чего стоит одно уничтожение псковской республики! — он был в то же время человеком глубоко верующим и не на шутку боялся Божьей кары за те преступления, которые совершал. С другой стороны, выросший в крови и на крови, которую постоянно воспроизводит принцип необходимости, он вряд ли представлял, как без нее можно обойтись, устраняя из системы правления одни слои общества и давая власть другим. Вопреки сложившемуся одностороннему мнению о нем, Иван, как это ни покажется странным, понимал, что главная его опора — в низах, и старался предоставить этим низам поле деятельности, о чем писал еще Петр Первый, называя Грозного великим предшественником и учителем.

Все эти мероприятия безусловно должны были сделать Ивана Четвертого привлекательным для масс государем. Еще очень долго после смерти монарха по городам и весям пелись о нем песни, в которых прославлялась «справедливая мудрость» царя московского.

Иван правильно почуял, что все дело в идеологии и идеологах, в том, что православная церковь своим националистически-догматическим мышлением тянет государство в глухую дикость, однако, вместо того, чтобы отнять у нее силу, то есть лишить латифундий и тем самым задушить идеологический тоталитаризм, а взамен предложить идеологию, которая нравственно совершенствовала бы массы и сделала бы их активными участниками преобразований, как это сделал Сергий, занимался истреблением иерархов. К концу жизни, бесповоротно запутавшись, он с горечью говорил, что «надобно ввести науку, потому что без нее Россия бессильна перед другими народами; науку можно получить только из-за моря, надобно призвать иностранных учителей».

Итак, предпринятое Иваном Четвертым переустройство общества с треском провалилось, и провалилось прежде всего потому, что массы так и не получили соответствующих духовным устремлениям нации ориентиров. Иосифлянский антроподеизм крестьянская Россия не приняла, да и не могла принять, так как идеология эта несла с собою крепостное рабство. Вряд ли кто-нибудь в низах понимал, откуда ноги растут, однако было совершенно понятно, что такое — вотчинничество, и уже неважно, порождением какой именно идеологии оно было. Народ возненавидел его сразу же из-за жесточайшей эксплуатации, а потому и приветствовал с восторгом царя, боровшегося с вотчинниками. Только по этой причине, а не по причине особой любви к грозному монарху московскому, о нем слагались песни и долгое время сохранялась добрая память. Если же заглянуть в социально-психологическую глубину этого явления, то нетрудно обнаружить страшную подоплеку: отлученный от сергиевского альтруизма и взаимопатернализма русский крестьянин с заветов Христа полностью переключился на заветы Моисея, где «не убий», «не лги», «не пожелай» звучат достаточно условно, чтобы их безукоснительно соблюдать, а потому желал смерти вотчинников, причем, смерти насильственной, и лгал самому себе, радуясь этой смерти, будто она сулила недалекое освобождение. Разве не такое же злорадство вело за собой взбесившиеся массы накануне Октябрьского переворота 1917 года, разве не мысль о том, что как только будут перебиты дворяне и буржуазные монополисты, сразу же наступит рай земной, и подвигла людей на революцию? Кто тогда думал, что это — протест против иосифлянства, кто вообще об иосифлянстве помнил? А разве сегодня кто-нибудь поинтересовался, с помощью какой идеологии из всех постсоветских конституций был вычеркнут канон о «равенстве и братстве», к которому теперь даже на буржуазном Западе относятся как к одной из ведущих доктрин, стараясь обеспечить права человека и гражданина? Разве не антроподеизм, накрепко связанный с принципом необходимости, движет нас в новые непролазные дебри, чтобы следом вызвать революционную бурю?

Именно неудовлетворенность народной души, и одичавшей-то под давлением этой неудовлетворенности, да к тому же — заразившейся апатией, и вызвала смутное время, последовавшее почти сразу за смертью Ивана Четвертого. Это смутное время лишь внешне характеризовалось межклановой и межгосударственной борьбой за власть, в сути своей это была борьба за овладение сознанием впавшего в языческое младенчество россиянина. И удержись у кормила Гришка Отрепьев (Лжедмитрий Первый), кстати, очень умный и дальновидный политик, такими ли извилистыми путями пошла бы Россия. Может быть, кому-то и кажется, что принял католичество Лжедмитрий, исходя из личных корыстных интересов; вся обстановка того времени говорит об ином, а именно о том, что он понимал ущербность зацикленного на особости Руси и исключительно на русской идее православия. Внегосударственное католичество открывало, в противовес этому, новые и весьма плодовитые перспективы. Мало того, тот же Лжедмитрий отвергал и иосифлянский антроподеизм и в своих планах лелеял мысль об уничтожении крепостничества, то есть жаждал повести Русь по пути западной Реформации.

Однако слишком поздно он явился: иосифлянство в той части идеологии, которая вдалбливала в сознание постулат о богоизбранности Руси, уже вошло в плоть и кровь народа, и он не хотел расстаться с идеей, которая столь ласково поглаживала его по самолюбию. Лучше всех эти настроения россиян уловил патриарх Гермоген, впоследствии замученный интервентами голодом за свою духовную стойкость. Это его грамоты с призывом к всенародному восстанию против оккупантов, рассылавшиеся по городам и весям охваченной шатаниями Руси, напомнили россам, что особый российский путь можно отстоять, лишь сохранив созданное государство.

Гермоген — это излет, пусть искаженной, но все-таки духовности в православной мысли. Никогда больше русская церковь не поднималась до высот истинного народного пастыря, она не поняла всесветности и всечеловечности Бога и его непреходящих нравственных заветов, и потому ей была уготована роль лишь проводника нравственности, где мерой всех вещей является человек. По-иному говоря, с высот духовного руководства народным сознанием скатилась до бытового уровня — поводыря овн.

Это явление свойственно не только православию или католичеству. Догматизированы на атроподеизме, а потому и остановлены в своем движении к Богу и другие религии. Скажем, конфуцианство в Китае, ставшее религией народа в первом веке до новой эры, когда император У-ди насильственно изгнал даосизм и обожествил, как недавно коммунисты — марксизм, учение Конфуция, многие позднейшие философы старались приспособить к быстро меняющимся реалиям жизни, а значит, требующим постоянного вмешательства все более совершенствующейся нравственности, однако идеологи конфуцианства и правящая элита, которой чрезвычайно выгодно конфуцианское деление народа на избранных и отбросы, пресекли любые попытки модернизации. Так же неподступно уже на протяжении почти трех тысяч лет охраняют свою религию и ортодоксальные иудаисты, хотя и тут были попытки модернизации, не увенчавшиеся успехом. Вот и сыплются бесконечные проповеди о богоизбранности, об особости той или иной нации и ни на что непохожем ее пути, от которых за три версты несет пещерным национализмом, то есть желанием разделения людей на чистых и не-чистых, на наших и не-наших. В существе своем — это твердолобое неприятие стремления человечества к совместному нераздельному бытию, доктринированному в учении Христа о Единой Церкви и Едином Всечеловеческом Соборе. Другими словами, священнослужители, сутью сана обязанные будить в своей пастве духовное начало Любовь, направленную не на народ, не на определенное общество, не на отдельную национальность, а на человека обоженного, отдаются идолопоклонству, язычеству, дьявольщине. И оберегая все это, если и не предают анафеме, то, во всяком случае, подвергают остракизму тех теологов, которые стремятся выявить самую глубину Божественных истин и очистить их от наслоений, созданных под давлением доктрины «человек — мера всех вещей». Так было с виднейшим русским теологом Владимиром Соловьевым, так было с французом Пьером Тейяром де Шарденом, так было с китайцами Хань Юем и Лао-цзы. Впрочем, этим список имен не ограничивается.

Церковь, погрязшая в антроподеизме, то есть присвоившая себе функции Бога, дабы возвыситься до духовного руководства массами, должна была мировоззренчески достичь уровня Бога, но у попов все-таки хватило ума понять, что это невозможно, и тогда, вместо проповеди духовно-нравственного, она занялась исключительно проповедью нравственного, хотя «нравственная сторона человеческой природы, — писал Владимир Соловьев, — менее творческая, в ней сильнее моменты послушания, и ее преобладание было выражением подавленности грехом. Явился даже соблазн отождествить религиозное с нравственным…» Но если есть «подавленность грехом», необходимо и покаяние. Именно проповедью покаяния церковь и занимается по сегодняшний день. Если эту проповедь перевести на бытовой язык, она прозвучит примерно так: сходи к дьяволу — согреши, но потом обязательно зайди к попу и покайся! Можно ли с такой идеологической установкой добраться хоть до каких-нибудь вершин? Чушь! Однако эта идеологическая чушь прекрасно организовывала феодальное, то есть рабское мышление народа, верой и правдой служившего тиранической власти от пращуров до наших дней.

Со стороны же противостоявшего Никону протопопа Аввакума было желание во внутрицерковной идеологической жизни отстоять не столько идейную сторону учения иосифлян, сколько ритуальность с этими идеями связанную: «До нас положено, — писал Аввакум, — лежи оно так во веки веков», возвращения же церкви духовного величия добиваться стихийными противостояниями безнравственным церковной и светской властям. Причем, безнравственность эту Аввакум видел не в создании латифундизма, не в закабалении крестьян, а в политических и бытовых неурядицах, связанных с неумным как церковным, так и светским правлением. Вместо вскрытия причин всех этих неурядиц — цель, которую постоянно преследовали нестяжатели, он сосредоточивал внимание на следствиях, требовал не смены государственности — работа, которую вели западные протестанты, а всего лишь улучшения нравов внутри государственности существующей, и потому обличал пьянство, чревоугодие, корыстолюбие, разврат и жестокость в проведении внутрицерковных обрядных реформ, то есть был очень далек от высоких идей истинных святителей церкви Нила Сорского, Максима Грека, Вассиана и Феодосия Косых, Матвея Башкина и Берсень Беклемишева, которые на мелочи не разменивались. Популярность же его в народе происходила оттого, что, будучи действительно талантливым писателем, он использовал в своих сочинениях исключительно бытовой язык со множеством скабрезных выражений и прямых матерков, а это, безусловно, льстило дикому первобытному сознанию паствы, по-иному же говоря, не вытаскивал это сознание из тварности, а еще больше в тварность погружал.

Аввакум в русской истории, на мой взгляд, не менее страшная фигура, чем Иосиф Волоцкий. Во-первых, с его именем связано языческое «очищение огнем», или самосожжение, которое практиковали многие его последователи, десятками во имя суеверий развеивая вместе с дымом по ветру староверческие селения и общины. Мало того, что это, как и при монгольском нашествии, обезлюживало Русь — пустели целые уделы, но — извращало основы учения Христа, который никогда не приветствовал самоубийства, так как в этом деянии особенно ярко просматривалась доктрина «человек — мера всех вещей», зарубленная Христом на корню. Во-вторых, оставаясь весьма примитивным догматиком, так похожим на сегодняшних марксистов-экономистов, он, не разобравшись в сути, с порога отвергал любые преобразования, а потому совсем не случайно последоователи Аввакума объявили антихристом Петра Великого и чинили так много препятствий его реформам.

Некоторые наши писатели приходили и приходят в умиление, изображая старообрядцев в качестве поборников нравственной чистоты и идейной свободы, то есть личностности. Что касается нравственной чистоты, то — да, у истинных староверов не было, скажем, того сексуального разгула, который постоянно наблюдался и наблюдается у ревнителей официального иосифлянского православия, морально чище выглядели старообрядцы и в отношении к иным религиозным установлениям — жестоко соблюдали посты, духовно и физически опекали своих сторонников, никогда не оставляя их на произвол судьбы. Но это, как мы помним, по определению Христа, языческие, тварные проявления, не имеющие ничего общего с нормативной нравственностью. То есть как официальное иосифлянство отказалось от Христа и скатилось к заветам Моисея, так к тем же заветам скатились и староверы, а значит, глубинной разницы между ними не было.

Если же рассмотреть самую суть старообрядчества, то нетрудно определить в нем одно из фундаменталистских течений, от деяний которых мир сотрясается в страхе по сей день, так как любой фундаментализм, светский ли он или церковный, обязательно связан с кровавыми преступлениями. Фундаментализм напрочь отрицает творчество масс, не возбуждает, а полностью игнорирует личностные начала, ослепляет веру, которая, по определению Гегеля, есть преодоление всякого сомнения и в зрячести своей придает гигантскую мощь творчеству, раскольнически выступает против соборности, то есть против единства нации, вводит безответственность жертвенности, превращает любовь в ненависть к инакомыслящим, таким образом бесстыдно выступает практически против всех духовных начал, хотя фанатически чертит на своих знаменах приверженность этим началам. Иными словами, фундаментализм — это всегда поклонение тварному языческому сознанию и постоянное безапелляционное укоренение этого сознания в своих сторонниках.

Конечно же, чтобы выбраться хотя бы на дорогу цивилизационного развития из трясины, в которую угодила постсергиевская Русь, как самый малый минимум была необходима смена формации (государственности), то есть отказ от крепостничества, расторжение брачных уз с затхлым укладом и традициями всей русской жизни; нужно было, чтобы во все сферы правления и деятельности пришел разночинный люд, снабженный жаждой личной инициативы. Но как показало будущее, даже это малое именно в России свершить было очень и очень не просто.