Третий человек

Иоанн, гл. 8, ст.41, 44, 47.

Наши умные предки, пристально вглядываясь в окружающую природу, довольно рано поняли, сколь сложна вроде бы хорошо знакомая каждому система, которую мы привычно именуем «человеком». Каких только определений не давали этому понятию — «человек». Демокрит называл его «малой вселенной», Сократ — «воплощенной добродетелью, устремленной к справедливости», Платон — «жизнью идеи», Капила -«игрушкой духа», Эпикур — «сборщиком удовольствий». Ветхий Завет — «образом и подобием Божьим», Декарт — «жизнью в мысли», Кант — «природой и самостностью в единстве», Дарвин — «высшей ступенью живых организмов», Маркс — «общественным продуктом», Шарден — «феноменом Вселенной», Шопенгауэр — «властителем воли», Новгородцев — «обоженной личностью», Соловьев — «духовным поборником стыда». Эти определения можно перечислять до бесконечности, так как каждый мыслитель, пытаясь понять процессы становления человечества, хотя и осознавая тщетность потуг, непременно дает свое понимание единицы этого человечества — человека. Остроумец Аристотель, ехидничая над самим собой и над всеми остальными, писал, что «если слово «человек» обозначает что-нибудь одно, то пусть это будет двуногое животное. Тем, что слово обозначает что-нибудь одно, я хочу сказать, что если у слова «человек» будет то значение, которое я указал (т.е. животное двуногое), тогда у всего, к чему приложимо наименование «человек», сущность бытия человеком будет именно в этом». Позднее с помощью сложнейших логических построений он придет к выводу, что человек, если он действительно человек, является светильником разума, но, к сожалению, дальше этого не двинется.

Понятно, что даже светильник разума должен иметь форму, которая позволит разуму развиваться. И, думая о формах, немец Освальд Шпенглер и англичанин Арнольд Тойнби пришли к мысли о существовании двух векторов развития человека и человечества — культурном и цивилизационном, что и по сей день некоторые философы смешивают между собой, принимая цивилизацию и культуру за одно и то же. Однако, по мнению Шпенглера и Тойнби, а с ними нельзя не согласиться, культура ведет нас по дороге вселенского познания, к духовным открытиям, которые очень часто невозможно применить на практике и, тем не менее, без которых человеческая жизнь выглядела бы сиротски обедненной, тусклой и скучной, более того, без которых и практика перестала бы совершенствоваться, так как без вроде бы ненужных в повседневной жизни достижений культуры у человека исчез бы полет фантазии; цивилизация же, используя наработки культуры, структурно организует нас, создает самые различные технологии как для облегчения материального бытия, так и для комфортности бытия общественного. И те и другие цивилизационные технологии всегда направлены на извлечение выгод, будь то военное технологическое усиление для упрочения собственной защищенности и для давления на другие, менее защищенные народы, или изобретения новых технологий повышения урожайности, добычи полезных ископаемых, стимуляции производительности труда, позволяющие наращивать экономические мышцы, или разработки новых технологических систем пропагандистского воздействия для одурачивания масс и — напротив, для придания мозгам этих масс определенной положительной энергетики. Технологические победы вызывают у нас радостные головокружения, и мы перестаем понимать, что с их помощью побеждаем, кладем на лопатки, сами себя, так как устремляемся к тварным самонасыщениям, забывая, по выражению Вл. Соловьева, о хотениях духа, который мстит нам за эту забывчивость, вызывает непонятную неудовлетворенность, заглушая которую, мы кидаемся к новым тварным технологиям и уже у гроба понимаем, что все наши усилия были бессмысленными, а жизнь прожита зря, хотя и неизвестно, как это случилось и откуда эта тоска по чему-то недопонятому и недоделанному.

Дух (пуруша) есть зритель, свидетель, гость — он одинок и страдателен.

Природа (практити) есть средство для духа, — она приготовляет его к избавлению.

Соединение духа с природою подобно соединению хромого со слепым. Слепая, но богатая действующими силами природа несет на себе бездействующего, но зрячего (сознательного) духа. Этим производится все творение.

Дух испытывает страдания жизни и смерти до тех пор, пока не отрешится от связи с природою.

Подобно тому, как танцовщица, показывающая себя собранной толпе зрителей, кончает пляску и уходит, так удаляется производящая природа после того, как она показала себя духу во всем своем блеске. Танцовщица уходит, потому что ее видели зрители, зрители уходят, потому что они насмотрелись: также расторгается полным знанием связь духа с природою. Я видел, насмотрелся на нее, говорит дух. Меня видели, говорит природа, и они отвращаются друг от друга, и нет более причины для их связи и для происходящего от этой связи творения».

Как видим, у Капилы дух как бы играет с природой в земной жизни, но в целом они будто и не связаны между собой. Но и последующие философы не далеко ушли от основателя индуистской дуалистической системы, даже современные исследователи Вед продолжают утверждать, что «как только живая искра покидает машину тела, оно становится бесполезным»*, то есть хотя и отстраняются от дуализма, но остаются при мнении о жизни лишь духа, но не плоти, в которой временно пребывает дух, ни на йоту не отходят от весьма витиеватых и не слишком понятных иностранному читателю сутр (трактатов) Вед. Ни один из них даже в уме не держит, что именно тело вырабатывает и накапливает энергию мысли и энергию памяти, которые дух и уносит с собой, а значит, идет постоянное живое взаимообогащение духа и плоти, но не только очищение духа в плоти.

Веды сообщают нам, что все происходит от Него (Брахмана) и все покоится на Нем. И после уничтожения все погружается в Него же. Потому Он — конечная причина всех причин, сочетающая в Себе созидающее, движущее и поглощающее начала. Эти начала не могут быть присущи безличному объекту.

Веды сообщают нам, что Он, единый, стал многим. Когда Он того желает, Он бросает взгляд на материальную природу. Пока Он не бросил взгляд на материальную природу, материального космического творения не существовало. Следовательно, Его взгляд нематериален. Материальные ум и чувства не существовали, пока Господь не бросил взгляд на материальную природу. Таким образом, Веды неоспоримо доказывают, что Господь обладает трансцедентными глазами и трансцедентным умом. Они нематериальны. Таким образом, Его безличное описание — это отрицание Его материальности, а не того, что Он — трансцедентная личность.

В конечном счете слово «Брахман» означает «Личность Бога». Осознание безличного Брахмана есть не что иное, как концепция материальных проявлений, взятая со знаком минус…

Ведическая мантра (постулат) гласит, что у Абсолютной Истины нет ни рук, ни ног, но тем не менее Она передвигается быстрее всех и принимает все, что Ей с преданностью предлагается. Последнее утверждение несомненно предполагает, что Господу присущи качества личности, хотя Его руки и ноги отличны от материальных рук, ног и прочих органов чувств.

Таким образом, Брахман отнюдь не безличен, однако косвенные толкования таких мантр приводят к возникновению ложных представлений о безличности Абсолютной Истины. Абсолютная Истина, Личность Бога, исполнена всех достояний и, следовательно, обладает трансцедентной формой совершенного бытия, знания и блаженства…

Исполненный всех достояний Брахман обладает многообразными энергиями, которые делятся на три типа, если следовать авторитету «Вишну-пураны», где утверждается, что существует три первичных трансцедентных энергии Господа Вишну. Его духовная энергия живых существ относится к высшей энергии, тогда как материальная энергия — это низшая энергия, источником которой является невежество… Иначе говоря, живые существа расположены в пограничной энергии, занимая промежуточное положение между высшей (духовной) и низшей (материальной) энергиями, и пропорционально тому, в какой степени живое существо соприкасается с материальной или духовной энергиями, оно находится, соответственно, на более высоком или более низком уровнях существования… Господь пребывает вне низших и пограничных энергий, и Его духовная энергия проявляется в трех различных аспектах: как вечное бытие, вечное блаженство и вечное знание»*.

* В этой цитате вызывают удивление «органы чувств», к которым «относятся» ум, руки и ноги.

Противореча Ведам, индусские мудрецы догадывались, что мертвая плоть зарождается духом и живет с помощью духа, хотя жизнь плоти и временна, что нормальное вызревание духа осуществляется за счет обязательного ограничения тварных требований плоти (аскетизм), что качественное становление духа начинается с непременного углубления в культуру, или в сокровенное, как они это называли, или Божественное, как называем мы, знание, которое и помогает хотя бы частично высвободиться из тяжких объятий тварного мира и устремиться в истинную, вечную, жизнь, то есть в жизнь, где безраздельно властвует духосознание, посвещенное в Божественные таинства и участвующее с помощью самых различных положительных воздействий на пространство-время в совершенствовании Космоса. С опорой на такое видение мира у индусов оформились и нравственные нормы поведения. Не было четко сформулированных принципов — они появятся в иудаизме, давалось представление о добродетельности, а потому поощрялась живая активность человека, даже в его тварных проявлениях, так как и тварь не лишена позывов к добру, и напротив — осуждалась пассивность, которую позднее, с подачи Капилы, воспел Будда (правильно — Буддха). Нужно помнить, однако, что поощрялась лишь та активность, которая была направлена пусть к цивилизационному, материально-технологическому, но обязательно всеобщему благу, главным же требованием оставалось осуществление уже в земной жизни бытия духа, а потом только бытия плоти. Вот как звучали правила, предписываемые правоверному индуисту:

а) Первое, что обязан сделать человек, если он человек, это достигнуть самосознания, то есть понять, что он одна из сущностей Бога, а потому материальность мира — всего лишь оковы, которые необходимо сбросить.

б) По мере развития знания о внутренних богатствах Господа, преданный переходит в стадию очищения.

в) Первые шаги к очищению приводят к братскому отношению к Господу, дальнейшее же очищение — это чувство дружбы с Господом на равных.

г) Следующая стадия — абсолютная породненность с Господом, любовь к Нему.

д) И, наконец, стадия супружеской (взаимосозидающей) любви — высшая стадия любви к Богу.

Однако ведическое понимание столь противоречиво, что, скажем, уже в молитвах, обязательных для индуиста, нет ни братского отношения, ни породненности, ни супружеской любви к Богу, есть лишь рабское поклонение перед Ним:

«О мой Господь, одно Твое святое имя способно даровать благословение всем живым существам, а у Тебя сотни и миллионы таких имен, как Кришна и Говинда. В эти имена Ты вложил Свои энергии, и нет даже строгих правил воспевания Твоих имен. О мой Господь, по доброте Своей Ты дал нам возможность легко приблизиться к Тебе, воспевая Твои святые имена, но я настолько неудачлив, что не чувствую влечения к ним».

«Воспеваю святое имя Господа в смиренном состоянии ума, считая себя ниже соломы, валяющейся на улице. Я готов стать терпеливее дерева, чтобы освободиться от ложного престижа и всегда быть готовым оказать почтение к другим».

«О всемогущий Господь, я не хочу копить богатства, мне не нужно ни прекрасных женщин, ни последователей. Я хочу только одного — беспричинного преданного служения Тебе, жизнь за жизнью».

«О мой Господь, когда же глаза мои украсятся слезами любви, беспрестанно льющимися при пении Твоего святого имени? Когда дрогнет мой голос и волосы зашевелятся на теле при повторении имени Твоего?»

«О Говинда! Каждое мгновение разлуки с Тобой кажется мне вечностью. Слезы льются из глаз моих, как потоки дождя, и без Тебя весь мир кажется мне пустым».

Со временем театр, изобразительные искусства, литература и философия в Индии возродились, но это уже были не то искусство и не та философия — материализация духосознания бесследно не исчезла, напротив — отложила свой разрушающий отпечаток, как бы ряской затянула чистый родник. Религиозный Логос философии, постигавший истинные, а они неземные, сути Любви, Добра и Красоты, опустился до бытовых значений: Любовь была низведена к сексуальным наслаждениям; Добро стало пониматься почти исключительно в качестве физического насыщения — знаменитое «ты — мне, я — тебе»; Красота, еще недавно приравненная к Духу Святому, приобрела форму украшательства. Даже нынешние индуистские философы остаются всего лишь толкователями древних Вед, то отрицают тварность, то воспевают ее, не чувствуя истинной сущности добродетели, хотя со времен возникновения ведической культуры прошли не только тысячелетия, но был наработан гораздо более совершенный, чем ведический, религиозный и философский опыт, и мир стал все дальше и дальше уходить от ведантизма, тянущего этот мир к дряхлой первобытности.

Думаю, однако, Шпенглер недостаточно точен, определяя неисторичность сознания смутной массой текстов, «к которой каждый прибавлял что ему вздумается», то есть потоком мыслей, пытающимся нащупать параметры бытия, найти основу взаимоотношений Природы (Бога) и человека. Это как раз — историчность, так как есть постоянное продвижение познания. Неисторичность возникает тогда, когда замирает само познание, когда оно начинает ходить по кругу строго очерченных проблем, даже не пытаясь критически осмыслить уже наработанное знание и от упрощенного в этом знании отказаться во имя постижения более сложных истин. Но ни критики, ни отказа от пошлых догматов в индуизме не случилось. У ведических философов разум как бы дремлет, в нем никогда не возникает оценки качества древних установлений, философы занимаются лишь толкованием чувственно найденных, а потому далеко не совершенных знаний о частном и Целом. Частное у них находится в полной зависимости от Целого, частное не только производное Целого, но и его всего лишь незначительная деталька, которой Целое распоряжается исключительно по своему усмотрению. Отсюда — все пороки индуизма.

Может быть, именно в связи с лишением человека права выбора, в индуизме каждый новый пророк (толкователь Вед) как бы освобождался от узурпаторского давления Космоса и получал звание Господа, то есть наделялся и по сей день наделяется Божеской творческой силой, Божеским Духом и Божеским Разумом, а потому в богах индуизма числятся не только Кришну, Шива, Рама или Вишну, но — все, кто когда-либо занимался осмыслением древнейших постулатов или, лучше сказать, объяснением этих постулатов, что значит, сознание рядового индуса под влиянием различных точек зрения, внушаемых в разных школах, никогда не становилось определенным, жестко структурированным и направленным на саморазвитие, оно было раз и навсегда заторможено на расплывчатых, плохо понимаемых догмах, которые без всяких сомнений и рождают неисторичность. Вряд ли можно оспорить то, что догмат о рабской зависимости человека от Высшего Существа и привел в конце концов индусскую философию к утверждению необходимости нирваны, то есть к полному отказу от взаимодействия с этим Высшим Существом — к выпадению из истории, а точнее — к невключенности в историю, которая началась лишь с приходом Христа. Мало того, сама неотделенность религиозного и философского сознаний друг от друга, смешение их, предоставляла человеку возможность выбирать между различными установками, окунала в примитивность восприятия, почему под давлением ислама и произошло опрощение духосознания индуса. Наконец, в-третьих, условность отношения к добродетели нередко приводила к оправданию безнравственности самих богов индуизма. «Для сбитых с толку людей с атеистическими наклонностями, — пишет Прабхупада, — Господь Будда является олицетворением теизма. Поэтому он хотел прежде всего положить конец обычаю убийства животных. Убийцы животных представляют собой опасность на пути, ведущем… к Богу. Есть два типа убийц животных. Иногда душу тоже называют «животным», то есть живым существом. Таким образом, и те, кто забивает животных, и те, кто забыл, что они — душа, в равной мере являются убийцами животных… Невозможно придумать большей нелепицы, чем утверждение о том, что убийство животных не имеет никакого отношения к духовному самосознанию… Принесение животных в жертву, о котором говорится в Ведах, не имеет ничего общего с бесконтрольным истреблением их на бойнях… Господь Будда на словах отверг авторитет Вед. Он пошел на это, чтобы уберечь людей от греха убийства животных, а несчастных животных — от боен, устраиваемых их старшими братьями, которые много говорят о всеобщем братстве, мире, справедливости и равенстве. Пока убиваются животные, о справедливости не может быть и речи. Господь Будда хотел прекратить это повсюду, поэтому его учение ахимсы распространилось не только в Индии, но и за ее пределами.

Согласитесь, что система доказательств современного индуистского философа, в желании любым путем оправдать кумира, хромает на обе ноги. Но это — не главное. Главное заключено в самом подходе к добродетели — к ее составным: к стыду, справедливости, равенству, свободе и т.д. Если человек — избранник Божий, а этого не отвергают и Веды, то, по меньшей мере, не серьезно приравнивать его душу к душе животного, которое богоизбранным не является. У животных примитивное сознание имеется, а вот духосознания, несмотря на наличие души как источника жизни, нет.

Если от космологических установок перейти к жизненным фактам, то любого мыслящего человека немедленно охватит смятение от невозможности, следуя наставлениям Будды, принять какое бы то ни было определенное решение. Скажем, как поступить при нападении тигра — дать ему сожрать себя или все-таки убить, хотя религия это и запрещает? Или… что делать, если без питания мясопродуктами, а это наукой установлено точно, человеческий разум по-настоящему развиваться не может; что в этом случае сделать — есть мясо животных или перейти на сплошную травку и остаться недоделком с младенческими мозгами? Возникают и другие вопросы: например, кому должен быть равен человек — амебе, корове, крокодилу, которые, безусловно, имеют душу, или все-таки другому человеку, а может быть, даже и Богу? А по отношению к кому нужно быть справедливым, о ком заботиться, чему и в каких случаях отдавать предпочтение? Ни на один из этих вопросов в Ведах, как и у их толкователей, ответа не найти. Ни религиозная мысль индусов, ни их философия так и не определили сущности блага, то есть четко не сформулировали нравственных канонов, слишком много думали только о Духе, не включив при этом рычагов Разума и Творчества, а потому как были в древности, так в ней и остались. Цивилизационное развитие — не в счет.

Таким же неисторическим и безнравственным выглядит сознание и древнего грека, не без помощи египтянина создавшего вторую по значению культуру — античную. Здесь мы наблюдаем то же многобожие, что в сущности означает — безбожие, радостное принесение себя на заклание тварности и еще больший плюрализм философских взглядов, хотя греки, в отличие от индусов, очень даже щепетильно придерживались «понятия индивидуальной духовной собственности». Подобно индусам, уже в своей мифологии они прекрасно осознавали непосредственную связь между человеком и Космосом, несмотря на то, что их боги жили на земле и пользовались человеческой плотью. Главный владыка Зевс, имея невероятно вздорный характер, обладая людоедской мстительностью и нетерпением (вспомните хотя бы о его взаимоотношениях с Прометеем), предстает перед умственным взором как носитель космического хаоса, или не откорректированного Разумом Духа, содержащего как добрые, так и злые силы Вселенной, то есть тем, что в церковном христианстве получило наименование ада. И, видимо, поэтому древние греки, терпя, но не любя Громовержца, чаще обращали взоры к добрым, условно говоря — духовным богам: к богине любви Афродите, к весельчаку Дионису или к покровительнице охоты Артемиде. В честь этих богов они тоже устраивали религиозные празднества с театральными действами — мистериями, на которые, однако, в отличие от индусских, допускались не все граждане, а лишь так называемые посвященные. Правда, и в Индии со становлением брахманизма, когда жрецы (брахманы), примерно, на рубеже VII века до новой эры захватили власть в стране и разделили индусов по имущественному признаку на высшие и низшие касты, к участию в религиозных празднествах представители низших каст допускаться перестали, хотя делалось это не всегда и не везде. Позднее именно брахманы заняли господствующее положение в обществе. Из них и сейчас в Индии формируется государственное чиновничество и интеллигенция, а это значит, две трети населения лишены права на инициирование гуманитарного ума и таланта (духовности), что как бы консервирует всю государственную систему, топит ее в традиционности.

Нет никакого сомнения, что древнегреческая мысль развивалась под влиянием мудрости Востока, то есть под влиянием все тех же индусов, которых прежде всего занимал вопрос о происхождении Вселенной и ее влиянии на человека. Космология становится главным делом и в первичной греческой мысли. Уже древнейшие греческие философы видят Вселенную и человека как единое целое и утверждают, что знаемый мир происходит из единого начала. Чуть позднее, подмечая цикличность природных явлений, греки приходят к выводу, что началом всего сущего является Число. Оно — принцип мироустроения; его соразмерность, пропорциональность — мера прекрасного. Поклонниками этой, пифагорийской, теории уже в XX веке стали профессор Александр Чижевский и академик Борис Раушенбах: один занимался изучением солнечной цикличности и ее влиянием на жизнь Земли, второй, изучая обратную перспективу старинных, точнее — средневековых, икон, математически подтвердил существование Божественной Троицы как едино-множественного числа. О единстве вечносущего; о вечном бытии и отсутствии небытия; о неистинности чувственных ощущений; об отсутствии «ничто», к которому, вопреки грекам, спустя почти два тысячелетия, пришел Кант; о невозможности пустоты в пространстве-времени говорили многие греческие философы.

Именно с этим постулатом тесно связано и скептическое отношение Сократа к любой форме правления, так как правление, в том числе и демократическое, всегда ограничивает добродетельные проявления человека, потому что исходит из весьма несовершенного понимания индивидуально-общественной пользы, то есть из-за уже полностью безнравственной уравнительности, и, опираясь на тварное насилие, которое, понятно, также безнравственно, не допускает пробуждения истинно свободной личности — единственного инструмента для реализации совершенной всеобщей справедливости. Это сократовское положение позднее вошло в учение Платона, оно же занимает главенствующее место в Учении Христа.

Немало сточено перьев в попытках объяснить решение Сократа подчиниться приговору охлократической толпы и принять цикуту. На этот счет высказано несколько достойных внимания соображений. Во-первых, отказавшись от возможности бежать, Сократ не позволил уравнять себя с толпой, до конца оставшись личностью в самом высоком ее понимании; во-вторых, своим поступком он доказал, что народ далеко не всегда бывает прав, вопреки утверждениям мыслителей, атеистически ищущих именно в народе точки опоры и потому готовых молитвенно взирать на свой этнос. Я же думаю, что Сократ был чрезвычайно последовательным человеком, и если окружавшее его общество полагало вредными, смущавшими молодые умы и потому — недобродетельными его теории, он не считал справедливым настаивать на своей правоте, то есть брал всю полноту ответственности исключительно на себя. Что в этих выводах истинно, а что ложно, мы уже никогда не узнаем.

Будучи учеником Сократа, Платон, однако, не стал его адептом. Он вернулся к истокам древнегреческой мысли, которая, как я уже говорил, брала свое начало в индуизме. В разные периоды жизни и в разных обстоятельствах Платон, не имея жесткой сократовской нравственной точки отсчета, освобождающей человека от какой бы то ни было зависимости, к одним и тем же вещам подходил по-разному, то освобождая мысль, то подчиняя ее несовершенным формам, — чего стоит хотя бы его преклонение перед пифагорейским Числом, а потому и опускался иногда до смешных практических рекомендаций. В основу своей философии он положил три основных субстанции: «единое», «душу» и «ум». В отличие от Сократа, видевшего Божественную Справедливость как Цель, у Платона поначалу человек становится как бы бездействующей сущностью, он лишь производное Вселенной, которая по мере надобности доведет его до нужного ей состояния. Начиная отсчет от общего, Платон, правда, не всегда и не везде, и замыкается на общем, идеальном, или, как он это сам называет, на красоте идеального и пишет, что «единое» не имеет ни начала, ни конца, ни пространственных, ни временных рамок, оно выше всякого зримого бытия. Именно «единое» рождает не только «идеи», но сами вещи Вселенной, в том числе и человека. А это значит, подлинным может быть лишь идеальное бытие, которое существует само по себе, а в материи только присутствует. Никто, по-моему, не обращал внимания, что эти высказывания — индуистская характеристика Бога. Но если сосредоточиться только на Боге, на красоте идеального, то есть отнять у Бога человека, то исчезнет сам Бог как воплощенная цель человека и Вселенная потеряет Смысл Развития, то есть, вопреки Платону, обретет пространственно-временные рамки и свое завершение, а по-иному говоря, умрет.

Вторая субстанция — «индивидуальная душа». В понимании Платона, она является образом и истечением «мировой души», о чем много столетий спустя точно по Платону писал Георг Гегель. Индивидуальная душа возникает вместе с телом и с помощью бестелесного и бессмертного «ума», который есть обобщение всех живых существ, надо понимать — в Боге, получает возможность самодвижения, то есть до достижения идеального состояния у души никакого саморазвития нет. Видимо, наткнувшись на это противоречие, Платон спешит исправить оплошность и, отдавая дань Сократу, сообщает, что индивидуальная душа обладает тремя способностями: умственной, волевой, аффективной, и что в этике данному положению соответствуют три добродетели: мудрость, мужество и просветленное состояние аффектов, эти же добродетели, в свою очередь, объединяются в целое — в справедливость. Таким образом, только опираясь на Сократа и опровергая свой постулат об истинности исключительно идеального бытия, Платон приходит к потрясающему открытию, а именно — к видению Божественности самого пути, ведущего в идеальное бытие. Далее философ расшифровывает карту местности, на которой прочерчен идеальный путь. Оказывается, душе нужен мотор. И этим мотором, этим движителем может быть только «идея», так как «идея» — это предельное обобщение, или смысловая сущность, вещей и, больше того, принцип их осмысления. Исходя из этого, и только из этого, Платон видит и конечную цель развития индивидуальной души: ее слияние с Космической душой. То же происходит, по Платону, и с умом: индивидуальный разум сливается с Разумом Вселенским. Если пристально вдуматься, здесь Платон очень близко подходит к формулированию, но, к сожалению, не формулирует, сущности мистических технологий.

Века спустя эти платоновские положения будут, по-своему разумеется, развиты Гегелем, Шеллингом, Гете, Вл. Соловьевым, всеми русскими богоискателями и некоторыми другими философами и литераторами. Мысли, сформулированные Платоном, фундаментальны и для сегодняшних философских построений. Часть же платоновских постулатов, о которых я скажу несколько позже, нашла свое применение в повседневной практике, особенно на территории России, и принесла, надо заметить, столько же добра, сколько и зла.

Если у Платона, как и у Капилы, земная, природная жизнь очень часто — всего лишь подготовительный этап к жизни космической, идеальной, то Аристотель, кстати, опираясь на только что описанное противоречие Платона и продолжая его мысль об идее как о смысловой функции самой жизни, даже не пытается отделить земную жизнь от космической, утверждает, что живые энергии природы земной и Вселенской находятся в постоянном взаимодействиии. Он пишет: «Причина в одном смысле обозначает входящий в состав вещи <материал>, из которого вещь возникает… В другом смысле так называется форма и образец, иначе говоря — понятие сути бытия, и <более общие> роды этого понятия… а также части, входящие в состав понятия. Далее, причина, это — источник, откуда берет первое свое начало изменение или успокоение: так, например, человек, давший совет, является причиною, и отец есть причина ребенка, и вообще, то, что делает, есть причина того, что делается, и то, что изменяет — причина того, что изменяется. Кроме того, о причине говорится в смысле цели; а цель — это то, ради чего… При этом <цель будет одинаковым образом причиною> для всего, что, благодаря произведенному человеком действию, появляется в промежутке перед достижением цели… Все указанные сейчас причины распадаются на четыре совершенно очевидные группы. Буквы для слогов, материал для искусственных изделий, огонь, земля и все такие же элементы для тел, части — для целого, предпосылки для заключения, — все это — причины <для поименованных вещей>, как то, из чего вещи эти <состоят>; причем одни из них выступают как то, что лежит в основании… другие — как суть бытия, — таковы целое, связь и форма. С другой стороны, семя, врач, человек, давший совет, и вообще, то, что делает, — все это — причина, откуда исходит начало изменения или покоя. А остальные причины <выступают> как цель и благо для всего другого: ибо «то, для чего» должно быть наилучшим и целью для другого; причем разницы… нет никакой, сказать ли, что это <подлинное> благо или видимое благо». Природа, по Аристотелю, — это хаос субстанций, способных принять любую форму; природа становится идеальной, когда достигает верхней границы — Божественного разума, перводвижителя мира. Тут, мне думается, как бы в пику Платону и объяснено назначение человека: если бы Вселенная при своем создании была совершенна, надобность в человеке, который совместно с Богом должен преобразовать ее до идеальности, попросту отпала бы. Отсюда же следует еще один важнейший вывод: впервые, как мне кажется, нашелся мыслитель, который попытался объединить два начала самой философии — идеалистическое и материалистическое, что, однако, не помешало Ленину, с незначительными оговорками, зачислить Аристотеля в ряды несомненных материалистов. И, видимо, допуская, что таковое может случиться, греческий мудрец как бы поехидничал над будущими исследователями: «Невозможное, но вероятное следует предпочитать тому, что возможно, но невероятно».

Впрочем, у материалистов и без Аристотеля в греческой философии было достаточно опор. В той или иной степени развитию чисто материалистических взглядов на планете способствовали и Фалес, и Диоген, и Гераклит. Следуя за Демокритом, утверждавшим, что душа смертна и после ухода человека из жизни она распадается, как и тело, на атомы, Эпикур, скажем, хотя и не отрицал наличия Божественного начала, тем не менее, считал, что человек и Космос живут отдельной жизнью. Источниками познания Эпикур сделал чувства и осмысляющий эти чувства разум, а целью человеческой жизни — достижение удовольствий, которые, якобы, уничтожают страдания. И хотя мыслитель ограничивает погоню за удовольствиями аскетизмом, а эта погоня действительно движитель человеческой жизни, сама отделенность человека от Бога заставляет искать исключительно материальных удовольствий, и в этих условиях аскетизм становится попросту бессильным, так как лишь Дух, откорректированный Разумом, способен служить сдержкой на пути к материальным удовольствиям. Видимо, понимая это, Эпикур так много места в своем учении отвел этике, хотя так нигде и не обозначил, что этика — производное развитого духосознания.

Эпикур сломал не одно копье, сражаясь с софистами, однако на деле следовал в затылок к главному софисту — Протагору, который в центр своего учения поставил исключительно человека, объявив, что только человек есть мера всех вещей, существующих, потому что они — существуют, и несуществующих, так как они не существуют. Он писал: «О богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они по виду», то есть пока нет основательных доказательств существования чего бы то ни было, лучше всего, как нетрудно догадаться, научных доказательств, принять вероятное за действительное невозможно. И хотя сегодняшняя наука отыскала массу доказательств существования вероятного, но вроде бы невозможного, материалисты продолжают, как Станиславский, твердить: «Не верю!»

Легко догадаться, что вывод о человеке как о мере всех вещей следовал у Протагора из мысли Гераклита о всеобщей текучести вещей, об их постоянной изменчивости, а это, судя по всему, для Протагора было истиной в последней инстанции. И хотя никто не собирается спорить, что многое во Вселенной и впрямь находится в постоянном движении и изменчивости, некорректно, однако же, к этому многому причислять — все.

Об учении Протагора мы знаем лишь из трудов других философов (оно не сохранилось), но это не помешало материалистам объявить своего кумира вершиной познания, и никому из них в голову не приходило и не приходит спросить себя: если «человек — мера вещей», то почему не этот, с позволения сказать, всесильный человек, а кто-то другой, по всей видимости, более разумный создал законы общественного развития, признаваемые, кстати сказать, материалистами; или, если «все течет, все изменяется», отчего же неизменными остаются принципы строения Вселенной, человека и окружающей природы, почему неизменными остаются принципы подходов к Добру и Злу, почему, наконец, человек, протагоровски всемогущий, служащий мерой вещей и знающий меру вещей, не в состоянии признать самоценности индивидуальной жизни, не им, человеком, сотворенной, и занимается сплошь и рядом нелепой перекройкой этой жизни, мало того, постоянным истреблением себе подобных не по принципу научного учета надобностей Вселенной, а потому что принимает вероятное за действительное, хотя и не знает, кто или что уверило его в надобности этого вероятного. Именно отсюда — использование политических, экономических, социальных мотивов и отсутствие главного мотива — самосовершенствования, а это отсутствие самосовершенствования и есть углубление в тварность, но не выход на простор богочеловечности.

Таких «почему» бесконечное множество, и у материалистов на них ответов не найти, так как на стезе, где они находятся, не существует понимания внематериальности, больше того — главенства Духовного, и никакие экономические, юридические, социальные и даже новые, а они есть, духовно-нравственные теории, никакие создаваемые формации — феодализм, капитализм или социализм, не способствуют, или почти не способствуют, переработке тварности, заключенной в земном человеке, в истинную человечность — богочеловечность. Мало того, именно на этом основании, пусть и не впрямую, но материалисты вслед за Протагором делают вывод, что человеко-тварь, а лучше сказать, тварочеловек, есть статус-кво — величина постоянная, и хотя они на этом смущенно останавливаются, от их рассуждений недалеко до полного абсурда, до отрицания развития культурного, не повязанного чистым материализмом и жертвующего тварными позывами. Отсюда же — и подмена понятий: признание материальной технологичности как основы культурного развития. Вот как о том же самом пишет Освальд Шпенглер: «Мир — природа — есть создание души; в равной мере и совершенное художественное произведение есть создание души: и то и другое непроизвольны, не зависят от выбора, необходимы, следовательно, и то и другое «природа», «…воображаемое душевное тело… не что иное, как точное отражение того образа, в котором зрелый культурный человек, единственно способный размышлять о духовном, воспринимает внешний мир. Первобытный человек и ребенок не имеют еще… никакого мира, у них только идейно беспорядочная масса чувственных впечатлений, хаос, а не космос; поэтому они не владеют определенной картиной своей или чужой души, а только известной массой подобных же неясных и непонятых элементов картины». И будто продолжая мысли Платона и Аристотеля: «Из глубины смутного сознания одним и тем же мистическим актом выделяются душа и мир как два ясных образных полюса бытия, строго противоположные и в то же время вполне гармонирующие». «То, что мы познаем, есть только изображение души, иначе говоря, некий ландшафт в отраженном свете дневного сознания. В значительные вполне искренние моменты нашей жизни — в какие, например, созидаются все настоящие лирические стихотворения — это изображение пропадает, и человек непосредственно сознает свою душу и свою «свободу».

Говоря с небольшой натяжкой, вплоть до XX века, когда мир получил хорошо развитые коммуникативные связи (массовая книга, кинематограф, железная дорога, авиация, радиотелесети и, наконец, Интернет), единственным надежным средством для познания окружающего пространства были караванные пути и мореходство. Этим, последним, превосходно и овладели древние греки, заселившие часть материка и острова Эгейского моря. Известно, что постоянно возрастающее количество информации о жизни в других землях очень быстро обогащает прикладными знаниями народ, пользующийся этой информацией, что и совершенствует информационно насыщенную цивилизацию. Почему же именно цивилизацию, если целый — и немалый! — как это было в Древней Греции, слой людей заинтересован в раскрытии духосознания других народов и на этой основе в развитии духосознания собственного? А потому, что, начиная с античности, и по сей день любое общество существует за счет двух основных категорий граждан. Первая заинтересована именно в развитии духосознания, а потому занимается искусствами, науками, философией, второй управляют политические, экономические и социальные технологии. Связь между этими двумя общественными категориями осуществляет власть, которая тварному большинству навязывает с помощью технологичности свои представления о том, как надо или не надо жить, используя при этом опыт, добытый первой категорией граждан.

Если посмотреть на Древнюю Грецию с точки зрения именно технологичности, то политические, экономические и социальные структуры ее опирались пусть на мягкое, семейное, но все-таки рабство, что значит, общество делилось на привилегированных и — директивно управляемую, лишенную не только гражданственности, но и имущества, массу. А при таком положении ничего, кроме тварности, в большинстве населения воспроизводиться не могло. И выходит, демократическая сменяемость власти, а в Древней Греции родилась и существовала именно демократия, обновлением без обновления лишь скрывала, как и в нынешних демократиях скрывает, свою безличность и безличность управляемого ею общества, а при таких порядках только уменьшается или увеличивается количество подачек безликой массе, но ничего не меняется по существу, так как не делается ни одного движения в сторону пересоздания этой массы в личностно осознающее себя общество, возникает консервация общественного сознания, вызывающая неизбежное старение системы. Вот почему Платон говорил, что любая демократия должна непременно выродиться в диктатуру, и это происходило на практике. Диктатура при всей ее неприемлемости гуманистическим сознанием, уже сама по себе — личностна, мало того, в целях самосохранения вынуждена прибегать к расширению личностного становления в своем окружении, так как наместники, военачальники и чиновники отдаленных регионов, поддерживая диктатуру стратегически и проводя ее политику, тем не менее, обязаны принимать самостоятельные тактические решения, также самостоятельно усиливать или ослаблять полицейские меры с целью обеспечения управляемости и всем этим способствовать подвижности общества, то есть его развитию. Так было при диктатурах в Древней Греции и в Риме: из-за слабо развитых коммуникативных связей невозможно было срочно передать необходимые указания из центра в регионы, а потому наместники вынуждались быть настолько умны, чтобы угадывать эти указания.

Культура уже своим ключевым словом «культ» отвечает на вопрос, что она представляет собой изнутри. И как только мы открываем для себя это ключевое слово, сразу начинаем понимать, что главное в культуре — религиозное, а в более развитых формах — религиозно-философское сознание народа, носителя этой культуры, а по-иному говоря, его духовность. Духовное же сознание, или духосознание, строится на принципе обратной перспективы, или обратной связи, когда отсчет идет не от частного к общему, а от общего к частному, когда сначала осознается бытие космическое, то есть цель, к которой необходимо двигаться, а уже в этой проекции созидается бытие земное, когда мы медленно поднимаемся не к Богу, а сразу видим себя, пусть несовершенной, но частицей лона Божьего, то есть как индивидуальность в единстве с целым. Таким образом, если приобретенные знания творчески перерабатываются культурой собственной, а по-иному говоря, открывают новые горизонты и углубляют наше духовное знание о Вселенском Замысле, мы можем говорить, что полученные цивилизационные навыки обратили на свое человеко-божеское обогащение, то есть преобразовали тварность цивилизации в культуру. Однако немного таких случаев отыщется в истории. Чаще люди занимались примитивной копиистикой, называя это культурным совершенствованием, хотя остановка лишь на подражательстве — это одна из технологий стагнации, замирания духосознания. «Во-первых, подражать присуще людям с детства, — писал Аристотель, — они отличаются от других живых существ тем, что наиболее склонны к подражанию и первые знания приобретают через подражание. Во-вторых, продукты подражания всем доставляют удовольствие (подчеркнуто мною. — В. Б.). Доказательством этого служит то, что случается на самом деле: на что нам смотреть неприятно, изображения того мы рассматриваем с удовольствием, как, например, изображения отвратительных животных и трупов. Причина же этого в том, что приобретать знания приятно не только философам, но и другим людям, с тою разницей, что последние приобретают их ненадолго. На изображения они смотрят с удовольствием, потому что, смотря, могут учиться и рассуждать, что есть что-либо единичное, например, это — такой-то; если же раньше не случалось видеть, то изображение доставит удовольствие не подражанием, но отделкой, красками или какой-нибудь другой причиной того же рода». Первым и, кажется, единственным, кто осудил зацикленность человечества на подражательности, был Иисус Христос, а потому, подчеркивая, что существует лишь индивидуальная богоизбранность, он потребовал от человека личностного, то есть всесторонне осмысленного и творческого отношения к обретаемому знанию, что предполагает обязательное помещение этого знания под луч обратной перспективы.

Однако массовое сознание и по сей день отвергает этот принцип и выстраивает себя именно на слепом принципе копирования, потому-то ему и нужна системность, то есть жестко структурированное государственное устройство, которое насилием подталкивало бы тварного индивида к развитию личностных творчески-нравственных начал, или, как говорил Сократ, к желанию Добродетели во имя Справедливости. Во многом не было исключением из правил копирования и массовое сознание древних греков, а потому, на первый взгляд, странно, что мы говорим о великой античной культуре, причисляя ее к одному из трех мировых китов.

Давайте попробуем разобраться в этом. Покинем на время Древнюю Грецию и занырнем в еще большие глубины истории, в тьму египетскую, как любили выражаться старые писатели, не предполагавшие, что XX век неожиданно для мира откроет Египет заново. Такой нырок тем более необходим потому, что, как показывает сравнительный анализ, не будь удивительной египетской цивилизации, вряд ли бы в таком блеске предстали перед человечеством Греция и Рим.

Итак, пятое тысячелетие до новой эры. Как и на другом заселенном людьми пространстве планеты, египтяне заняты собирательством, живут родовыми кланами, ссорясь и воюя с соседями за охотничьи угодья, за земли с произрастающими съедобными растениями, за редкие пещеры, чтобы укрыться от свирепых хищников, от дождя, от холода, от зноя, чтобы спрятать припасы на черный день. Но население округи растет, и вскоре уже тем, кто остался без пещеры, приходится думать о сооружении хотя бы самого простого искусственного жилья. Так возникает юрта (шатер), слепленная из тростника, веток и глины, та самая юрта, которую позднее восточные номады станут выдавать за свое культурное достижение, хотя ее простота, скорость постройки и незначительность трудовых затрат, не вызывая никаких особенных творческих потуг, уже наталкивали на мысль о таком жилье. Архитектура его, я думаю, была подсказана либо той же пещерой, что самое вероятное, либо переплетением крон деревьев, а потому именно тогда от океана до океана, созданная, правда, из разных подручных материалов, юрта (шатер) и становится первым и основным, если не считать временного шалаша, человеческим жильем.

Со всей очевидностью, однако, можно сказать, что на ранней стадии развития свои познания «юртовый» человек получал ощупью, должно было случиться нечто грандиозное, некий культурный взрыв, который бы структурировал само духовное сознание. И поразительно — такой взрыв произошел. Это случилось, приблизительно, за два-три века до начала четвертого тысячелетия, когда вчерашний абсолютно темный индивид как бы неожиданно обрел письменность, получил глубокие математические знания, перешел от собирательства к земледелию, то есть — осознал себя творцом, созидателем, познал астрономию, астрологию и собственную анатомию, будто в мгновение ока от юрты устремился к величественному каменному строению, заменил родовые отношения отношениями государственными, что значит, на очень высоком уровне упорядочил жизнь сразу всего населения, но главное — приобрел устойчивое религиозное сознание, а по-иному говоря, не чувствами, а Разумом связал процессы земные с процессами вселенскими.

Мы практически ничего не знаем о той великой Пракультуре — ни того, что ее вызвало к жизни, ни как протекало ее становление и с какими подвижками в обществах было связано ее распространение, а потому нельзя исключить ни космических пришельцев, ни глобальных космически-земных катаклизмов, вызвавших резкое духовное пересоздание всего и вся, ни тех жрецов-шаманов, которым удалось напрямую, и не один раз!, поговорить с Богом, выслушать его наставления, то есть предварить эпоху, которая нам хорошо известна, когда четыре тысячи лет спустя появился на земле Христос, чтобы оставить уже окончательные заветы. Однако мы знаем, что эти, как бы свалившиеся на головы инструменты Пракультуры породили на планете множество цивилизаций, самими известными из которых являются Индусская, Китайская, Шумерская, Аккадская, Вавилонская, Ассирийская, Индийская (инки, ацтеки, майя) и, пожалуй, древнейшая — Египетская. На ее примерах мы и продолжим наше исследование.

Самое интересное, что отмечают знатоки Древнего Египта, — это полное отсутствие на его территории рабства: коренные египтяне вообще никогда не низводились до рабского положения, но и приведенные в Египет иноплеменники были всего лишь как бы вторым, чуть более низким сословием, чаще всего занимались услужением своим покорителям, хотя при проявлении ума, таланта и трудолюбия могли достичь в государственной системе египтян невероятно больших высот, становились жрецами, визирями, крупными военачальниками. Думаю, это было единственное место в древнем мире, где уважение к человеку как к таковому в сознании коренного населения занимало столь значительную нишу. Много времени спустя то же самое было повторено в России, и скорее всего, как раз эта развитая внутренняя гражданственность общества, позволяла египтянам, как и россиянам, добиваться таких удивительных духовных свершений, какими по сей день не зазорно гордиться человечеству.

Не менее удивительна в Древнем Египте и фигура фараона. Над вылепливанием его образа трудились самые выдающиеся специалисты во всех областях знания, а в результате на трон садился человек, обладавший колоссальным количеством умений. Это был одновременно религиозный деятель и философ, полководец и литератор, архитектор и живописец, инженер-строитель и даже каменотес, то есть настолько разносторонняя личность, что ее обожествление уже не казалось чем-то чрезмерным. Не будь в глубочайшей древности столь выдающихся математиков, инженеров и, да, именно каменотесов, какими были фараоны Джосер и Снофру, вряд ли бы современные туристы восхищались одним из чудес света — египетскими пирамидами.

Уже к концу XV века, то есть накануне восшествия Эхнатона на трон, резко обострились отношения между фараонами и жречеством. Известно, что людская жадность не имеет пределов. При тварном же представлении о власти как раз имущественное, но не духовно-умственное, превосходство является мерилом могущества, а потому жрецы, несмотря на несметные богатства, сосредоточенные в подземных кладовых храмов, требовали от фараона все новых и новых военных походов, нового и нового грабежа иноплеменников. Эхнатон был первым и единственным правителем Египта, который понял, как жестоко оскопляет нацию номадическое сознание, а имущественное деление, то есть оскорбление большей части населения, еще недавно жившего некровными родами, разрушает ее изнутри. Однако жрецы добивались не только имущественного неравенства, это же неравенство создавалось и неравнозначностью культов различных богов. Вот почему Эхнатон в первую очередь многобожие объявил ложным пониманием сущности духа и провозгласил единственным истинным богом Атона, то есть Солнце. Отсюда и новое имя фараона: Эхнатон переводится как «Благой для Солнца». Переоценить этот жест правителя Египта совершенно невозможно: во-первых, уничтожалась духовная кастовость, во-вторых, совершался переход от язычества к культурному пересозданию, наконец, в-третьих, религиозное единение цементировало нацию, возвращало ее к некровной семейственности и придавало новую мистическую силу.

Нетрудно догадаться, что, даже именем подчеркивая свою вторичность по отношению к новому божеству, фараон как бы уничтожал исключительность самой власти, приравнивал себя к выходцам из среднего сословия, на которое он начал опираться, в отличие от жречества, водившего дружбу только с богатеями. И еще одна удивительная примета времени. Перестают изготавливаться статуи и рельефы, где фараон представал таинственным, неземным, существом, как это было раньше. В статуях и рельефах, изображавших Эхнатона, он лишен каких бы то ни было прикрас. Перед нами болезненный человек, с лошадиным лицом, с отвислой нижней губой, с тонкой шеей и торчащими ключицами. Фигура его тоже не слишком привлекательное зрелище: у фараона узкий одутловатый живот, тонкие хилые руки и тонкие кривоватые ноги. Однако от асимметричного некрасивого лица его и особенно от огромных глаз — единственная притягательная деталь, веет таким светом, такой несокрушимой верой в правильность избранного пути, что не возникает никакого сомнения в истинном гении этого человека. Никогда больше в Египте ничего подобного повторено не будет, хотя древние живописцы и ваятели умели быть реалистами и создавать тончайшие психологические портреты людей, но непременно тех, кто иерархически находился хотя бы ступенькой ниже фараона.

Как бы окончательно разрывая все связи с прошлым, Эхнатон покинул Фивы и построил новую столицу, где уже безраздельно властвовал Атон. Новый фараон прекратил нашествия на чужие земли и даже пальцем не шевельнул, когда завоеванные ранее народы один за одним стали выпадать из египетского подданства. Казна пустела. Не перестроенная на новый лад экономика приходила в упадок. Не очень-то хорошо понимавший происходящее да, к тому же, науськиваемый жрецами народ роптал на новые порядки. Выходила из повиновения не получавшая своей доли добычи армия. Но Эхнатон, проникнутый либерализмом, не хотел насилия, надеялся достигнуть понимания без жестокости, был одержим религиозно-философским переосмыслением бытия, много и внушительно говорил об этом всем встречавшимся, но, к сожалению, больше на словах, чем на деле, торопился утвердить новую веру, точно чувствовал, что продолжительного времени ему на это отведено не будет. Так оно и случилось. Вскоре он умер при загадочных обстоятельствах: легко догадаться — был убит своим лицемерным визирем Аем (Аей?), как тот же Ай, а это установлено точно, помог отправиться в мир иной преемнику, по одним сведениям — сыну, по другим — зятю Эхнатона, известному ныне на весь мир юному Тутанхамону, ударив его, или заказав ударить, чем-то вроде бейсбольной биты по нижней части затылка, видимо, за то, что Тутанхамон, достигнув совершеннолетия, решил продолжить дело своего предшественника, хотя достоверно о замыслах нового фараона мы ничего не знаем.

К несчастью, философских работ Эхнатона не сохранилось, хотя и остались свидетельства о его выдающихся философских способностях. И все равно давайте попытаемся предположить, как рассуждал выломившийся из системы привычных представлений египетский государь. Я уже сказал выше об искоренении кастовости и язычества и о сплочении нации, теперь хотелось бы несколько углубить эти тезисы. Введенное фараоном единобожие должно было уничтожить пусть относительное, но сектантство, которое всегда возникает при наличии нескольких богов и анархизирует духосознание населения, вызывая нездоровую конкуренцию и внутригосударственное противостояние различных слоев населения. А говоря иными словами, один из самых действенных факторов — религиозное сознание, при его анархическом многобожии вызывает к жизни охлократичность, или неустойчивость представлений о связях между Высшим Духосознанием и духосознанием человека, что зацикливает общество на уже имеющихся реалиях и не дает поразмыслить о реалиях долженствующих быть. Еще и сегодня, на наших глазах, именно охлократичность, связанная с разным по уровню религиозным сознанием людей, имеющих лишь одну вроде бы неоспоримую опору — национальную, создает все без исключения международные конфликты, прячущиеся за ширмы политических, экономических и социальных технологий. И не нужно при этом показывать пальцем на атеистов. Истинных атеистов никогда не было и не будет, они — просто выдумка, так как мыслящее существо, в отличие от животных, не в состоянии жить и действовать без насильственно ведущего его вложенного Богом духа, то есть потребности творческой деятельности во имя своего блага или блага той общности, к которой он принадлежит. Если у человека нет нетварного общественного простора для реализации своих высоких духовных возможностей, он вынужден прибегать к различного рода наркотикам: водка, разврат, война, олигархическая страсть к наживе и преступности и т.д. И все равно победить мистические позывы души он не может, так как живет в людской общности, которая создается внутренней, не всегда формулируемой идеологией, или религией, что по большому счету одно и то же, требующей самоотдачи индивида во имя этой общности. Не будь этой идеологии-религии, не была бы возможна сама человеческая общность, ценностно определяющая себя и индивида в себе. Заявляемый же атеизм — это, чаще всего, разновидность многобожия, или охлократичность, точно такая же, как у диких народов, не пришедших к единому религиозному сознанию, то есть ценностно не определивших себя и потому пребывающих в рефлекторной животной стадности. К месту сказать, сама дикость сохраняется отсутствием цельного, единого религиозного сознания.

Совершенно ясно, что Эхнатон осознал застойную тварность многобожия. Как бы ни хороша была цивилизация, в которой жили египтяне, она постоянно повторялась, то есть обновлялась без обновления, а значит, должна была изжить сама себя. Для движения по восходящей необходим был приток культурной крови, то есть упорядочено, систематизировано духосознание. Однако, не имея под рукой философских работ фараона-реформатора, мы определенно не можем сказать, какую именно систематизацию он предполагал и предполагал ли вообще. И тем не менее, из других источников мы знаем, что единобожие непременно вводит охлократическое духосознание в четкие, жестко очерченные рамки нравственных норм, то есть придает ему культурную форму, которая и заставляет человека осознанно пользоваться духосознанием, не противоречить своими желаниями желаниям остального сообщества.

Даже если у Эхнатона и не было заготовленных нравственных канонов, он все равно был устремлен к сократовской Добродетели за тысячу двести лет до Сократа. И вот доказательства. Многобожие — это, одновременно, и многонравственность, введение же Единого Верховного Покровителя уравнивает население, в том числе фараона и жрецов, как в правах, так и в обязанностях по отношению к близким и дальним, создает общность судьбы, повышает национальную и, что еще важнее, межнациональную терпимость; при ограничении националистических мотивов, поднимает этику не только до уровня общегосударственного, но и мирового института. Отсюда у Эхнатона отказ от завоевательной политики, то есть полное разрушение номадического сознания, выведение понимания чести и достоинства на высший уровень, за рамки сословной принадлежности. Безусловно и то, что, обрекая свой народ на экономическое преодоление, фараон-реформатор преследовал цель многократного увеличения творческой потенции масс, а все, вместе взятое, в конечном счете и должно было привести к небывалому культурному взрыву, к пересозданию цивилизационных в новые духовные ценности, к качественному переустроению всей системы государства, к выходу на новый виток человеческого, а не тварного развития. Получи тогда осуществление эти великие замыслы, египтяне, а не греки и евреи стали бы культурным предводителем человечества во всей дальнейшей истории. Этого, ко всеобщей скорби, не случилось. И тем не менее, то, что было наработано египетской цивилизацией и замыслено Эхнатоном, все равно послужило философским камнем для выявления двух других средиземноморских культур — греческой и еврейской, а также помогло найти свою стезю и России.

Здесь же следует сказать, что эпоха Эхнатона — это начало конца египетской цивилизации. Не получив притока культурной крови, вернувшись к привычному разноэтическому и разнодуховному многобожию, занявшись новыми завоеваниями и прежней эксплуатацией окружающего пространства, Египет лишь в худших и худших вариантах пересоздавал сам себя, забывал наработанное (скажем, Новое царство уже не знало пирамид и не придавало значения монументальному искусству), а потому вскоре сам оказался подчиненным сначала македонцам, а потом с помощью греков — и римлянам. Произошло то, чего не пожелаешь никому: Египту было навязано более низкое, более тварное сознание, и он решил приспособиться к нему из благого желания выжить, а в результате — древние египтяне исчезли с лица земли.

Нет никаких сомнений в том, что Платон, строя свой проект Государства, постоянно оглядывался на опыт Египта Первого и Среднего Царств. Платоновская справедливость — это египетское равенство в правах и обязанностях всего населения, вне зависимости от национального и социального происхождения; отсюда у греческого философа — отрицание не только эгоцентризма, но — элементарного эгоизма, отсюда же — особое внимание к познавательным способностям индивидуальной души, то есть к таланту, который Платон признавал в человеке за высшее достоинство.

Из всех существовавших при нем государственных систем мудрец не признавал ни одной и называл их не иначе, как отрицательными — в каждой видел раздор, насилие, забвение Божественных идеалов в уступку тварности — » алчности и стяжательству», как он эту тварность именовал. Именно тварность, по Платону, катастрофически ослабляет любое государство, так как в каждом из них «заключены два враждебных государства: одно — бедняков, другое — богачей».

Отрицательные государства, а других при нем не существовало, мыслитель делил на четыре вида: тимократические, олигархические, демократические и тиранические. Тимократия, в его определении, — это власть честолюбцев. В ней еще сохраняются черты родового строя: правители пользуются поклонением граждан; воины свободны от ремесленных и земледельческих работ — их кормление обеспечивает общество, а они занимаются лишь военной подготовкой и гимнастикой. На первых порах в тимократическом государстве соблюдается определенное равенство, но очень скоро дает знать себя страсть к стяжательству; общество расслаивается по имущественному признаку, что и обеспечивает переход к олигархии, то есть, в интерпретации Платона, к господству меньшинства над большинством. Участие в управлении регулируется исключительно имущественным цензом.

Если рассматривать эти положения Платона с современной точки зрения, то и тимократию, и олигархию мы обнаружим в составе любого капиталистического государства, так как, исследуя общества в них по духовному признаку, легко обнаружить четыре составных: обоженные личности, элита, — от силы 5 процентов; личности очеловеченные, то есть люди образованные, часто очень талантливые, но обращающиеся с Божественными идеалами по своему усмотрению: хочу — следую им, хочу — не следую, по-иному говоря, полуинтеллигенты, или полутвари, — примерно, процентов 30; особи, еще не осознавшие себя личностно, освоившие в основном прикладные знания, но не открывшие в себе духовного таланта, а потому оставшиеся на тварном уровне — процентов 50; и, наконец, процентов 15 тех, кого марксизм именовал деклассированными элементами — дно, отбросы. Термином тимократия при таком делении нужно обозначить второй слой. Именно она, тимократия, играя на тварных интересах самого многочисленного, третьего, слоя, за счет обещания ему тварных благ формирует видимую (представительскую), а отдавая самым отъявленным честолюбцам из своих рядов в собственность предприятия группы «А», — невидимую (олигархическую) власти, чем и обеспечивается господство меньшинства над большинством, о котором писал Платон.

Самые опасные государства, по мнению Платона, — это государства олигархические, так как общества в них управляются с помощью преступности, то стимулируемой до гигантских размеров, то есть до организации открытых преступных анклавов, то несколько ослабляемой, когда мафии, воровские шайки, политическая проституция, или, в определении мыслителя, трутни, злодеи, святотатцы, действуют скрытно. Однако в том и другом случае никакой законности, по Платону, справедливости, не существует. Олигархическое, или криминальное, общество, как считает Платон, должно непременно «выродиться» в еще более худшую форму государственного устройства — в демократию. Формально, пишет Платон, демократия — это власть и правление свободных граждан. На деле же такое правление не может обеспечить имущественного равноправия, а значит, работает не на все общество, а лишь на властно сильных и богатых его представителей. Думаю, затормозив лишь на имущественном неравенстве, Платон не заметил других отрицательных черт демократии.

Абсолютно ясно, что при свободных выборах тварное большинство выберет во власть себе подобных и по подобию легко узнаваемых, то есть предсказуемых. Но так как тварь во власти может и будет использовать в управлении лишь тварные технологии, она ни на йоту не продвинет общество по восходящей, а своей сменяемостью создаст только иллюзию общественных перемен. Обновляемость без обновления — вот главный отрицательный признак демократии. Изучая демократические общества, Платон пришел к выводу, что избыток свободы в них порождает охлократию, которая и тащит общество ни к чему иному, как к рабству. Мыслитель утверждал, что тирания происходит именно из демократии, как сильнейшее и жесточайшее рабство — из величайшей свободы.

Добродетель мужество, как и мудрость, вовсе необязательно должна быть принадлежностью всех граждан платоновского государства, достаточна, говорит Платон, лишь небольшая часть граждан, способных постоянно хранить в себе правильное и согласное с законом мнение, что страшно, а что — нет. Но когда речь заходит о рассудительности, тут никому не может быть послаблений — ею должно обладать все общество. Рассудительность, считает философ, приводит к гармоничному согласованию лучшие стороны человеческой натуры и обуздывает худшие. Именно с помощью рассудительности в идеальном государстве подготавливается и осуществляется наиважнейшая из добродетелей — справедливость. «Мы установили, — пишет Платон, — что каждый отдельный человек должен заниматься чем-нибудь одним из того, что нужно в государстве, и притом как раз тем, к чему он по своим природным задаткам больше всего способен». По Платону, это и есть справедливость, то есть, защищая не что иное, как кастовое общество, философ даже мысли не допускает о смешении разных сословий; такое смешение, по его мнению, является «высшим преступлением». Трудно представить при таком положении, как дети незнатных родителей, в душах которых обнаружилось «золото» или «серебро», могут попасть в высшие касты.

Обозначив сословную нравственность, Платон обращается к нравственности отдельного человека и находит в душах сочетание трех составных: начало разумное, начало аффективное, или яростное, и начало вожделеющее, которое есть «друг удовлетворений и наслаждений». Точно так же, как три сословия — философы-правители, стражи-воины, работники — составляют, по мысли Платона, гармоническое (?) целое, так и три свойства души должны составлять ее гармонию: разумное начало будет господствовать, аффективное выполнять функции защиты, вожделеющее — повиноваться и укрощать дурные стремления. И тем не менее, продолжает философ, невозможно привести в действие ни один государственный организм, если все государственные и индивидуальные начала не подчиняются общей идеологической доктрине, которая выражается в одном всеобъемлющем слове — аскетизм. Только разумное ограничение тварных позывов индивида и может создать истинную гармонию. Вот почему в первую очередь философ восстает против корыстолюбия. И, зная из опыта все того же Египта, что имущественное неравенство стало главным разрушителем не только общественной нравственности, но и цивилизации в целом, он особенно резко выступает против военных экспроприаций, то есть против номадического сознания. Его стражи, или воины, ограничены во всем. В своем трактате он не оставил им даже личной собственности: ни жилища, ни какого бы то ни было имущества, ни украшений. В платоновском государстве стражи живут в общежитиях, питаются в общих столовых. Семья для них — исключена. Платон убежден, что как только стражи займутся стяжательством, а семья именно к этому и подтолкнет, они перестанут быть защитниками и перейдут в диаметрально противоположное качество — сделаются злейшими врагами государства.

Свобода женщины в платоновском государстве гораздо шире, чем даже свобода древней египтянки. Однако он так и не понял египетской доктрины: женщина — создание не этическое, а эстетическое. Философ считает, что природные свойства у всех живых существ одинаковы, и «по своей природе как женщина, так и мужчина могут принимать участие во всех делах». (Как мужчины должны рожать — непонятно!) И если низшее сословие — земледельцы, ремесленники, торговцы — по своей недоразвитости вынуждено обзаводиться семьями, то для стоящих на более высокой сознательной ступени стражей это не только необязательно, но запретительно. В военном лагере, где у Платона женщины служат наряду с мужчинами, конечно же, вполне естественно их взаимное влечение, но так как заключить брак и создать семью они права не имеют, рожденных младенцев у матерей отбирают и воспитывают отдельно. Правда, не всех. Дефективных тайно убивают. Этот обычай во времена Платона существовал в Спарте, и, видимо, он показался мыслителю разумным. И еще одна особенность в жизни стражей. Правители обязаны негласно сближать между собой мужчин и женщин, но не как попало, а в целях селекции пользоваться специальным отбором: лучшим мужчинам должны доставаться лучшие женщины, худшим — худшие: от худших непременно появятся почти сплошь дефективные дети, а как с дефективными следует поступать — известно. Легко заметить, что, в отличие от египтян, Платон к женщине подходит чисто потребительски. Объединяющая все и всех на высоком духовном уровне Любовь совершенно не востребуется философом. Положению об общности жен и детей для высших сословий Платон придавал особое значение. По его мнению, эта общность, особенно в сословии воинов-стражей, завершает то, что начато было общностью имуществ и является для государства высшим благом, так как эта общность не ведет «к потере его единства и распадению на множество частей», что в неидеальных государствах наблюдается постоянно при бесконечных раздорах из-за имущества или из-за амбициозности отдельных граждан.

Странно, однако в своей работе «Государство» Платон почти не касается вопросов рабовладения, но полностью обойти вниманием рабство мыслитель не решается. Из некоторых его замечаний следует, что рабами могут стать исключительно дикари, варвары, как он их именует; греки, взятые в плен во время междуусобных войн, должны оставаться свободными и получать гражданство наряду со всеми. Что касается войн, которые и приносят рабов, то в творчестве Платона это достаточно темное место. Мы можем лишь догадываться, что, как и Эхнатон, греческий мыслитель не приемлет войну в принципе, он считает, что разумные люди могут между собой легко договориться, не прибегая к оружию. Это неприятие войны свидетельствует, что он не принимал и рабства как такового.

Понятно, что Платон всю жизнь сравнивал то, что он видел вокруг, с тем, что он знал из опыта других народов, и, думаю, приходил к неутешительным выводам. Если египтяне, хорошо, плохо ли, но постоянно думали о постижении духа, если индусы размышляли над тем же самым, то греки — чаще о практическом бытоустройстве. Греческий практицизм, целиком перешедший позднее в Рим, сказался на всех сторонах эллинской жизни. Это без всяких усилий просматривается при сравнении египетской и греческой живописи, скульптуры и архитектуры. Храм, построенный в Египте, могуч, монументален и даже несколько мрачноват, но именно своей мрачноватостью и загадочен. Нет никаких сомнений, что он может служить только одной цели — развитию духосознания. Под стать храму строгая, аскетическая, живопись египтян, рассказывающая о их быте; скульптура, пытающаяся раскрыть в человеке самое сокровенное. В отличие от египетского, греческий храм легок, изящен, воздушен, будто воплощенный в камне праздник, он приспособлен для чего угодно, только не для вдумчивой молитвы, а потому чаще всего становился чем-то вроде театра, трапезной и даже базара. Здесь не только отправлялись жреческие богослужения, но устраивались пиршества, шла бойкая торговля мелким товаром, завязывались воинские состязания, совсем не редкостью были и сексуальные игрища, какие в римских храмах сделались уже обязательными. Иными словами, торжествовала та самая, ничем не ограниченная, охлократическая свобода без малейших признаков аскетизма, которая, по Платону, как раз и должна была выродиться, и выродилась-таки, в деспотию.

Это разгульное отношение к себе и к мирозданию нашло свое выражение не только в архитектуре, но — в скульптуре и в живописи. На чашах и других бытовых сосудах, в сохранившейся настенной живописи мы видим, за редким исключением, абсолютно не индивидуализированные изображения мускулистых мужчин, различные виды спортивных состязаний, пьяные оргии или приемы сексуальных наслаждений. Не похожа на египетские барельефы и скульптура греков. Здесь они не обязательно привязаны к храмам — встречаются на площадях, на фронтонах административных и жилых зданий, в парковых ансамблях, в торговых галереях. Их назначение — услаждать око, а в сердце пробуждать только радость жизни. Может быть, поэтому все барельефы и скульптура, кроме портретных, лишены какого бы то ни было индивидуального психологизма и отпечатка времени, то есть до такой степени абстрагированы, что люди, изображенные на них, по верному замечанию Шпенглера, жили как бы вне истории. Даже двускатное перекрытие, придуманное в Египте исключительно для перераспределения сил тяжести внутри пирамиды над усыпальницей фараона, греки превратили в обыкновенную крышу. До этого все крыши, кроме храмовых, где, как я уже говорил, применялись купольные, конические и пирамидальные формы, были односкатными, в том числе и в Египте, но грекам, видимо, захотелось разнообразия. Однако ни купола, ни конуса, ни пирамиды в перекрытии греческих храмов не отмечено.

Подводя предварительные итоги, скажем пока следующее: в Греции, как и в Индии, многобожие привело к тому, что людское духосознание в силу обогащения материальных форм быта постепенно соскользнуло с высоких категорий на низкие. И если бы не совершенно потрясающая своей глубиной и разносторонностью философия, вряд ли бы последующие поколения так пристально вглядывались в греческую историю.

Благодаря древнейшим еврейским исследователям, писавшим Библию, а также исследователям позднейшим, мы имеем представление о многочисленных семитских кочевых племенах, которые селились на огромной территории, от острова Мальта и северного побережья Африки до Двуречья, Кавказа, Средней Азии и даже Нижней Волги. Племенное объединение Израиль, откуда и вышли первые иудаистские исследователи, в огромной семье нынешних семитских или смешанных с семитами народов занимало бы не очень заметное место (разве сравнить его с многочисленными арабами или древними египтянами, тоже относящимися к семитам?), если бы четыре с половиной тысячелетия назад оно не взрастило бы свое, особое, религиозно-философское сознание, заразившее собой достаточно большую часть уже современного мира.

Точная датировка наукой не установлена, но весь ход времен непереоборимо доказывает, что о Едином Высшем Духе и Разуме, отделенном от человека и, одновременно, с человеком неразрывно связанном, люди начали догадываться лишь с возникновением Культуры, то есть с того момента, когда человек пришел к мысли о необходимости самопознания и ценностного определения своего места в Природе. Тогда-то и были востребованы мировоззрением культы единых богов — Атона-Ра и Митры. Судя по Библии, возникла такая потребность и у евреев, то есть у Израиля, однако, думается, их начальное, основанное на единобожии, религиозное сознание не получило бы законченного философского оформления учением «Ветхий Завет», если бы где-то в середине третьего тысячелетия до новой эры, примерно, в эпоху религиозного реформатора Эхнатона, они не подверглись бы так называемому «египетскому пленению». Обратимся к фактографии того времени, которую мы легко отыщем в библейской повести «Бытие», рассказывающей о жизни израильтянина Иосифа, и попробуем рассмотреть ее критическим оком.

Из повести явствует, что еврейские племена того периода находились во второй стадии своего развития, то есть были еще дикими, со всеми атрибутами язычества (родоплеменное устройство, человеческие жертвоприношения, собирательство), и в то же время — первоначально окультуренными, осознавшими себя единым народом, о чем и свидетельствует их общее название — Израиль. Другие, исключая египтян, семитские племена того периода, родственные друг другу по аккадскому языку, кажется, еще даже не догадывались о таком объединении, как народ, а потому не в силах были построить цивилизованную государственность и находились в постоянном родовом кочевье.

С первых страниц повествования подчеркивается, что среди юных товарищей Иосиф выделяется своей, по тем временам невероятно высокой, духовностью, а потому одарен способностью предсказывать их судьбы, то есть умением мыслить философски, чем вызывает зависть и ненависть недоразвитых соплеменников, в том числе и своего отца Иакова — предводителя израильтян, которые сговариваются и коварно сбывают его египтянам. Уже здесь виден прочно затверженный позднее с помощью своего националистического бога непробиваемый еврейский нравственный догматизм: не выделяйся и не возносись среди своих, это в других племенах ты должен ставить себя выше чужаков! Отсюда вывод: Иосиф был изгнан потому, что не признал основной заповеди Израиля — пока тебя не поставили начальником, то есть не разрешили личностных проявлений, ты обязан жить усредненной, стадной, жизнью и поклоняться лишь собственному народу.

Но Дух и талант — везде Дух и талант. Не найдя применения своим способностям на дикой родине, Иосиф сразу же был замечен в цивилизованном Египте и вскоре стал правой рукой самого фараона, то есть визирем. Чувствуете разницу подхода к вызревшей человеческой личности? Эта личность, реализуясь, могла бы приносить немало благ своим соплеменникам, спасать их от многих бедствий, однако, вместо этого, спасать от бедствий и давать блага ей приходится совершенно другому народу, от чего, впрочем, она не страдает, в то время как израильтяне, насаждающие безличностность, оказываются в катастрофическом положении — полностью из-за собирательства зависимые от капризов природы, в наступившие засушливые годы они не находят средств существования. Нет, не завоевательный поход египтян заставил евреев оказаться в стране пирамид — гонимые голодом, разразившимся на землях Израиля, они явились сюда добровольно и, надо сказать, были встречены так доброжелательно, как того не заслуживали. Откуда же в таком случае взялось «египетское пленение»? Разгадка проста: это — одна из национальных черт еврейства, ему непременно необходимо найти на стороне виновника собственных бед. Иными словами, вызванная детской психологией, свойственной дикарям, националистическая спесь евреев появилась задолго до того, как была названа «богоизбранностью» и закреплена в религиозном сознании.

Следует заметить, что старания египтян родились не на пустом месте. «Египет, — пишет Арнольд Тойнби, — традиционно рассматривается как регион с благодатными природно-климатическими условиями. Однако на поверку оказывается, что первоначально это был трудный для земледелия район, который расцвел благодаря специальной ирригационной системе. В Центральной Америке, на Цейлоне, на севере Аравийской пустыни, на острове Пасхи, в Новой Англии и Римской Кампании (юг Апеннинского полуострова) можно заметить следы жизни, когда-то обустроенной и цивилизованной, а потом заглохшей, заброшенной, забытой. Это говорит о том, что цивилизация существует благодаря постоянным усилиям человека. Достаточно лишить город электроснабжения, как цивилизованная жизнь в нем сразу же окажется поставленной под сомнение». Вот именно прилагать усилия к освоению земли, что, одновременно, ведет к самосовершенствованию индивида, к познанию вкуса цивилизации и стремились приучить пришельцев египтяне. Однако привычка к собирательству, то есть к иждивенчеству и творческой лени, оказалась у евреев сильнее. Не признательность египтянам за их старания, а обвинения в их адрес по каждому поводу — вот что последовало в ответ.

Любопытно обратить внимание на мотивировки, содержащиеся в повести. Я уже показал, как в вопросе о совместной трапезе египтян и евреев все было свалено с больной головы на здоровую. Не менее интересны и другие обоснования поведения евреев. Вот, скажем, что сообщает своему мужу египтянка с целью отомстить Иосифу за отказ от сексуальных сношений с нею: «Когда я подняла вопль и закричала», что он, мол, насилует меня, «он оставил у меня одежду свою (раздела она его сама. — В.Б.) и убежал вон… так поступил со мною раб твой».

Такой текст никак не мог родиться на исконно египетской почве, где женщина была совершенно свободна, в том числе и в своих сексуальных пристрастиях, и домогательства со стороны мужчин не могли поэтому восприниматься как попытка изнасилования, домогательства эти были столь естественными, что жаловаться на них никому бы в голову не пришло. Не могла египтянка произнести и слов «раб твой», так как, еще раз повторяю, рабов у египтян не существовало — были работники и обслуга, которые наравне со всеми остальными получали за свой труд плату, находились в социальном равенстве со всеми, имели, как и все, собственное, иногда немалое, имущество, что позволяло квалифицированному работнику, к примеру, содержать трех и более жен. Вряд ли и Иосиф, мировоззренчески оформившийся в Египте, обращаясь к своим соплеменникам, мог произнести следующую тираду: «Если фараон призовет вас и скажет: «какое занятие ваше?», то вы скажите: «мы, рабы твои, скотоводами были от юности нашей доныне, и мы, и отцы наши», чтобы вас поселили в земле Гесем. Ибо мерзость для Египтян всякий пастух овец», — скорее, он какими-то иными словами попытался объяснить народу своему несоответствие первобытного способа производства тому великолепному творческому опыту, который уже был наработан в Египте. Не случайно же очень скоро тот же Иосиф настоятельно приказывает: «Вот вам семена, и засевайте землю (приучайтесь к трудовому творчеству. — В.Б.). Когда будет жатва, давайте пятую часть фараону (платите общегосударственный налог. — В.Б.); а четыре части останутся вам на засеяние полей, на пропитание вам и тем, кто в домах ваших (рабам. — В.Б.), и на пропитание детям вашим». И это первичное трудовое творчество, то есть опора не исключительно на подражание предкам, но на Дух — возбудитель творчества, к чему принудил свой народ Иосиф, и родило, пусть примитивное, но духосознание еврейства — открыло дорогу к совершенствованию индивида, что, в свою очередь, почти немедленно принесло свои щедрые плоды: «И жил Израиль в земле Египетской, в земле Гесем, и владели они ею, и плодились, и весьма умножились».

Только Чувственным подходом к Духу, Разуму и Творчеству, опирающимся на кровное родство и не воспринимающим ничего, кроме традиций кровной общины, и можно объяснить, почему борьбу Иосифа с тварностью его единоверцы воспринимали снисходительно и принимали в ней участие, и почему, как только это же дело продолжили египтяне, оно было воспринято в качестве узурпации их прав, в качестве ничем не обоснованного презрения к ним со стороны иноплеменников. И — вот что показательно: прошли века и века, но евреи, проживающие на территориях других стран и отвергающие во имя иудаистского тварного изоляционизма мировоззренческие основы этих стран, мотивируют неприятие такого поведения ничем иным, как исключительно животной ненавистью к евреям, невесть откуда, якобы, взявшимся антисемитизмом, хотя те из них, кто вписался и стал неотъемлемой частью нееврейского миропонимания, никогда и нигде не был ни отталкиваем, ни презираем. Проблема, впрочем, касается не только евреев, столкновения разноэтнических духосознаний идут по всему миру. И вот что любопытно: чем ниже культурный уровень той или иной этнической группы, тем больше претензий к другим этническим группам, стоящим в культурном отношении на порядок выше. Еще хуже обстоит дело, когда этническая группа, не вписанная в исторический путь развития, находится среди групп, двигающихся историческим путем. Скажем, в недавней России это не только оставшаяся в средневековье Чечня, но и такие цивилизационно устремленные народы, как украинцы, прибалты, азербайджанцы или туркмены. Отсюда — абсолютно не случайны, а закономерны вспышки лютого национализма на территориях их проживания, отсюда же — возвращение к собирательству*, как основе экономического существования, отсюда же — обвинения в адрес России, якобы, лишившей эти народы знаемого только ими, и при этом — совершенного пути развития. Но если взглянуть на то, что происходит на деле, легко обнаружить движение этих народов не по восходящей, а по нисходящей: как и у евреев, ушедших из цивилизованного Египта, возрождаются традиции, возникшие еще в каменном веке и помогавшие самоорганизоваться тогда, но являющиеся тормозом на пути творческой самоорганизации теперь; все более и более проявляется склонность к копированию чужого, не освоенного собственным духосознанием опыта, что приводит к комическим результатам: разрушается внутреннее самоуправление этноса, так как время стремительно уходит вперед, а этническое сознание также стремительно именно за счет собственно этничности (замкнутости на традициях) отстает от сознания мирового.

…Читая Библию дальше, мы видим, как повесть об Иосифе «Бытие» плавно переходит в роман «Исход», главными героями которого становятся бог, народ и предводитель этого народа — Моисей. Вот начало романа: «И умер Иосиф и все братья его, и весь род их; а сыны Израилевы расплодились и размножились, и возросли и усилились чрезвычайно, и наполнилась ими земля та.

И восстал в Египте новый царь, который не знал Иосифа. И сказал народу своему: вот народ сынов Израилевых многочислен и сильнее нас. Перехитрим же его, чтобы он не размножился; иначе, когда случится война, соединится он с нашими неприятелями, и вооружится противу нас, и выйдет из земли нашей.

И поставили над ним начальников работ, чтобы изнуряли его тяжкими работами… Но чем более изнуряли его, тем более он умножался, и тем более возрастал, так что опасались сынов Израилевых».

Вряд ли, после всего сказанного ранее, этот отрывок требует подробного комментария. Здесь мы видим то же самое, что прочли в повести об Иосифе, а именно: примитивное сознание пытается на своем уровне объяснить поступки и мысли людей, мировоззренчески стоящих гораздо выше. Естественно, эти объяснения должны выглядеть и выглядят смешно. Чего стоит хотя бы утверждение об испуге египтян. Это они-то, покорившие все окружающее пространство, имеющие превосходную армию и прекрасно освоенные стратегию и тактику военного дела, испугались какого-то одного-единственного племени, практически не умеющего воевать?

Моисей как раз и родился в период уничтожения еврейских мальчиков, и от смерти его спасла дочь фараона. Следует подчеркнуть, что свое воспитание будущий пророк получил исключительно в женской, среде, то есть в нем, по большей части, вызрело не этическое (мужское), как у Иосифа, а в основном эстетическое (женское) чувственное сознание. Вот почему, когда призвал его еврейский бог, чтобы он возглавил Израиль, Моисей попытался отстраниться от этой нелегкой миссии: «О, Господи! человек я не речистый, и таков был и вчера, и третьего дня, и когда ты начал говорить с рабом Твоим; я тяжко говорю и косноязычен… пошли другого, кого можешь послать». И еврейский бог, видя мировоззренческое бессилие своего избранника, берет на себя обязанность руководства духосознанием израильтян: «Я буду при устах твоих, и научу тебя, что тебе говорить».

Правды ради следует сказать, что стадностью не доволен и Моисей. Вот его разговор со своим тестем Иофором: «И сказал Моисей тестю своему: народ приходит ко мне просить суда у Бога; когда случается у них какое дело, они приходят ко мне, и я сужу между тем и другим, и объявляю уставы Божий и законы Его.

Но тесть Моисеев сказал ему: не хорошо это ты делаешь. Ты измучишь и себя, и народ сей, который с тобою; ибо слишком тяжело для тебя это дело: ты один не можешь исправлять его… Ты же усмотри из всего народа людей способных, боящихся Бога, людей правдивых, ненавидящих корысть, и поставь их над ним тысяченачальниками, стоначальниками, пятидесятиначальниками и десятиначальниками. Пусть они судят народ во всякое время, и о всяком важном деле доносят тебе, а все малые дела судят сами: и будет тебе легче, и они понесут с тобою бремя… и весь народ сей будет отходить в свое место с миром». Как видим, здесь пока еще торжествует этическое право, то есть суд людей, которые все время оглядываются на указания своего бога — именно то, на чем позднее настаивал Сократ. Однако Моисей должен был заметить, и очень скоро заметил, что при том диком состоянии, в котором находился Израиль, отвергнувший призыв египтян к самосовершенствованию, и суд становится очень часто диким — не этическим, а этническим, в полном соответствии с мировоззренческой недостаточностью народа. Это понимание и вынудило вождя израильтян пойти на ужесточение этики, на превращение ее в дубину. Вот эти этические нормы:

1. «Не будет у народа Израилева другого Бога, кроме того, который вывел его из земли Египетской». 2. «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли». 3. «Не поклоняйся им и не служи им» (то есть не допускай многобожия. — В.Б.) 4. «Не произноси имя Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно» (не домогайся с иждивенческими просьбами. — В.Б.). 5. «Помни день субботний, чтобы святить его» (то есть посвящай этот день духовным размышлениям. — В.Б.). 6. «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле» (то есть чти национальную преемственность. — В.Б.). 7. «Не убивай». 8. «Не прелюбодействуй». 9. «Не кради». 10. «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего».

Иной, чем такая вот — тираническая направленность заповедей, при том первобытном состоянии народа, и быть не могла. Когда человек находится или опускается до тварной дикости, он перестает понимать хотя бы что-нибудь, кроме битья, кроме постоянного насилия. Именно этим, думаю, и обосновывается запретительная нравственность Моисея. Будь народ более сознательным, творчески самонаправленным, духовно и материально самодостаточным, а значит, ответственным перед собою и своим богом, деспотические заповеди Моисея вряд ли бы понадобились, достаточно было бы начального этического права и основанного на нем суда. Это подтверждает и сам Моисей: «Бог пришел (имеется в виду — принес заповеди. — В.Б.), чтобы испытать вас и чтобы страх Его был перед лицем вашим, дабы вы не грешили». Все строится исключительно на запугивании и — никак по-другому: за любой грех — немедленное наказание, хотя если взглянуть на заповеди и выделить из них «не укради» и «не лги», а потом вспомнить начало исхода из Египта, когда именно еврейский бог посоветовал своим подданным обобрать египтян и обмануть их, то свести концы с концами в указаниях божьих вряд ли кому-нибудь удастся. Без труда понимается лишь одно: свободен в своих словах и поступках только сам израильский бог, человек при таком боге — лишь марионетка, которую настигнет жесточайшее наказание при любом шаге влево или вправо. Каким образом должен нравственно совершенствоваться такой человек, абсолютно непонятно, он прочно зажат в тиски, а это значит — изъят из движения по восходящей, его духовная жизнь замерла на веки вечные, а разум и творчество направлены только на тварные осуществления, на удовлетворение плоти. При чем тут субботние духовные бдения? — разобраться невозможно.

На основе произнесенных заповедей Моисей, наученный своим богом, строит и юридическое право, которое потом, в переосмысленном виде, разумеется, ляжет в основу мирового юридического права. Вот некоторые законы из Моисеевых уставов:

Если исходить из мысли о накоплении во Вселенной духовной энергетики для совместного с Богом пересоздания этой Вселенной, а ни для чего иного человек и не нужен, то необходимо понимание, что, достигнув определенного количества, энергетика эта кардинально поменяет качество людей. Каково же будет это изменение, если мы, лишь сдерживая, но не пересоздавая тварное зло в добро, станем способствовать накоплению этого тварного зла? Исходя из мысли Гегеля, что «качество есть вообще тождественная с бытием, непосредственная с бытием определенность», мы по гегелевскому же закону непременного перехода количества в качество, накапливая тварность, должны в результате получить не обоженного человека, а законченного черта. И в этом, сказать по правде, неблагородном деле нам помогают чуть ли не все церкви мира, так как в исламе, конфуцианстве, протестантизме, иудаизме и даже, вопреки Христу, в христианстве (католичество и православие) бог, под давящим влиянием иудаизма, внедренного попами во все церковные уставы, несет с собой не Любовь, не Прощение, о которых говорил Христос, а неотвратимое и жестокое наказание и предстает перед умственным взором не кем иным, как самим сатаной. Понятно поэтому, что и то религиозное сознание, которое внедряют эти церкви, становится все более и более сатанинским, а это значит, начав, пока на земном и околоземном уровне, пересоздание Вселенной, человечество идет не об руку с истинным Богом, а с хитровато подмигивающим и бесконечными уступочками подкармливающим наше иждивенчество дьяволом, в точности с таким, каким он написан Гете: «Мефистофель: Тебе со мною будет здесь удобно, я буду исполнять любую блажь»… Фауст. Что можешь ты пообещать, бедняга?.. Ты пищу дашь… дашь золото… зазнобу, которая упав к тебе на грудь, уж норовит к другому ушмыгнуть… Дашь упоенье славой, дашь почет…». И юридическое право, которое обязано отвечать на запросы столь дикого религиозного сознания, таким образом, способствует превращению Вселенной в ад, а по-иному говоря — в хаос, который мы наблюдаем в наших земных делах невооруженным глазом, так как степень безответственности индивида год от года растет в геометрической прогрессии, в связи с чем преступность захлестывает мир. Отсюда вывод: ни юридическое право, ни запретительная Моисеева нравственность, ни экономические технологии, на которые мы уповаем, никогда не приведут к культурному (Божественному) пересозданию людей, это — мостки к постоянному воспроизводству тварности, к топтанию на месте, то есть к умерщвлению человечества.

Однако еврейская религия о пересоздании твари в человека никогда и не задумывалась, и — не случайно. Ни древний, ни нынешний Израиль не знали и не знают продолжения земной жизни в Космосе, то есть бессмертия души, а потому народ в целом, как и неразрывно связанная с этим тварным Целым единица народа — человек, обязаны были сотворить рай на земле, этакое материальное марксовское счастье; и как только Израиль устремится к этому счастью, а к нему, как мы помним, он устремлен изначально, еврейский бог обещает: «поставлю жилище Мое среди вас, и душа Моя не возгнушается вами». Отсюда — единственный у евреев божеский храм — жилище бога; синагога же -просто молельный дом.

Нетрудно заметить атеистичность религиозного сознания иудаистов — марксовский атеизм лишь производное еврейского атеизма, который, по правде говоря, Израилем не был изобретен. Он пришел в иудаизм из самой дикой религии древности — зороастризма, в котором боги добра и зла только и делают, что дерутся между собой, напрочь позабыв о человеке; и человек этот, предоставленный самому себе, не обращая внимания на своих богов, обязан лишь обустроить тварной активностью земную жизнь. Теперь понятно, откуда у Ницше — «сверхчеловек», а у иудаистов — «богоизбранный народ»?

Строительство вещистского земного рая для евреев древних, как и для иудаистов нынешних — не просто слова, но — руководство к действию. В отличие от всех других народов, которые, рискуя жизнью, либо отнимали у других блага, либо физическим напряжением эти блага создавали, иудаизм никогда не любивший ни войн, ни творческого физического труда, придумал особую схему строительства своего рая, основанную на все том же, известном нам, иждивенческом собирательстве. Главное в этой схеме — захват ключевых постов в финансовой, политической, производственной, информационной и культурной сферах. Пусть тот этнос, на землях которого он поселился, создает материальные блага, еврей же должен снимать сливки с этих благ; а потому, не тратя времени на всякие пустяки, вроде работы на заводе или в сельской артели в качестве рядового гражданина, он, используя национальные связи, стремится, оттесняя представителей коренных народов, получить достойное образование, которое потом, как правило, использует не столько на благо общества, сколько на свое личное благо и благо братьев по крови, а уже что останется, можно не без выгоды и другим отдать. Разве мы ослепли, чтобы не видеть, как навязыванием своих тварных иудаистских представлений, того самого — рая земного, озабоченного лишь брюхом, клерки от иудаизма, засевшие в сегодняшней России повсюду — от правительства и средств массовой информации до эстрады и последней финансовой конторы — стремятся к оскоплению исконного русского духосознания, то есть к превращению россов в рабов еврейского рая? Олигархически присвоив себе народную собственность и поставив возможность получения образования в зависимость от финансовой состоятельности, которой у раба, естественно, быть не может, они тем самым попросту обескровливают коренной народ. Разве то же самое не произошло уже на всем бывшем христианском пространстве — в Европе, в США, в Латинской Америке? Лишь пока Восток, да и то — надолго ли, избавлен от иудаистского вторжения.

«И сказал им Аарон: выньте золотые серьги, которые в ушах ваших жен, ваших сыновей и ваших дочерей, и принесите ко мне. И весь народ вынул золотые серьги из ушей своих и принес к Аарону. Он взял их из рук их, и сделал из них литого тельца, и обделал его резцом. И сказали они: вот бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской!»

Если судить по этой цитате, вовсе не притеснения со стороны государства заставили евреев покинуть Египет, их соблазнила возможность грабежа египтян. Именно этой возможности жить за счет других, что, собственно, до Эхнатона и после него делали и египтяне, то есть сохранять и упрочивать с помощью воровства и экономических технологий номадическое сознание, — вот чему готово бесконечно поклоняться еврейство. До нравственных ли тут норм, до подчинения ли юридическому праву!

«Увидев сие, Аарон поставил перед ними жертвенник, и провозгласил Аарон, говоря: завтра праздник господу. На другой день они встали рано и принесли всесожжения, и привели жертвы мирные: и сел народ есть и пить, а после встал играть».

Написанный библейскими авторами бог Израиля противоречив невероятно. Вот что говорит он о себе: «Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый и истинный, сохраняющий милость в тысяче родов, прощающий вину и преступление, но (и тут начинается самое удивительное. — В.Б.) не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях и в детях детей до третьего и четвертого колена».

Я так много писал и объяснял израильского бога потому, что в конечном счете обозначенное словом «бог» и есть религиозное сознание, которое движет этносом. Не надо забывать, однако, что израильский бог, как боги индусов, египтян или греков — всего лишь производное воображения народов, то есть боги эти измыслены людьми в полном соответствии с примитивным пониманием назначения человека, взаимодействия этого человека со Вселенной. Истинным Богом является лишь Бог, о котором рассказал его Сын. Знание, принесенное Христом человечеству, есть Наивысшее Знание, а потому религиозное сознание, построенное на этом Наивысшем Знании, единственное, и может служить путеводной нитью развития человечества.

Возвращаясь же к ветхозаветным установкам, следует сказать, что не было бы никакой беды, если бы установки эти, как и другие религиозные установки глухой древности, воспринимались в качестве любопытного, но отнюдь не обязательного литературного памятника, рассказывающего всего лишь об одном из этапов формирования мирового духосознания, но в том-то и беда, что с помощью множества культурных наработок самого различного толка, с помощью философских заблуждений, с помощью материалистических общественных технологий установки эти проникли, с разночтениями, разумеется, в духосознания других народов и весьма серьезно покалечили эти духосознания. Доказательств искать не надо — они на виду. Те самые общественные порядки, которые навязываются сегодняшнему миру, и есть условия для активизации иудаистского духосознания. А именно, во-первых, ему необходима западного типа, за счет индивидуализма — охлократическая демократия, с непременной либеральной идеологией, так как демократия своим обновлением без обновления и зависимостью от тварного большинства, которому, единственному, в такой демократии и предоставлено право выбора себе подобных, не дает возможности личностного, противоборствующего с тварностью, духопробуждения и его реализации, а с помощью либерализма, что есть в конечном счете — попустительство тварным проявлениям, оберегает эту тварь. Во-вторых, укоренению иудаистской идеологии способствует частное предпринимательство, снабженное такой же частной кооперацией, являющейся при рыночной экономике унифицированной общественной структурой, не позволяющей обществу развалиться на составные и управляющей им на конкурентной тварной основе. В то же время сам рынок не в состоянии существовать вне иудаистской идеологии, вот почему Запад и наплодил такое количество протестантов: сдерживающее христианство, где истинный, всечеловеческий, Бог и человек постоянно взаимодействуют, где часть и Целое находятся не в материальном, как у иудаистов, а в духовном единении, где торжествует не алчность, а жертвенность, то есть аскетическое самоограничение, никак не могло подойти капиталистическому рынку. Протестантизм же, практически поставивший человека выше Бога, а по-иному говоря, иудаистски расковавший тварь, сделал как раз то, что рынку больше всего и нужно.

Не считаю, что следует и дальше комментировать Ветхий Завет — ничего существенно нового о духосознании, по сравнению со сказанным, мы там уже не найдем, исключая разве что мысли пророка Исайи, с возмущением отвергнувшего еврейскую богоизбранность и провозгласившего, что рука Господа простерта над всеми народами, Ему дорог каждый землянин «и кто может отменить это?» Услышь тогда Исайю израильтяне, как услышь позднее Христа, говорившего почти то же самое, они никогда не стали бы главными провозвестниками и укоренителями материалистического миропонимания, которое вот-вот приведет человечество к гибели, так как отдаляет его от истинного назначения и тащит к заботе о самых низменных интересах, к строительству придуманного теми же евреями иждивенческого, за счет других народов существующего, отданного в пользование лишь одному народу рая, каким вовсю сегодня пользуется нация США, обирающая всех, кого только можно, и всем грозящая атомным кулаком.

Первым на то, что человечество, как лошадь в чигире, ходит по одному и тому же порочному кругу, то есть зациклено на примитивизме — остановлено в своем культурном развитии, обратил внимание Христос, вопреки предшественникам, сказал, что Бог вовсе не зол, что он бесконечно добрый Отец, а потому любит свое земное дитя, доверяет ему, предоставляет право свободного выбора путей совершенствования самого себя и Вселенной и никогда не накажет его, если выбор будет сделан неверно, что страдательное исправление ошибок — дело самого неразумного дитяти, что страдательность эта многократно уменьшается, когда отдельными людьми и обществами глубоко осознаются как индивидуальные, так и общие интересы и когда проявлено желание этим соотнесенным между собой интересам не навредить. Иными словами, Иисус одним движением разорвал порочный круг тварного, скованного не стыдом, а страхом бытия, и поднял шлагбаум на дороге, ведущей к Отцу, то есть к культурному совершенству и человека, и человечества. Вот почему Маркс, а вместе с ним многие другие философы, считали началом истории период возникновения христианства. Однако сразу следует сказать: воспользовались мы непревзойденным Учением Сына Божьего из рук вон плохо.

Под влиянием наработок трех основных частей Мировой цивилизации человек на протяжении шести тысяч лет жил и продолжает жить как существо, состоящее из множества будто и не соединенных между собой составных. Он, одновременно, создание индивидуальное и общественное, космическое (духовное) и гуманистическое (тварное), творчески мыслящее и как бы механическое, этическое (разумное) и эстетическое (чувственное), индивидуальность и личность, сущность, подчиняющаяся природе, и сущность, вопреки цивилизационности, активно воздействующая, пересоздающая эту природу, частность и Общее, Цель и как человечество — средство. По-простому же говоря, с одной стороны — это маленький Бог, с другой — тварь дрожащая. Казалось бы, в чем сложность — стоит только «отделить зерна от плевел» и — можно продолжать путь в полной уверенности, что он будет безошибочным. Но вот тут и встают вопросы: как, с помощью какого инструментария произвести отделение зерен от плевел, что мы знаем о количественном и, главное, качественном соотношении и взаимовлиянии физических (материальных) и психологических (духосознательных) энергий в Пространстве, а также о корректировке этих взаимоотношений во Времени?

Мы помним, что уже Платон определяет жизнь как идею — предельное обобщение, или смысловую сущность, вещей, а также — принцип их осмысления, то есть пытается вытащить человека из цивилизации в Культуру. Расшифровывая, а не опровергая, как полагают некоторые исследователи, эту платоновскую мысль, Аристотель утверждал, что материя (физические энергии) — всего лишь пассивное начало, или возможность, видоизменяясь, во что-либо пересоздаться, источником же всякого движения считал психологическую энергетику Вселенной, то есть все ту же, платоновскую, идею, Высшее и низшее духосознания в единстве, Бога и человека в Боге. Он, в частности, писал: «В самом деле, если материя — не сущность, то ускользает, что бы еще могло быть ею: когда мы подряд отнимаем все другие определения, не видно, чтобы что-нибудь стойко оставалось; одни из свойств в телах, это — их состояния, результаты их деятельности и их способности, а длина, ширина и глубина, это — некоторые количества, но не сущности (ведь количество — не сущность), и скорее уже то, чему, как первой основе все такие свойства принадлежат это вот есть сущность (выделено мною. — В.Б.). С другой стороны, когда мы отнимаем длину, ширину и глубину, мы видим, что ничего не остается, за исключением того, что через них получит определения (выделено мною. — В.Б.)… В самом деле существует нечто, о чем сказывается всякое такое определение, и у чего бытие другое (выделено мною. — В.Б.) нежели у каждого из <категориальных высказываний> (все другие определения сказываются о сущности, а сущность — о материи); поэтому самое последнее, <что лежит у всего другого в основе>, если его взять само по себе, не будет ни определенным по существу, ни определенным по количеству, ни чем бы то ни было другим». И далее: «Из того, что возникает, одно возникает естественным путем, другое — через искусство, третье — само собою. При этом все, что возникает, возникает действием чего-нибудь, из чего-нибудь и <становится> чем-нибудь; (говоря «чем-нибудь», я <одинаково> имею в виду каждый род высказываний: <возникающее> становится или этим вот предметом, или определенным качественно, или определенным по количеству, или — по месту). Из различных родов возникновения <возникновение> естественное мы имеем у тех вещей, у которых оно зависит от природы; то, из чего <вещь> возникает, это, как мы говорим, материя; то, действием чего <оно возникает> — какой-нибудь из предметов природы, а чем вещь становится, это — человек, растение или еще что-нибудь из подобных предметов, которые мы скорее всего признаем за сущности. И <надо сказать, что> материю имеет все, что возникает либо естественным путем, либо через искусство: каждая из таких вещей способна и быть и не быть, а в этом и состоит материя каждой вещи. Если же говорить вообще, и то, из чего <вещь> возникает — природа, и то, с чем она сообразуется при возникновении — природа (ибо у <всего>, что возникает, есть <та или другая> природа, например, у растения или у животного), и также то, действием чего <вещь возникает>, это природное бытие того же вида, обозначаемое в соответствии с формой, причем оно — <уже> в другой вещи: ибо человек рождает человека. Вот каким образом возникает то, что возникает действием природы, а остальные процессы возникновения именуются актами создавания».

При пробуждении физических энергий мы получаем первичное знание, или «мнение», как называл первичное знание Аристотель. И хотя мнение может обладать весьма широким и глубоким, но только цивилизационным содержанием, опыт, полученный на основе чистой физики, истинным познанием не является, высшие принципы знания созерцаются умом и духом непосредственно, то есть независимо от того, можно поставить опыт, чтобы доказать их, или нет. По Аристотелю, это обобщенное, стоящее за рамками опыта знание. Отсюда у философа следовал вывод, что всякая единичная вещь является изначально единством с Целым, то есть количественное и качественное Слияние физической и духосознательной энергетик на космическом уровне. Из этого Слияния, по мнению Аристотеля, и возникает истинное знание. Если попытаться опровергнуть эту мысль, то нам придется отрицать наличие у человека интуиции, логики, художественного видения, а также главное — возможность возникновения гения, у которого, вне зависимости от реального знания, неожиданно проявляется знание о вроде бы абсолютно незнаемом прошлом, но еще более поразительно — о незнаемом будущем. Иными словами, комплекс знаний, которым обладает человек с пробудившимся гением, ни количественно, ни качественно не соответствует практически приобретенному им знанию, в нем как бы начинает действовать психологическая энергетика Космоса — открывается то, о чем он из-за временной ограниченности земной жизни не только не мог знать, но даже не догадывался, что открывшееся ему знание существует и — часто вне земных рамок. Только не нужно думать об этом знании как о подсказке с задней парты. Знание это возникает за счет увеличения энергетики, пришедшей на земной Запрос из Космоса.

Мысли Платона и Аристотеля об ирреальном, как бы невозможном знании разделяли и Кант, и Гегель, и Шеллинг, но что самое удивительное — и Маркс, вместе с Энгельсом объявивший человека всего лишь трудящейся обезьяной, хотя трудится во Вселенной все — от амебы до звезд, однако ни амебы, ни звезды не становятся людьми. Будто между делом, Маркс бросил, что «человеческая сущность не обладает истинной действительностью», правда, сейчас же оговорился, что тут общество виновато, это оно не дает материализоваться ирреальному знанию, а потому человек ищет иллюзорное(!) осуществление в Боге.

Однако вернемся к тому далекому человеку, который только что вошел в историю, а значит, вкусил от плодов христианства, даже в том случае, если к христианской церкви никогда не принадлежал: к христианству, то есть к историчности, рано или поздно придут все народы, так как христианство — Божья Цель, иные же религиозно-философские сознания являются лишь пока достаточно сильным тормозом на пути к этой цели.

Я не согласен с поддерживаемой многими философами мыслью о том, что средние, христианские, века привели к накоплению колоссальной духовной энергии. Мое несогласие, во-первых, оправдывается тем, что христианство в чистом виде завладело лишь незначительной частью человечества, большая половина его по сей день даже не приближалась к дверям в историю. Во-вторых, ни в первые десятилетия своего существования, ни, тем более, позднее, христианство не ограничивалось исключительно Учением Сына Божьего. Возникшая церковь стараниями недоучившихся жрецов то и дело допускала вторжение в христианство чуждых ему религиозных постулатов. Учение, таким образом, становилось противоречивым и путанным. В-третьих же, и это, на мой взгляд, самое страшное, с исчезновением истинно апостольских текстов Новый Завет восстанавливался, скорее всего, по памяти, и воссоздатели передали нам мысли Христа в полном соответствии со своим духосознанием, а сознание это очень часто опиралось не на Божеские, но — на сатанинские установления, так как восстановители были прямыми выходцами из иудаизма, и вековая пыль старой веры еще покрывала их мозги. Вот слова Христа о его отношении к прелюбодеянию, записанные Матфеем: «Вы слышали, что сказано древним (Моисеем. — В.Б.): «не прелюбодействуй». А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Что же содержится в словах Иисуса — осуждение прелюбодеяния, запрет на него? Полноте! Нужно быть законченным идиотом, чтобы запретить то, что диктуется нетварной природой. Мало того, Христос никогда не забывал завета Отца Своего: «плодитесь и размножайтесь», в котором даже намека нет, что это размножение можно чем-то и как-то ограничить. Напротив, Бог заинтересован в увеличении количества духовной, промеренной разумом, энергии человечества, а потому не думаю, чтобы ему важно было, каким способом будет произведена эта духовная энергетика. Он, наверно, не поприветствовал бы пустое, не плодоносящее, прелюбодеяние, да и то вряд ли, так как в любом прелюбодеянии идет живой взаимообмен духовными энергиями. Так что запреты — это не по-Божески, их лишь недалекие люди могут придумать. И Христос, прекрасно зная об этом, буквально посмеивается над Моисеем, говоря, что действие уже совершено, еще не начавшись, так как все происходит на ином, ирреальном, уровне, а ты приходишь с дубиной, чтобы остановить его. Не серьезно, братец!

В евангелии от Иоанна Сын Божий для большей наглядности демонстрирует свое понимание проблемы уже на практике; обвинителям, притащившим ему на суд женщину, взятую в прелюбодеянии, он говорит: «кто из вас без греха, брось в нее камень». И обнаружив, что обличенная его словами толпа, устыдившись, чуть ли не в мгновение ока рассеялась, сказал несчастной прелестнице: «женщина, где твои обвинители? никто не осудил тебя?» Она отвечала: «никто, Господи!» Иисус сказал ей: «и Я не осуждаю тебя». Но вот что примечательно: недавний иудаист Иоанн, написавший об этом показательном поступке, или те, как я уже говорил, кто восстанавливал текст евангелий, никак не могут уразуметь, что Сын Божий является поборником абсолютной свободы человека, в том числе и женской абсолютной свободы, а потому вставляют в уста Иисуса несусветную отсебятину, которую якобы Иисус и произносит: «иди и впредь не греши». Им и в голову не приходит, что если Христос уже не осудил прелюбодеяния, как бы даже забыл про него, то он не обратит на него внимания и в будущем и станет говорить о прощении не столько для женщины, сколько для разъяренной от тварной неосознанной мести толпе. Похожие противоречия мы находим и в писаниях апостола Павла. Вот что звучит в послании к Титу: «Рабов увещевай повиноваться своим господам, угождать им во всем, не прекословить …» И это — как бы от имени Христа! Будто никто и не помнит, что Иисус признал с благословенья Божьего любого человека богоизбранным, то есть свободным от всяких, не промеренных Добродетелью, обязательств перед кем бы то ни было, а значит, Христос категорически отрицает возможность рабской закабаленности человека, больше того — вообще возможность насилия над ним.

Казалось бы, куда яснее! И тем не менее, восстановители Нового Завета, еще не расставшиеся со своим иудаистским прошлым, то пытаются ограничить свободу индивида, то по Моисеевым канонам понимают нравственность, то забывают о принципе «не навреди», то талдычат лишь о тварной жертве, то исключают в качестве главного поводыря — стыд. И таких кощунственных противоречий, выявляя которые Лев Толстой лишь недоуменно разводил руками, в Новом Завете — море. Несмотря на видимое огромное напряжение, с которым восстановители пытаются постичь глубину Христовых истин, чувствуется, до них не доходит, что человек — Божий со-трудник в деле нового одухотворения Вселенной, что со-трудничество лишь тогда по-настоящему плодотворно, когда есть равнозначное партнерство, а по-иному говоря, когда властвует взаимопатернализм, и — только взаимопатернализм! Часто спотыкавшиеся о свое прежнее духосознание восстановители, пусть и невольно!, но не могли не впрыснуть в Новое Учение еще отравлявшего их кровь яда иудаизма, а потому, читая Священное Писание, следует быть крайне осторожным в выводах из него, помнить о главных заветах Сына Божьего и корректировать текст именно по ним. Этого никогда не делали ни прежние жрецы христианства, ни жрецы нынешние, потому-то в их проповедях постоянно и обнаруживается дьявольский подмес, и особенно подчеркивается беспрекословная зависимость человека от Бога, пришедшая в современность из одряхлевших учений индусов, иудаистов и античных идеал-материалистов, а это еще раз доказывает, что средневековье никак не могло накопить очищенного, целиком соответствующего Новому Учению Духа. Если бы это было по-иному, мир бы не кинулся в бесовщину капитализма, в ту самую бесовскую пляску вокруг «золотого тельца», которой только и занималось человечество на протяжении всех неисторических веков.

Не хочу сказать, однако, что Слово Христа, пусть местами и в искаженном виде, не оказало одухотворяющего влияния на умы и психологию людей, живших в Европе после падения Римской империи, когда, наконец-то, во всю мощь заработала христианская церковь. Несмотря на ужасающую бедность, царившую повсеместно, человек той эпохи, как раз благодаря христианской церкви, сделался не только нравственно чище человека сегодняшнего, но и неизмеримо возвышенней. Это была цельная натура, которая в основном заботилась о чистоте и бессмертии своей души, то есть, безусловно, с многочисленными издержками, но стремилась к со-трудничеству с Богом, или, в интерпретации Христа, к Царствию Божию, а чтобы понять эту душу, необходимо вспомнить феномен того времени — рыцарство, касту людей несгибаемого духа, страдательной свободы, о которой, подчеркивая в Свободе как Ответственности именно Страдательную сторону, говорил Христос, — стойких поборников чести и достоинства. Можно сколько угодно упрекать Ричарда Львиное Сердце в недостаточно усердном управлении собственной страной, и в этом трудно промахнуться, но в том, что он будто бы не слишком свято (в современном ему понимании, естественно) служил идеалам Христа, его никто не упрекнет. Цельность этого человека поразительна. Ему и его сподвижникам как можно скорее хотелось донести истинное Слово Божие до как можно большего количества людей, заразить их этим Словом, а если будут сопротивляться, то и заставить заразиться.

Удивительно, однако единственным местом во времена средневековья, где во всей глубине был усвоен категорический императив Христа, но не Канта, как впоследствии переадресуют его философы, была изначальная Русь Сергия Радонежского. Именно здесь и именно при нем было укоренено понятие о свободе личности, именно здесь в монастырских и околомонастырских общинах исчезла власть как таковая, что потом, с небольшими оговорками, было перенесено во взаимоотношения между барами и крепостными, между князьями и народом, именно здесь воцарился взаимопатернализм. Именно тогда князь стал Отцом, а дружина Детушками, как Отцом и Детушками стали дворянин и крестьяне, именно тогда возникло не разделенное ничем теснейшее трудовое и воинское равенство и взаимозабота о бережении жизни как непреходящего блага, именно тогда каждый русич осознал личную ответственность за остальных собратьев, игнорируя чины и званья, а остальные — соборную, то есть духовную, и коллективную, материальную, ответственность за отдельную личность. Результат этого по сей день восхищающего деяния Сергия Радонежского известен: родилась невероятная по силе нация, создалась ни на что не похожая демократия, в отличие от демократий греческой и римской, умевшая плодить личности, и – в колоссальном количестве!, было покончено с монгольским игом, и Русь превратилась в противовес остальному, продолжающему шагать по тварной тропе миру, чем спасла этот мир от неминуемой катастрофы, уравновесив духовное и тварное на планете.

Да, со временем недалекостью русского поповства была внесена масса искажений в великий замысел и великие свершения святого Сергия, а потому не случайно удивление Льва Толстого, который никак не мог взять в толк, отчего русский малообразованный крестьянин в массе противоречивых идеологических и нравственных постулатов интуитивно выбирает только те, что подсказывают ему правильную дорогу. Здесь у Толстого с наибольшей силой и проявилось слабое знание мировой философии, в чем признавался он сам, и в первую очередь — отсутствие понимания жизни как идеи, хотя, будучи гениальным творцом, догадываться об этом он должен был, так как в работе своей пользовался ирреальным знанием. А между тем, в крестьянине, который поражал Толстого, постоянно действовали пробужденные Сергием и потом никогда не затухавшие личностные проявления русского человека, благодаря поселившемуся в нем Христу, всегда устремленного не столько к материальному, сколько к духовному благополучию, которое и помогало ему, как и сейчас помогает, вопреки материалистическим идеологическим давлениям, находить пути к точно выверенному знанию. Скажем, если попросить не индивида, а целый коллектив сформулировать, что такое мысль, мы напрасно будем ждать объемной и точной формулировки. Однако, несмотря на невозможность формулирования, каждый из нас понимает, что есть мысль, понимает не реальным, а ирреальным знанием, как понимает очень многое из того, что формулированию не поддается. Вот так и крестьянин — находил понимание вроде бы непонимаемых вещей. Главным же поводырем к этому пониманию стали для росса Любовь и Духовное преодоление с помощью Стыда, которые в свое время и собрали вокруг Московии множество земель и этносов, не заставляя россиян заниматься завоеванием окружающего пространства.

Наука совершенно справедливо утверждает, что животное не понимает смерти: какая-нибудь антилопа совершенно спокойно пасется рядом с павшим телом своей сестры; высшие животные, такие, как слон, дельфин или обезьяна, попытавшись разнообразными движениями оживить родственную особь, очень скоро оставляют это занятие и равнодушно отворачиваются. Не пробудивший в себе и частицы обожения, тварный человек, уже в силу своей человеческой сущности, горюет над телом своего умершего ребенка или близкого родственника, но и слезинки не прольет по кому-нибудь дальнему, впрочем, и это не редкость, может не затосковать и по родной душе, его одолевает лишь страх собственной смерти.

Счастлив я, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье как братьев наших меньших

Никогда не бил по голове.

Держит нас в своих цепких объятиях и любовь к познанию, к достижению окончательной мудрости уже в земных условиях, что и заставляло все того же Льва Толстого говорить: мол, умирать не страшно — мы, засыпая, умираем каждый день; страшно не узнать, что будет завтра, послезавтра — в будущем.

Но есть и еще одна любовь — любовь к пониманию Божественности самого земного бытия и своей причастности к этой Божественности, что лучше всего, пожалуй, звучит в стихах Александра Твардовского:

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они — кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь,

Речь не о том, но все же, все же, все же…

Я не случайно сосредоточился здесь на мыслях исключительно великих русских художников. Запад, с головой ушедший в строительство материалистического земного рая, с течением столетий окончательно забыл не только о своем космическом предназначении, но в прагматическом поиске практической пользы и Божественное чувство — Любовь, превратил в обыкновенный секс, хотя именно Запад, опершись когда-то на религиозные учения древних, принесших в земной мир понимание вселенскости бытия, положил начало знанию, которое в конце концов развилось в теорию о ноосфере.

Уже из приведенной цитаты ясно, что некая оболочка, за миллионы лет образовавшаяся над Землей или прямо на Земле, есть плод всей деятельности планеты, и доля человеческого, условно говоря, труда в этом огромном созидательном процессе весьма и весьма незначительна, хотя специфическую функцию этого труда (опознание вещи и осознание ее) переоценить невозможно, а это значит, термин «ноосфера», что в переводе — Сфера Разума, никак не охватывает собой разностороннего созидательного процесса, происходящего на планете и за ее пределами. Странно, что термин был предложен создателями теории после той разносной критики всесильности Разума, которой подверг способ познания исключительно с помощью науки, реального и даже «чистого», то есть философского, знания Иммануил Кант, убедительно доказавший, что только материалистические, то есть подтвержденные опытом или логикой, подходы к сфере познания категорически непригодны. А потому меня основательно смущают те марксистские представления, которые предлагает, говоря о ноосфере, Вернадский и на которые то и дело соскальзывает священнослужитель Шарден.

Из рассуждений на эту тему Сократа, Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля, Шеллинга, Вл. Соловьева и всех, по существу, русских богоискателей совершенно ясно, что явление, обозначенное термином «ноосфера», не что иное, как Малый космос, в отличие от Космоса Большого, созданный не Богом, а при участии Бога, всей биологической массой Земли, и только корректируемый человеком, к тому же не всегда хорошо корректируемый именно человеком, который, когда обоженным, а когда и тварным, творчеством духосознания, а не исключительно Разума, начал пересоздание Большого Космоса, то есть взялся за выполнение Божьего Задания. А потому этот Малый космос я назвал бы тоже весьма условно, но — Сферой Человеческого Духосознания, однако в силу того, что термин «ноосфера» уже утвердился в философии, по всей видимости, нет надобности его менять, хотя и следует постоянно помнить о его смысловой недостаточности, а иначе легко оказаться в таких же дебрях, в каких оказалось человечество, смешав между собою Ветхий и Новый Заветы, то есть представив Бога и сатану в одном лице.

Впрочем, похоже, я напрасно ломаю копья. Создатели новой теории сами чувствуют недостаточность предложенного ими термина. Вот что пишет уже не раз мною упоминавшийся Пьер Шарден: «Начиная с расплывчатых контуров молодой Земли мы беспрерывно прослеживаем последовательные стадии одного и того же великого процесса. Под геохимическими, геотектоническими, геобиологическими пульсациями всегда можно узнать один и тот же глубинный процесс — тот, который, материализовавшись в первых клетках, продолжается в созидании нервных систем. Геогенез… переходит в биогенез, который в конечном счете не что иное, как психогенез.

Не хочу упрекать Шардена в незнании того, что в Большом Космосе не было и нет мертвой материи, при его жизни об этом лишь догадывались, но о том, что запущенный Богом механизм — Вселенная, есть вечно живой двигатель, он просто не имел права не знать, будучи одним из высших отцов католической церкви, а потому кажется невероятной, хотя и на первый взгляд, его склонность к Марксу и Дарвину. Если принять его утверждение, что «психогенез стушевывается… сменяется и поглощается более высокой функцией… — ноогенезом», то ни о какой вечной Вселенной, ни о каком развитии геогенеза, биогенеза и психогенеза, постоянно подпитывающих и расширяющих Малый космос, и речи вести не стоит.

Впрочем, ларчик неустойчивого мышления Шардена открывается просто. Смешение Ветхого и Нового Заветов для католицизма, который всю жизнь представлял Шарден, как и для православия, не прошло даром. Мало того, на все христианство оказал достаточно сильное влияние родившийся в недрах этого христианства протестантизм, который, уже полностью опираясь на иудаистское духосознание, принялся за строительство материалистического (тварного) рая. Но, как вскоре оказалось, строительство этого, на костях других основанного, рая невозможно без гуманизма, который, единственный, способен либерально понять и оправдать тварную алчность, со всеми вытекающими из нее чудовищными последствиями. Именно гуманисты заставили христианство отказаться от жестокой и непримиримой борьбы с религиозными учениями, в отличие от христианства, созданными людьми, никогда до конца не понимавшими сущности призвания человека и обязательности его независимого со-трудничества с Богом, на чем настаивал Христос и что в русском сознании выразилось в поговорке «на Бога надейся, но и сам не плошай».

Все выше перечисленное, как легко понять, наработки доисторические. Они в состоянии предоставить индивиду лишь относительную свободу, которая обеспечивается либо богатством, либо силой (властью), а говоря иными словами, тварную, и — только тварную, свободу. С того момента, когда Христос объявил богоизбранным исключительно отдельного индивида, на планете стало развиваться новое мышление: идея «личности» как сущности, не подчиняющейся общественным формам, взрывающей все общественные формы, и создающей свои, независимые от общественных, формы, завладела умами лучших представителей человечества. Но что же такое — личность? Существует ли полномасштабное и полнообъемное определение этого понятия? Оказывается, ничего подобного нет, а потому мы вынуждены пользоваться лишь приближающими нас к истине формулировками. Избегая многочисленных трактовок понятия «личность», приведу лишь формулу замечательного русского философа Павла Новгородцева, которая мне кажется наиболее достоверной: «В отличие от всех временных исторических (?) форм общественной жизни, личность, как отражение абсолютного духа, сама есть источник всего этого разнообразия конкретных временных форм. Личность — это бесконечность возможностей, это — безграничность перспектив, и в этом смысле… это есть образ и путь осуществления абсолютного идеала».

Не хочу сказать, однако, что цивилизация как форма никогда и ничего не делала для культуры, а по-иному говоря, для развития духосознания. Только заслуги ее перед культурой страшно мизерны, так как в культурном плане во все времена действовала не цивилизация, действовали Малый и Большой космосы, то и дело посылом своих энергий нарождавшие таланты и гениев, цивилизация же лишь позволяла этим талантам и гениям жить и творить и, пользуясь трудами талантов и гениев, постоянно глумилась над ними, а нередко и уничтожала, особенно тогда, когда таланты и гении протестовали против жестких, сдерживающих их доисторических форм, или тогда, когда цивилизация своими тварными мозгами не в силах была постигнуть суть высоких идей, созданных развитым ирреальным мышлением. В этом отношении показателен пример цивилизованного, но отнюдь не культурного Солженицына, книг которого из-за избранной в качестве поводыря мести, то есть зла, кажется, никто, кроме «доброжелательных» критиков, не сумел дочитать до конца. Видимо, у него и мысли не появлялось, что негодяи у власти, а они всегда вьются вокруг власти, так как сама сущность власти тварна, это еще не вся Россия и что форма, ругаемая им, есть его собственное формалистское содержание. Отсюда — зависть и нетерпимость к величайшему гению XX века — Михаилу Шолохову, добром, любовью к человеку в человеке, пониманием Христового духосознания России, что переполняли его душу, сумевшему вызвать ответную энергетическую реакцию Большого Космоса, который, включив в молодом писателе на всю мощь ирреальное мышление, и помог ему в создании непреходящих творений. Видимо, Солженицыну неведом и другой факт, а именно, что те же самые любовь, добро и понимание тяги к истинному духосознанию у россов, при вмешательстве Большого Космоса, разумеется, пробудили сверхгений у девятилетнего Сергия Радонежского. Боюсь, узнай об этом Солженицын, — крепко бы досталось на орехи святому подвижнику. Могу ревнителю иждивенческой беллетристики подсказать еще пару имен: Моцарт и Пушкин, которые уже в ранней юности доказали свою профессиональную зрелость.

Прошли тысячелетия. Преодолевавшие страх глумления и уничтожения со стороны всегда тварно заформализованной цивилизации, таланты и гении, пользуясь мистическими технологиями, пусть и не слишком, и не массово, но все-таки выволокли на свет Божий из твари человека, не только обладающего ирреальным мышлением, но и умеющего им пользоваться. Скажем, если на хваленом Западе и в США действует позаимствованная у Рима охлократическая демократия, вполне соответствующая неразвитому духосознанию масс, если эти тварные массы удовлетворяются такими формами общественного скрепления и управления, как коллективный бандитский общак, как собирательство, то есть частная кооперация, как всеобщее воровство, терроризм и война, а в нравственном плане — страх перед непонятными общественными идеологиями других народов (чем это отличается от страха перед стихиями природы, который испытывал дикарь?), то, к примеру, в Японии, где духосознание населения развилось на других принципах, форма индивидуалистической демократии, принесенная из США, под давлением японского духосознания поменяла свои очертания.

Японец издревле рождался с мыслью: «государство (первоначально — община) — все, а человек лишь тогда значим и защищен, когда он служит этому государству». Олицетворением государства поначалу был сёгун, потом стал император. Император — это добрый бог и добрый отец, он никогда не забывает о своих преданных сыновьях, как не забывают о них и боги поменьше рангом, подчиненные императору и управляющие страной от его имени. Нетрудно понять, что все общество скрепляется единым духовным патернализмом, который должен рождать и рождает патернализм материальный, то есть при непоказном рвении на производстве любой гражданин Японии сполна получает необходимые ему реальные блага: квартиру, детский сад, школу, университет, хорошую зарплату для обеспечения не только сытой, но — комфортной жизни, поощрения за патерналистскую заботу о своем предприятии и прочее, прочее. Следует подчеркнуть, что земля в Японии принадлежит государству; в долгосрочную аренду переданы лишь сельскохозяйственные угодья, а это исключает спекуляцию земельными наделами, то есть иждивенчество. Кооперация смешанная, хотя преобладающая роль отведена способу обмена и заказу государственному; а все, вместе взятое, является достаточно мощной сдержкой — не позволяет развиться тварности до тех пределов, до которых она развилась на Западе. Отсюда — пусть и не колоссальный, но всеобщий культурный рост японского населения, безусловно, сдерживаемый отсутствием связей с Большим Космосом (их бог — человек земной), а также заимствованным у Штатов построением чиновничьей власти.

Единственной страной, которая не с течением веков, как Япония, а изначально за счет очень похожей на египетскую некровной семейственности, свойственной россиянам еще досергиевского периода, приняла за основу своего существования взаимопатернализм, была Россия. Царь или князь в сознании русского человека не становились богами, им предназначались лишь отцовские функции, как такие же отцовские функции осуществляло и дворянство. Государство, по понятиям русского человека, создавалось отнюдь не властью, оно было и остается плодом совместного труда и совместного подвига народа и власти, оберегать и любить его нужно не потому, что оно предоставляет своим гражданам материальные блага, блага эти граждане создают себе сами, а потому, что именно в этом государстве граждане ощущают свою нужность, свою постоянную востребованность и свою значимость. Царь и дворянство служат крестьянину и духовному Отечеству, в ответ крестьянин, как полноправный гражданин, осознающий общественную целостность, служит царю, дворянину и Отечеству.

Разрушение взаимопатерналистской основы, за немедленное восстановление которой ратовали лучшие российские умы от Новикова до Пушкина и Грибоедова, началось при Екатерине Второй, решившей перенести на Русь западные принципы взаимоотношений между людьми, то есть управление через посредничество чиновников, которых до Екатерины у нас было, и по качеству и по количеству, по пальцам пересчитать. (Петр Великий свою чиновную рать держал в крепком кулаке.) В свою очередь, расплодившаяся бюрократия охлократической отделенностью от власти и от масс как раз и разделила между собой жившие до этого в тесном сотрудничестве власть и массы, создала непреодолимый барьер, расколовший на составные все российское общество. Но у бюрократии есть еще одно потрясающее свойство: пользуясь услугами и власти, и масс, она, тем не менее, практически ничего не дает ни власти, ни массам, не принимает никакого непосредственного участия в делах страны, а лишь распоряжается властью и массами. Чтобы мысль была более понятна, представьте, читатель, что избранникам российской Госдумы президент завтра предложит, вместо постоянной пустой говорильни, отправиться, скажем, в Чечню и создать там корпус политработников, чтобы заниматься не только выписыванием правил поведения для других, а личным примером вдохновлять в бою солдат. И депутатскую неприкосновенность поставит в зависимость от исполнения или неисполнения своего указа. Как по-вашему, сколько думцев пожелает остаться в Думе? Сдается мне, не очень много, но и те немногие поднимут крик: мол, их дело законы писать, а не воевать, потому что Отечество для них — чиновничий общак, где и рука руку моет и рука руку гладит. Чиновничью руку, разумеется, а не народную и не властную, потому что народ все равно никуда не денется, а власть, при надобности, можно новую создать, да такую, как ельцинская, которая не только не поднимет кулака на бюрократию, но будет ублажать ее всячески. Когда еще народ поймет, что его за нос водят! До тех пор можно хорошо нахапать и смыться в такой же, как свой, доморощенный, зарубежный общак.

Именно при Екатерине из-за чиновничьего произвола народ и почувствовал свое сиротство. Но Пугачеву никогда бы не собрать под своей рукой такое несметное войско, если бы лозунги его и исконные русские принципы братства и некровной семейственности не были противопоставлены нововведенным тварным принципам. Не спорю, в войске Пугачева было немало охлократичности — на то она и толпа. Именно из-за охлократичности своего окружения, которое очень быстро скопировало чиновничьи повадки, он и проиграл сражение с неожиданно поглупевшим царизмом, но этого не случилось бы, если бы против него сражалось только высшее дворянство, уже развращенное бездельем из-за посредничества чиновников. Беда Пугачева в том, что против него в основном выступали мелкопоместные дворяне со своими крепостными, еще не втянутые в новые взаимоотношения, а потому и отстаивавшие русские принципы бытия, то есть взаимопатернализм, не подпускающий к себе охлократии и регулярная армия, чтившая те же принципы.

Будто услышав своего собрата по духосознанию, против нарождавшегося чванного чиновничества выступил и Николай Новиков: в голодные годы противопоставил неповоротливой и ни в чем, кроме себя, не заинтересованной бюрократии — патернализм барина, озабоченного судьбой народа; организовал коммуны, выпросив где только можно деньги (сам он был беден), обеспечил эти коммуны зерном и другими продуктами, не требуя ни платы за благодеяние, ни барщинной отработки, полагаясь лишь на совестливость спасенных им сотен и сотен крестьян, которые сами должны были найти (и — нашли!) способ уравновесить широкий барский жест. Умная Екатерина сразу поняла, какие рогатки ставит на пути ее пустоговорливого самовластья Новиков, а потому без суда и следствия отправила его в Шлиссельбургскую крепость на вечную отсидку.

Дело Екатерины довершили реформы Александра Второго. Именно тогда чиновники уже полностью захватили власть в стране; создав, по своему подобию, такие же отделенные от народа партии, разбили по партийному принципу единый бюрократический общак на конкурирующие друг с другом за право распоряжаться как можно большим количеством народного имущества суверенные общаки, точь-в-точь похожие на партийные общаки сегодняшней Думы и совета федерации, а это значит, лишили какой бы то ни было защиты тех людей, которые из исконного стыда не хотели и не могли попасть в воровские общаки, а потому сделались бросовым материалом для произвола. Так всегда было и так всегда будет: тот, кто, вне зависимости от причин, не попадает в унифицированную структуру, держащую в своих тисках общество, тот будет подвергнут остракизму.

* Н. Лосский.

** Е. Трубецкой.

Советские историки, напитанные марксистским мышлением, на все лады пытались расписать, как неизбывно ждал освобождения от крепостной зависимости русский крестьянин после войны 1812 года. Чепуха это. Выдумка на западный манер. Русский крестьянин никогда не рвался из крепости, исключая разве что крестьянина, который попадал в зависимость от дворян типа Ноздрева, Плюшкина или очиновненного Хлестакова. Ядро нации крепко держали в своих руках Островские, Хомяковы, Болотовы, Яковлевы, Толстые и многочисленные Дуровы. Они были и учителями крестьян, и лекарями, и судьями, и кормильцами в голодные годы; ставили редуты и защищали их, не щадя живота, не только на пути внешнего врага, но и на пути врага внутреннего — чиновничества. Даже генерал-губернаторы знали, что баре, особенно мелкопоместные, никогда не будут подпевать им, но — выразят волю своих крестьян, что не раз и было доказано на практике. К тому же следует напомнить, что русский крестьянин никогда не был замордованным, так как, в отличие от крестьянина западного, селившегося на землях сеньора или рыцаря, имел свой, и — довольно обширный, земельный клин, не входивший в барское управление, то есть был защищен не только морально своим барином, но и материально — сельскохозяйственным угодьем, а на барской земле лишь совестливо отрабатывал за благодеяния дворянина, делившего со своими подданными все невзгоды и служившего им вдохновляющим образцом.

Сергей Витте и Петр Столыпин, конечно же, были умными и нравственными мужами. Видя, что капиталистические преобразования Александра Второго не привели ни к чему, кроме люмпенизации, которой подверглось до 60 процентов крестьян, в том числе полностью народная часть ядра нации, не захотевшая предавать анафеме некровную семейственность, они, однако, посчитали, что реформы попросту не были доделаны: мол, вся беда в том, что слишком много оказалось безземельных крестьян, а потому были уверены, что «отруба» заставят-таки проснуться творчески работающее духосознание, за счет чего ограничение олигархов, уже разобравших на винтики государственную машину, произойдет естественным путем. Но не тут-то было. Проигрыш в войне с Японией и постоянные поражения в Первой мировой войне, несмотря на отдельные выдающиеся подвиги, убедительно доказали, что вместе с некровной семейственностью были утрачены честь и мужество. Вот в чем дело, а не в том, что генералы были плохие, как рассказали нам советские историки. Слабый генералитет — лишь отражение нравственной и умственной слабости общества.

Ленин шел к власти с прекрасной доктриной: мы создадим нового человека! Философски прекрасно подкованный, он понимал, что без этого, нового, индивида, то есть ирреально мыслящего человека-творца, никаких действительно преобразований добиться нельзя, а потому и вернулся сразу же к некровной семейственности — к коммунам, а, связав воедино с помощью постоянных съездов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, с помощью партийных, комсомольских и пионерских организаций власть и народ, возродил взаимопатернализм. Причину недееспособности коммун я объясню чуть ниже, но когда они не дали результата, Ленин решил все-таки прислушаться к Марксу, об ученье которого Владимир Соловьев не без язвительности писал: «То обстоятельство, что социализм изначала — даже в самых идеалистических своих выражениях — ставит нравственное совершенство общества в прямую и всецелую зависимость от его хозяйственного строя и хочет достигнуть нравственного преобразования или перерождения исключительно лишь путем экономического переворота, ясно показывает, что он в сущности стоит на одной и той же почве с враждебным ему мещанским царством — на почве господства материального интереса. У обеих сторон один и тот же девиз: «О хлебе едином жив будет человек». И далее: «Если плутократия, искренне преданная лишь своему экономическому интересу, допускает, однако, хотя и с подчиненным значением, существование и других жизненных начал с соответствующими самостоятельными учреждениями, каковы государство и церковь, то социализм в своем чистом выражении решительно отрицает все это: для него человек есть исключительно только производитель и потребитель, и общество человеческое — только экономический союз — союз рабочих — хозяев без всяких других существенных различий; и если преобладание вещественных интересов — хозяйственного, промышленного и финансового элемента — составляет отличительную черту буржуазии, или мещанского царства, то последовательный социализм, который хочет окончательно ограничить жизнь человека исключительно этими низшими интересами, никак не антитеза, а лишь крайнее выражение, последнее заключение односторонней буржуазной цивилизации».

Должен добавить, что я тоже полностью отрицаю марксистскую схему социализма, но в отличие от Соловьева, как одну из доисторических форм.

Кулак, как и олигарх, не может признать государства в качестве организующего и направляющего начала, а потому, набравшись индивидуалистических сил, противопоставил себя этому государству. И выполнять обязательство, данное Лениным (уничтожение кулачества) пришлось уже Сталину. Акция, как легко понять, была спланирована загодя. И надо сказать, зверская акция: сначала дать возможность кулаку (а это, как ни суди, творец) развернуться, а потом не только отнять наработанное, но еще и унизить именно за творчество, то есть за самое ценное, если помнить Платона, что есть в индивиде.

* На освоение мировой мысли требуется не одно поколение. Чем глубже необходимое знание, тем большее число поколений должно закреплять его в опыте: недаром наука утверждает, что истинным интеллигентом человек становится лишь в седьмом поколении. Отсюда — совершенно очевидно, что для закрепления ирреального мышления индивид из наивной среды обязан за свою жизнь прожить шесть жизней будущих поколений. Преодоление это дается очень немногим, однако — дается.

Для начала, по всей видимости, следует определиться в приоритетах. Уход Аристотеля из метафизики в материализм не позволил ему рассмотреть «третьего человека» и заставил назвать этого человека «нелепостью». «Третьего человека» рассмотрел Кант: реалию (индивида во плоти), ирреальность мышления, организующего дух на уровне искусства, и — всеобщее, как форму осуществления индивидуального — то есть единство в трех лицах. У Аристотеля индивид — лишь часть всеобщего, то есть подчиненная Богу единица. У Христа и Канта эта единица, одновременно, идеальная, обоженная, личность (вещь в себе), вещь в Боге как в Цели и Свобода осуществления Цели. Именно наличие «третьего человека» – самое главное для понимания будущей, впрочем, уже существующей в зачатке, формы, к которой мы должны следовать. Этот «третий человек» — как раз то, что пробуждается в людях, достигших в реальности абсолютной свободы, перестающей их устраивать. «Третий человек» — это и есть идеальная форма существования человека реального, с помощью высвобождения из тварных форм мышления познающего всеобщность, то есть, наконец-то, самостоятельно определяющего, что представляет из себя Божественный Замысел. Бог предоставил человеку эту возможность, сделав его своим образом и подобием, то есть снабдив его духом и разумом, которые в виде энергий находятся как в человеке, так и во Вселенной, а ирреальная множественность сущностей человека — это видимый нами портрет множественности ирреальных сущностей Бога. Именно отсюда у индусов, и не только у индусов, множественность имен Господа.

Между прочим, дифференцированное этическое право, памятуя исконный российский опыт, применяли и коммунисты. К твари, стремящейся избавиться от своей тварности, они подходили достаточно мягко, с помощью институтов, которые при коммунистах назывались «товарищескими судами», «судами партийных собраний», «судами коллективов», «зависимостью степени защищенности от наличия партбилета», «ограничениями при распределении благ» и так далее: покаяния индивида порой было достаточно для прощения греха. Однако коммунисты наказывали исключительно нашкодившего индивида, собрание при этом не несло никакой ответственности. Всеобщность стыда, которая сопряжена с ответственностью перед поддержанием атмосферы нравственности, в отличие от крепостной общины, никак во всеобщности не проявлялась, что постепенно и вело к формализации применения этического права.

Некровная семейственность дала Руси то удивительное духовное единение, которое Алексей Хомяков называл соборностъю, особо выделяя в ней прочнейшую взаимосвязь всего российского общества, или живознание, как он эту взаимосвязь называл. Основанное исключительно на Учении Христа, это живознание не только позволяло россиянам как бы отслеживать друг друга, то есть подмечать все нюансы нравственных или безнравственных поступков, но, одновременно, пробуждало и утверждало милосердие как общины, так и отдельных индивидов, что заставляло в то же время и наказывать преступников нравственных установлении, и — проявлять к ним жалость, одно из мощнейших средств воспитания: не случайно же в русском сознании очень часто между понятиями «жалость» и «любовь» стоит знак равенства. Должен напомнить, что община не оставляла своих оступившихся членов даже в тюрьмах, где время от времени появлялись ходоки, чтобы не только принести продукты питания заключенным, но осведомиться о их нынешнем духовном состоянии и, при случае, обратиться с прошением в соответствующие инстанции о смягчении наказания, а то и о помиловании. Это случалось не часто, но — случалось. Таким образом, мы можем обозначить второй принцип движения к «третьему человеку» — соборность, или живознание.

Не хочу идеализировать ни крестьянскую общину, ни, тем более, отвратительную копию этой общины, созданную коммунистами. По многим параметрам и община, и колхоз формировались русским религиозным сознанием больше стихийно, чем продуманно, а потому не редки были случаи отступления от суда всеобщности во имя неоправданной защиты отдельных индивидов, ценившихся обществом далеко не всегда по нравственным качествам. А это свидетельствует, что преград корысти так никогда поставлено и не было. Однако исключения не есть утверждение того, что с корыстью человек не справится никогда, что она изначальна и вечна, а потому-де и надобен либерализм, который извиняет естественные недостатки человеческой природы.

Вот почему Ленин развернул свою политику в диаметрально противоположном направлении. Как бы подчеркивая, что ни одно решение правительства не принимается без совета с народом (обратная связь), он постоянно бывал на фабриках, на заводах и, в отличие от наших нынешних властителей, говорил именно с народом, а не с администрацией, принимал ходоков, доказывал свою правоту на различных съездах. Вождь пролетариата, безусловно, понимал, что народ, обработанный тварными капиталистическими реформами, прошедший через две войны и две революции, в одно мгновение стать новым не в состоянии, так как совершенно растерял в этих перипетиях нравственные ориентиры, а в силу своей необразованности вряд ли может представить себе и путь к новому (думаю, он имел в виду именно «третьего») человеку, потому-то и принялся для начала за ликвидацию хотя бы элементарной безграмотности. И то, что «ликбез» был всеобщим (обучение нравственности велось на всех уровнях — не только в партийных, но в комсомольских и даже пионерских организациях), мало того, направленным на осознание нравственных представлений, которые утвердятся в обществе, построенном «третьим человеком», принесло в конце концов и по сей день не оцененные по заслугам плоды.

Мы слишком много вещаем о большевистском нагане, насаждавшем нравственность исключительно страхом, и в то же время стыдливо забываем, что наивное общество, перекройку которого начали большевики, на первых порах, кроме страха — как преграды перед безнравственностью, ничего и воспринять не могло. К стыду надо было еще двигаться и двигаться. Хотя через десять лет пришли и к нему. А потому в пику либеральствующим теоретикам могу уверенно сказать, что сегодня, когда нравственный фон России полностью разрушен и проигранной афганской войной, и такой же первой чеченской, и олигархическими реформами, когда средства пропаганды позаимствовали у Запада постоянное внушение природной незыблемости человека, а по-иному говоря, утверждение того, что человек как был тварью, так тварью и должен остаться, когда некровная семейственность и взаимопатернализм как основы русского бытия не только отсутствуют в силу ряда политических причин, а намертво забыты, ничего, кроме нового нагана, то есть страха перед безнравственностью для восстановления хотя бы минимального понимания «что — хорошо, а что — плохо» применить нельзя. И напрасны старания наших новых правителей усидеть сразу на двух стульях — показать себя и либералами, и нравственность восстановить: не начнут стрелять они, отстреляют их, если не олигархи, которые сейчас успешно применяют саботаж, то народ, которому общественная безнравственность рано или поздно осточертеет: слишком нешуточная схватка развернулась между Богом и дьяволом, а дьявол, одержав над нашим Отечеством недавно нелегкую победу, будет сопротивляться, как приговоренный к смерти беглец.

Итак, мы установили, что в движении к «третьему человеку» нужны «соборность» и «живознание» как создатели общественного милосердия и замена разрушающего юридического права воспитывающим общественную нравственность правом этическим. Исходя из Христа, находим и третью составную — развитие разума как формы для обуздания хаотического духа и организатора творчества, причем не всякого творчества, а творчества, направленного исключительно к Добру в высоконравственном понимании. Посмотрим, что делалось именно для развития разума в советское время.

Как раз на личность, появившуюся в ходе созидания нового общества, Сталин и опирался в своей деятельности. Не знаю, почему Ленин, во время гражданской войны создавший блестяще проявивший себя комиссарский корпус, не оперся на него при организации коммун. Отсутствие комиссаров эти коммуны и погубило: как крестьянину царской России, так и не вылезшему из тварности крестьянину постреволюционному, все еще требовался образец, на который он мог ориентироваться. Сталин в комиссарский корпус вдохнул новую жизнь. При нем этот корпус выполнял ту же работу, какую выполняли недавние дворяне, а именно — на встречном патернализме взаимодействовал с массами. Под давлением комиссарского корпуса чиновничество было низведено на роль исполнителей воли комиссарского корпуса и верховной власти: был убран барьер, вернее, по многим параметрам убран, и власть получила, пусть не всегда используемую, возможность прямого взаимодействия с народом — укрепилась так необходимая для действенности взаимопатернализма обратная связь. «Новое дворянство» отличалось от старого тем, что не имело собственности; а потому ирреальным творчеством комиссаров исключалась возможность эксплуатации масс: Эпикурово удовольствие и у комиссаров, и в массах возникало от сознания нелегкого преодоления. Подвижничество не за страх, а за совесть стало повальным. Вспомните комиссаров Семена Давыдова, Федота Васкова или Егора Трубникова, сколько их было — отнюдь не литературных героев, без страха бравшихся за рычаги плугов, до изнеможения рубивших лес, писавших злые письма вождям и первыми поднимавшихся в атаки. А за ними и рядом с ними шли бесчисленные Василии Теркины, заражавшиеся комиссарским духом и сами превращавшиеся в комиссаров*.

* Читатель, прошу вас, делайте поправки на издержки, без которых не обходится ни одно общество, так как во всех обществах существуют ядро и накипь. Здесь идет речь о ядре нации, а не о накипи.

И тем не менее надо сказать, что любая диктатура, а сталинская тем паче (носитель ее был маньяком именно диктатуры) отвратительна тем, что, создавая личности, крайне необходимые ей, она допускает лишь однобокое их формирование, требуя от личностей, во-первых, беспредельной преданности диктатору, что, кроме других кастрирующих свойств, порождает монстров типа Лысенко, во-вторых, держит личности под постоянным надзором, видя в каждой соперника, и, в-третьих, дозволяет личную инициативу лишь в рамках господствующей идеи, исключая даже мысль о какой бы то ни было дискуссионности, то есть проверки личности на прочность. А все вместе взятое лишает личность самого насущного — свободы. Отсутствие именно свободы и порождает безнравственность, или, лучше сказать, полунравственность общества в целом, которая не очень заметна, пока идея, руководящая обществом, достаточно высока и нравственна, однако становится катастрофически вопиющей, как только начинается падение нравственности самой идеи. Как раз падение нравственности идеи и произошло после смерти Сталина. На первый взгляд казалось. что случилось, пусть частичное, но — освобождение личности из тисков диктатуры. На деле же — личность, не закаленная именно свободой, то есть ответственностью перед нравственностью идеи, а значит, и ответственностью не перед относительной, как это было при Сталине, а перед абсолютной личностной нравственностью, на робком ветру свободы поддалась охлократичности, что означает — слишком быстро забыла об ответственности перед нравственностью идеи и семимильными шагами отправилась в поиски сублимационной тварной идейки. И все-таки будет кощунством не сказать, что само создание массовой личности оставляет еще долго свой заметный след: пусть и не всеобщая, пусть и относительная, но нравственность ядра общества сохраняется, о чем и свидетельствуют массовые проявления добра и самоотвержения во имя всеобщности, которые мы наблюдаем сегодня, спустя полстолетия от смерти тирана.

Но не только взаимопатернализмом, который, искореняемый чиновничеством, при старом дворянстве стал давать серьезные сбои, были сильны коммунисты. Уничтожив церковь, какая, по правде сказать, из-за рабской подчиненности царизму и крупному капиталу, уже не могла быть духовным пастырем народа, они создали свою религию-идеологию, как это парадоксально не прозвучит, опиравшуюся на христианские принципы, причём, без самой малой примеси иудаизма. И в создании этой христианской идеологии им помогала литература, даже в своих рядовых образах продолжавшая традиции прошлого. Взгляните на беллетристику Запада, начиная со средних веков. Кроме разве что Сервантеса, Гюго и Гете, она вся заземлена, ее интересует тварочеловек, который борется не со своей тварностью, а, точно по Марксу, видит зависимость человеческого несовершенства от несовершенства общественных форм. Не иждивенчество ли это, так знакомое нам из греческого материализма, индуизма и иудаизма? Русская литература, опираясь на русское духосознание, никогда не ползала по земле, она охватывала сразу и Землю, и Бога, и человека, думая о своей, частной, боли, проникалась болью планетарной, стараясь охватить любовью все знакомое и незнакомое, обласкать чаще чужое, чем свое собственное. Ее космичность взаимодействовала с космичностью ядра российской нации, заставляя это ядро обрастать новыми объемами. И это, между прочим, помогало власти на христианских принципах строить и использовать положительные мистические технологии, пробуждавшее в массах ирреальное сознание, которое и позволяло двигаться к познанию жизни как идеи, то есть, по-простому говоря, радоваться своим невесть откуда взявшимся творческим уменьям и созиданию как таковому, а не для примитивного обогащения. Некоторые из мистических технологий, использовавшихся коммунистами, — качественно разную стандартизацию, этическое, воспитывающее, право и неравнозначные, зависимые от развитости или неразвитости индивидуального духосознания степени защищенности, — я уже назвал. К ним можно прибавить более зримую мистичность: пышные встречи папанинцев, безмерное прославление подвигов Алексея Стаханова или Паши Ангелиной, доски почета, ордена и звезды героев, гигантские совместные застолья передовиков производства и верховной власти, подчеркивающие значимость рядового труженика, и так далее, и так далее. Сталин был большим мистификатором.

Как ни суди, а Сталин очень заботился о правильном формировании и совершенствовании народного духосознания: в школах, и вне их, поколения взрастали исключительно на русской классике, в том числе и на классике советского периода — книги Горького, Шолохова, Твардовского выходили огромными тиражами, и хотя нельзя, скажем, было купить или найти в библиотеке Вл. Соловьева или Бердяева, но вполне свободно — Платона, Аристотеля, Гегеля, Монтеня, Тацита и очень многое другое, такое же ценное, и — по доступным каждому ценам. Словом, если ты хотел идти дорогой познания, ты шел ею. И была востребованность такой дороги. Не у одиночек — у целых когорт. И если бы в то время на эстраде появилась сегодняшняя, проповедующая грязное потаскушество, певичка, ее бы, конечно, послушали, но бредни, ею воспроизводимые, признали бы мелкой бесовщиной.

Первая и основная — отсутствие какой бы то ни было философской мысли, кроме марксистской. Жутко подумать, но преподавателями философии и все древние греки, и Кант, и Гегель, и Фихте, и многие другие великие философы рассматривались только в марксовскую лупу, а потому студент, если он довольствовался университетским знанием, выходил в жизнь с абсолютной уверенностью, что все названные мыслители, конечно, кое в чем разбирались, но было бы значительно лучше, если бы они поучились у Маркса, на худой конец, у Энгельса. Российская философия была представлена в основном Белинским, Писаревым и Чернышевским, то есть на фоне действительно великой русской мысли самыми примитивными умами. И в то же время Чаадаев был просто шаловливым гусаришкой, из великосветского каприза пригревшим Пушкина, а в конце жизни неизвестно почему спятившим; Киреевский и Хомяков — недоделанными русопятами; Герцен, безусловно, кое-что понимал, да и то потому, что пару раз поговорил с Марксом; ни Бухарева, ни Соловьева, ни Юркевича, ни Флоренского, ни Шпета, разумеется, вообще не было. Бердяев, Франк и Струве иногда упоминались, но исключительно в качестве оппортунистов. Сложнее было с Лениным. Мысли его часто не совпадали с мыслями Маркса, а потому пришлось зачислить его в разряд философов, которые Маркса «развивали». Никому бы и в голову не пришло сказать, что Ленин и Сталин лишь прикрывались Марксом: то, что они делали, не очень соответствовало теоретическим выкладкам основоположника научного коммунизма, а лучше сказать, совсем не соответствовало. Вожди новой России были устремлены не столько к экономическим перестроениям, сколько к усилению роли государства, то есть машинизированной формы, которая, по их мнению, и должна была переделать человека. Отсюда — вторая образовательная задача, решаемая ими, а именно — изготовление как можно большего количества технической интеллигенции, «командиров производства», как их именовали. И хотя официально «десятилетка» была обязательной для всех, ни в техникумах, ни в училищах действительно объемного образования никто не получал: эти учебные заведения озабочивались почти целиком специализацией, то есть, если перевести это на философский язык, развивали цивилизацию, но не культуру.

Впрочем, и в средней школе невозможно было получить знаний, необходимых по-настоящему образованному человеку. Скажем, литература подавалась в отрыве от истории, но главное — в отрыве от философии, хотя все русские писатели тем и отличались от абсолютного большинства зарубежных, что каждый из них имел, пусть ограниченное, а порой и путаное, но — свое философское видение, на основе которого и создавал художественные произведения. Не зная этого, вряд ли во всей глубине можно было постигнуть гениев. А между тем давно известно, что, не развивая гуманитарную составную разума, получить достойного специалиста практически нельзя. Вот почему любой мало-мальски значимый ученый, как правило, прекрасно знал поэзию, музыку, изобразительные искусства. Без этой части образования он мог стать скорее кустарем, чем ученым.

Удивительно, но в философской литературе я никогда не сталкивался с вопросом: почему мужчину так влечет к себе война (в любых, не только вооруженных проявлениях) и почему такое же неодолимое влечение к прелюбодеянию испытывает женщина? А между тем, и в том и в другом случае индивид устремлен к преодолению страха, как, впрочем, и стыда — тоже. Абсолютная свобода — вот чего он добивается как на войне, так и в прелюбодеянии. Какой бы диктат ни осуществлялся над ним со стороны других индивидов, в конечном счете ему самому, и — только ему самому, представлено право находить выходы из, казалось бы, безвыходных ситуаций, он решает, кого казнить, а кого миловать, в нем пробуждаются невероятные нравственные силы, он ощущает невесть откуда взявшийся прилив творческой энергии. В военных сражениях и прелюбодеяниях вырабатывается совершенно новое отношение к стыду и страху, а по-другому говоря, человек становится вещью в себе. Именно вещь в себе заставляет солдата бросаться на амбразуру дота, чтобы спасти жизни своих товарищей, именно она диктует ему необходимость помиловать врага и наказать друга, именно ощущение вещей в себе в любом из членов воинской команды и рождает великое солдатское братство, ту самую всеобщность, о которой тоскует каждый индивид, так как десятым чувством понимает, что без свободы всеобщности не бывает индивидуальной свободы, так как честь и достоинство индивида полнокровно возможны исключительно при чести и достоинстве всеобщности. В тех условиях, которые продиктовал мир, зацикленный на иудаистской доктрине рабского положения женщины, в прелюбодеянии достигнуть всеобщности невозможно, все останавливается на вещи в себе, а потому и свобода лучшей половины человечества остается иллюзорной, ее уничтожает мужское ханжество, а значит, закон законов «относись к другим так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе», никогда не обретет своей живительной силы.

Итак, мы видим, что образование — это лишь часть процесса, ведущего к всеобщности. И лишь всеобщность открывает возможность уничтожения старых форм, заменяя их единой формой осуществления Разума.

Худшее произошло после Сталина. И дело не только в том, что последующие, совершенно философски безграмотные, вожди (не послушались Платона, негодники!), надрываясь сами и надрывая нацию, продолжали удерживать социалистический лагерь, беда в том, и — главная беда, что де-факто был уничтожен скреплявший всю страну и ведущий ее за собой комиссарский корпус и остался в качестве унифицированной структуры один «колхоз». Но что такое колхоз без комиссара-председателя — обычный лагерь для заключенных! Однако самое страшное — вместо усиленного ращения Христова духосознания, началась массированная пропаганда марксовского экономического счастья. На место комиссаров вернулась бюрократия со своими надсмотрщицкими принципами, сразу же поставившая свой излюбленный барьер между властью и народом — была уничтожена обратная связь, которая не восстановлена по сей день, а это значит, чиновник решает, что надо знать власти и народу, а чего знать не следует. Личностное сознание Теркиных и Сотниковых, необыкновенно размножившееся в сталинскую эпоху и лишь ждавшее своего высвобождения из тисков «колхоза» и обретения нового — комиссарского (не кресла) статуса, было воспринято постсталинской бюрократией как личное оскорбление. Абсолютно не разобравшись в глубинном смысле и постоянной подвижности сталинской идеологической доктрины, уверенная, что Сталин на практике осуществлял доктрину Маркса, только что опять обретшая необъятную власть бюрократия и уселась верхом на Маркса, то ли не зная, то ли отбросив за ненадобностью бесспорные доказательства несостоятельности теоретика «экономического социализма», предъявленные миру Герценом, Вл. Соловьевым, Новгородцевым, Бердяевым, Струве, Франком и многими другими серьезными философами.

Иудаистская идея иждивенческого потребительства, которую начали, следуя Марксу, проповедовать, отвратительна тем, что зиждется на доктрине «возлюби ближнего», так как если восторжествует Христова доктрина возлюби всех, станет невозможным само иждивенческое потребительство. Понятно, что «возлюби ближнего» немедленно тянет за собой доктрину «разделяй и властвуй», что в свою очередь делает основными ценностями блат, дружеские и родственные связи, а также отношения, ведущие к взаимообогащению чиновничества за счет ограбления общества. А это значит, в социуме с колоссальной скоростью возрождается тварная безнравственность, всегда чреватая самой разрушительной силой — непрофессионализмом. Сталин требовал от комиссарского корпуса именно профессионализма, который — что правда, то правда — очень часто подменял этот профессионализм самоотверженностью, но при этом и в науку углублялся, и мозги напрягал, пытаясь-таки подняться до профессионализма. Но когда комиссара заменил чиновник, получивший должность за взятку, из дружеских или родственных чувств другого чиновника, ни о каком профессионализме, а тем более, о самоотверженности уже и речи вести стало невозможно, так как личностный профессионализм и самоотверженность были замещены корпоративной круговой безответственностью полупрофессиональных клерков. При таком положении главный ведомственный чиновник уже не в состоянии оценить профпригодность окружения в силу собственной непрофессиональности, а это значит, любое решение, принимаемое командой, становится, как минимум, некомпетентным, во всяком случае, не учитывающим и даже не рассматривающим всего комплекса сопутствующих проблем, что вызывает у команды необходимость постоянных оправданий своей некомпетентности. Таким образом, что непрофессионализм и ложь — близнецы, даже доказывать не приходится, а безнравственность, развиваемая непрофессионализмом и ложью, ведет к полному разрушению культуры, так как первое и основное условие существования культуры — незыблемость нравственности.

Апрель-июль 2000 г.