Проблема стара как мир – художник (поэт, артист, скульптор, философ и т.д.) и власть, олицетворяющая тех или Того, от которых не только в материальном, но и во многих других смыслах зависят успехи или неудачи, взлеты или падения тех или того (Того), которые, в общем-то, призваны “правдиво” (!) и “на высоком идейно-художественном уровне” отображать то, как они (он) видят (хотели бы видеть) окружающую их действительность. Спору нет, власть – и нынешняя, и любая, которая была, есть и будет – всегда и во веки веков заинтересована в том , чтобы все “хорошие и разные” (В. Маяковский) поэты воспевали ее, если даже не в форме откровенного одотворчества, то хотя бы в виде замысловатых философо-наукообразных откровений, приводящих в конечном счете к духовной поддержке, идейно-художественному подпитыванию существующего (
Мы, конечно, все помним – не вчера с неба свалились, — что знаменитая (без кавычек) статья В. Ульянова (Ленина) “Партийная организация и партийная литература”, считавшаяся в свое время канонической формулой нашего с вами художественного бытия, утверждала, в принципе, то же самое, но все же в ней содержалась одна, не побоюсь сказать, великолепнейшая мысль: нужно понимать все-таки, товарищи-господа, что художник – это личность сугубо творческая (в силу чего не всегда поддающаяся нивелированию), особый, так сказать, индивид, так что давайте к нему подходить осторожнее, не шибко щекоча ему нервы, словом, по мере возможности уважать его. Я бы не стал утверждать, что весь стержень, вся соль “путеводного” ленинского наказа состоит именно в этом, но в нем весьма явственно проглядывает мысль – это специфической породы люди, к ним народ прислушивается, поскольку они воплощают в себе выразителей идеалов, образных и ярко зримых, что глубоко запали ему (то есть народу) в душу на протяжении столетия и что воспринимается ими почти что на уровне слова Божьего (упаси, конечно, Бог!). И в этом смысле нет особой ереси, что художника порой называют творцом (правда, не с заглавной буквы). Но творец – хоть даже с малюсенькой буковки – обречен иметь, хоть даже самый маленький, собственный взгляд на все происходящее, так как он изначально наделен Творцом и беспокойной душой, и ищущим, сомневающимся, мятущимся разумом, которые, увы, далеко не всегда созвучны всякого рода эманациям действующей власти, хотя последняя может называть себя самой передовой и прогрессивной во всем подлунном мире. В том-то и, очевидно, состоит, если следовать логике древних греков и великого Гегеля, противоречиво-единая сущность разноосмысливаемого человеческого бытия. В наше бурно пульсирующее время немало находится критиков идеи борьбы и единства противоположностей (шляпочный привет г-ну Вл. Берденникову), но ведь никто не смог до сих пор привести хоть один сколько-нибудь вразумительный довод против того, что подлинная гармония достижима лишь в идеале, а мы-то, к сожалению, до сих пор барахтаемся в нескончаемой череде переходных периодов. Это, между прочим, касается не только нас, но и даже самых передовых стран так называемого цивилизованного мира. Поэтому, думается, путь гармонии пролегает через множество дисгармоний (противоречий), которые, являясь, в сущности, элементами той же гармонии, могут ее наполнить новым содержанием, а могут и вообще опровергнуть. Не только гегелевская триада, но и “самое революционное учение” истекшего века имеют ныне довольно-таки трагическую судьбу, потому что они весь ход мировой истории практически замкнули на самих себе, демонстративно противореча тем самым своей же собственной концепции о вечном движении как моторе развития. Вследствие чего, надо полагать, их мотор вначале жутко забарахлил, а затем благополучно был отправлен в мировой музей разного рода экспонатов в виде неудавшихся “вечных двигателей”.
Любое состояние покоя, как бы оно ни называлось – единство партий и народов, общественно-политическая стабильность, народный капитализм и т.д., — когда-нибудь обнаруживает свою консервативную сущность, и вновь начнется движение к более высоким формам той же нестабильности, той же гармонии, но разнопонимаемое, взаимоотвергаемое, даже и взаимонеприемлемое. В этом смысле я в известной степени солидарен с отцами современного постмодернизма: Камю, Ницше, Фуко, Дерида и Сартром, ибо они, насколько я понимаю, критикуют современное им общество за подавление личностных начал, за монополизацию истины. Я и оно (они) – вот в чем состоит главный мотив противоборства между личностью и режимом, между индивидом и обществом, когда первые полагают, что их недопонимают, что их желают выдавить, вытеснить, поэтому, де, нужно дать отпор консервативному, вконец закосневшему государству (обществу), а последним кажется, что нужно непременно обуздать этих зарвавшихся “выскочек-индивидуалистов”, так как те разрушают, подрывают, подтачивают сам фундамент благополучно наконец-то построенного здания стабильности (единства партии и народа, народа и вождя и т.д.). Но, что удивительно, эти противостояния большей частью кончаются тем, что через определенный промежуток времени они, то есть государство и общество, с вечно запоздалым раскаянием отпускают ему, то есть индивиду, “грехи”, и даже присваивают себе его мировосприятие. Которое, увы, зачастую канонизируется более чем формально, вследствие чего постепенно становится сводом номинальных предписаний: нужно бы выполнить, но можно и воздержаться, то есть опять же ставится во главу угла День нынешний с его всевозможными приземленными потребностями. Что самое важное: он этот самый День нынешний, наиболее рельефно подчеркивающий сатанинскую, “тварную” (Вл. Берденников) суть человека, отодвигает все дальше и дальше возвышенное, то, от чего рождаются “души прекрасные порывы” (А. Пушкин).
Так что критика, а не критиканство, критика, подобная щуке, которая не даст карасю дремать, подобная волку-санитару – вот в чем перманентно должно нуждаться любое общество (государство, страна), если оно искренне желает ежедневно чувствовать себя здоровым.
Но, поскольку мы с вами, надеюсь, договорились, что день нынешний как категория темпоральная чаще всего действует по принципу “Apres nous le deluge” (“После нас хоть потоп”), то и здесь нельзя обойтись без уж проклинаемой кое-где борьбы противоположностей.
Вот именно этот вопрос и определяет уровень, соотношение оппозиционности – лояльности, комплиментарности – критичности, негативности-позитивности между Художником и Властью, у которых, в принципе, одни и те же задачи – народное благоденствие, — но воспринимаемые и, значит, достигаемые по-разному.
Мы уже говорили, что в этом противостоянии (или непротивлении) силы однозначно неравны – превосходство, если исходить из позиций Дня нынешнего, всегда на стороне власти. И она постоянно нуждается, отождествляя себя с народом (правомерно или нет – это уже другой вопрос) в том, чтобы Художник в своих творениях воспевал бы именно ее, ставил бы свой талант ей на службу. Ну что ж, желание это вполне объяснимое — Власть, независимо от того, диктаторская она или демократическая, авторитарная или либеральная, всегда хочет выглядеть перед своими подданными в наилучшем свете, на худой конец сохранить более-менее презентабельный вид. И вновь начинается старая история, где король (монарх, царь, хан, президент) восседал на золотом троне, заслушивался обворожительными звуками мелодии, исполняемой специально для него соловьем-художником, находящимся тут же, в золотой клетке. Он многое умеет сочинять, этот соловей, и “с удовольствием и огромной благодарностью” напишет книгу за вождя, прославит его довольно сомнительные подвиги, придумает, если в том есть нужда, великолепное генеалогическое древо своему хозяину, после чего тот чуть ли не становится самым что ни на есть прямым потомком Александра Македонского или Чингисхана. А то, что произойдет дальше, читатель знает и без моей подсказки, ибо он многоопытен: восхищался же в оные времена гениальностью “вождя всех времен и народов”, скажем, в книге “Вопросы марксизма и языкознания”, в ходе “всенародного” обсуждения которой был предан анафеме покойный академик Марр; умилялся же славной “кукурузной” эпопее Никиты Сергеевича, который, кстати, в свое время поверг в шок весь мир путем исторических (истерических?) ударов туфлей по трибуне ООН; зачитывался же нашумевший трилогией “верного продолжателя дела Ленина” и т.д.
Но прав был все-таки Уинстон Черчилль, когда изрек свои знаменитые слова (за точность передачи не ручаюсь), что нехорошая вещь эта демократия, но человечество ничего лучшего ее еще не придумало. Почему она не совсем хорошая, противная, можно понять: ведь Черчилль-премьер рассуждал в данном случае как отдельный индивид, к тому же лидер нации, практически спасший Англию как от коричневой, так и от красной чумы.
По-человечески естественна и его обида на “неблагодарных” своих сограждан, отказавшихся переизбрать его, хотя он имел неоспоримые перед ними заслуги. Величие же британского “старого боевого коня” (И. Джугашвили) состояло в том, что он сумел взнуздать свои человеческие амбиции и подчинился воле народа (ну что поделаешь, такая вещь – демократия, черт возьми!). И в народной памяти остался как один из гениальнейших сынов человечества. Показателен также и другой пример из его биографии.
Когда во время ялтинских, по-моему, переговоров Сталин предложил ему дальнейшее, так сказать, сотрудничество, Черчилль откровенно признался ему, что это от него не зависит, ибо он может и проиграть на предстоящих выборах. И пожизненный монарх страны Советов, надо полагать, его не понял – “что за чертовщина – эта ваша демократия? Мне, например, такая перспектива никак не
может угрожать”. (Осмелимся предположить, что Иосиф Виссарионович этих слов вслух не говорил, но произнес мысленно).Демократия и свобода слова тем и хороши, по нашему разумению, что они любого, кто пришел к власти, довольно назойливо, как та самая проклятая муха, предупреждают: это народ тебя избрал, он может в любой момент отозвать тебя, если, конечно, ты вдруг возомнишь себя этакой важной птицей, смотри не обожги крылышки.
Но парадокс-то как раз в том и состоит, что тот непременно возомнит себя той птицей, и не простой, а самой что ни на есть орлиной породы, и нам ни за что не удастся спустить ее (вернее, его, ибо до своей птичьей трансформации она еще была человеком) обратно на землю. Видимо, слова Черчилля не по нутру нашему чиновнику.
Тут я уже вижу сердитое лицо потенциального моего оппонента, который как бы в возмущении говорит: чего ты, мол, гнешь да гнешь свою и так кривую линию, а разве в нашей истории нет ни не было ханов, которые считались с мнением Художника, а порой даже и подчинялись ему, и не было Художников, которые при желании могли заставить умолкнуть даже самого яростного тирана? Не кипятитесь, дорогой мой, я их знаю и прекрасно помню их слова. Вы имеете в виду Абылай хана и Бухара-жирау, Тезека-торе и Суюмбая, Джангира и Махамбета?
А если шире – вы, наверное, хотели сказать об Александре Македонском и его наставнике Аристотеле или же о том чудаке Диогене, не пожелавшем подать руки “покорителю Вселенной”? Может, в вашей голове вновь ожила мысль о Льве Толстом, Сахарове, Солженицыне, наконец? Да, вы правы, были такие люди, были. Но мы с вами склонны, к сожалению, видеть их лишь в ретроспективном плане. И тут же укутываемся Днем нынешним, его заботами, “бытовизированной” сутью.Все, конечно, знают, а если не знают, то чувствуют, что этот День нынешний завтра отойдет в историю и истина получит реальный шанс, получит то, что ей принадлежит по праву. Но, увы, все то же проклятое “
Apres nous le deluge” губит человека, и в первую очередь Художника. И только единицы, превозмогая всю огромную тяжесть и соблазны Дня нынешнего, находят в себе силу отказаться от его сиюминутных утех и творят во имя Дня завтрашнего. Ибо готовят себя к неизбежной встрече с Творцом. Однако, как ни говори, День нынешний почти всегда слеп и глух к позывным Космического разума, поэтому всякие рассуждения о родстве человеческого разума с космическим сознанием могут у него вызвать только раздражение и трудно объяснимую ненависть. Другими словами, Художник (настоящий, подлинный), чью сущность составляет очищающий огонь, у нас (и не только у нас) зачастую бывает подвергнут экзекуции посредством ледяной воды, так сказать, “в целях отрезвления слишком горячей его головы”. И, о чудо, в результате получается Огненная вода не леденящая, а сжигающая нутро протестующей Личности; вода, в которой она может запросто сгореть живьем. Неужели мы опять станем вспоминать такие известнейшие имена, как Сергей Есенин, Александр Фадеев, Бердибек Сокпакбаев, Мукагали Макатаев, Шамши Калдаяков, павшие жертвой этой зловеще-магической формулы? Неужели опять же обратимся к судьбе Художников, которые, может быть, и сумели пока что спасти себя от этой жестокой формулы, но, увы, уже сейчас ушли во внутреннюю, так сказать, оппозицию. Классическим примером подобного самоуединения в нашей нынешней литературе обычно называют судьбу поэта Утежана Нургалиева. Я лично мог бы добавить сюда с некоторой поправкой на возраст, поэта-драматурга Иранбека Оразбаева и многих других, но предпочитаю воздержаться, ибо День нынешний еще не прошел, а День завтрашний все еще находится в зачаточном состоянии…Меня больше волнует другое – попытка кое-кого из прижизненных классиков обелить приземленность своего внетворческого бытия с позиции именно Дня нынешнего. Увы, формула-оправдание “Художник – не ангел” становится ныне практически универсальной панацеей от всех возможных бед, могущих, между прочим, обрушиться на голову бедному Художнику. Право же, мы не знали, что человек, в том числе и творческая личность, не может быть ангелом! Но ведь никто не отнимал у него права подавлять
в себе сатаны и стремиться приблизиться к совершенному Духу. В этом праве ему никто не отказывал. Даже Власть. Власть, которую можно любить ( и даже воспевать), когда ее интересы совпадают с народными. Власть, на которую нужно обрушивать лавину критики, когда она воображает себя этакой важной птицей. Орлиной, что называется, породы. А то ранимый душой Художник всю жизнь так и может просидеть в золотой клетке и все равно утонуть в Огненной воде…