Рассматривая Божью Вселенную и вселенную человека, мы видим некие клубки, состоящие из несметного количества положительно-отрицательных энергетических (силовых) нитей, которые пронизывают пространство в самых различных направлениях, неся на-себе-в-себе несметное же количество информации, которая формирует самую различную массу с помощью определенного качества гравитации, создавая как отдельные части — звезды, например, так и Целое, вне зависимости оттого, Божественное ли это целое или человеческое. Если представить на мгновенье, что силовые линии и целые гравитационно-информационные поля ничем и никак не управляются, то легко заключить, что Природа представляет из себя хаос, а потому если хаос сам человек, а ничем иным при хаосе Природы он быть не может, то неизвестно, кому и чему кажется, что существует наша земля, животные, деревья, автомобили, города и т.д., так как в хаотическом Времени-Пространстве, создающем хаотическое чувствование и мышление, это — мираж, явленый неведомо каким воображением. Смешно? Смешно. А между тем, к подобным выводам приходили не пьяные гуляки, но — серьезные философы, из которых, как это ни парадоксально, произросли выбросившие Правителя-Бога на свалку марксисты, яростно отрицавшие свою причастность к хаотическому чувствованию-мышлению и, тем не менее, по главному вопросу — “что есть человек?”, — мыслившие именно хаотически.
Уже очень древний человек, однако, не просто догадывался, но наблюдая Вселенную и себя в ней, знал, что хаоса в Природе не существует, что она организована духосознательной силой, и, напрягая еще слабое воображение свое, человек как мог придавал организованность собственной жизни. Многое ли ему удалось? Безусловно, многое. Он научился направлять свои действия на удовлетворение повседневных востребований: обеспечил поддержание своего физического состояния в постоянной работоспособности; нашел способы удовлетворения метафизических хотений созданием сказок о будущей непреходящей райской гармонии, которая даст-таки ему возможность дышать легко и свободно; создал сообщества и выработал очень скверные, правда, но — правила общежития. Что странно, однако, сделав первый и — надо признать, гигантский, шаг из полной дикости в первичную вочеловеченность, то есть выделившись из окружающей природы в крохотную пока, но в особь хомо сапиенс-аниматус, он как бы замер в своем развитии, удовлетворился достигнутым и уже двадцать тысячелетий пребывает в уверенности, что оказался на вершине совершенства, превратился в истинного Царя Природы, кем ему по статусу и положено быть. Да, он создал огромное количество машин и механизмов; да, построил комфортные города и поселки; да, научился в считанные минуты преодолевать неизмеримые расстояния как физическим, так и метафизическим (с помощью книг, радио, телевидения, интернета) способами, и всеми этими достижениями сжал собственное время, чем обеспечил простор осуществлению все большего количества замыслов, увеличил мощь творчества познания. Но приглядитесь: он лишь обставился вещами, которые можно купить и продать и которые, разумеется, усилили его, но отнюдь не до такой степени, чтобы превратить в истинного Царя Природы. Могут сказать, мол, как же, а достижения медицины, особенно восточной, а пересоздание растений и животных, а образовательное возмужание — разве все это не свидетельствует о внутреннем человеческом совершенствовании? Свидетельствует, но в мизернейшей степени по той простой причине, что человек даже не задумался о собственном пересоздании — не развил пока и не собрался развивать своих надприродных качеств, тех самых качеств, которые ни купить, ни продать нельзя, так как они — нематериальны, то есть не видоизменил свой генетический аппарат, не придал ему вселенской силы, а потому не поднялся над окружающим миром, но — остался в нем такой же тварью, какими являются бактерии или животные, и значит, ни на миллиметр не приблизился к главной задаче — очеловечению бытия.
И опять могут спросить: с чего я взял, что человек — надприродная сущность? Разберемся. Проследим пунктирно стадии создания системы “человек”, что позволит понять весьма несложную истину: от примитивной клетки до целого, которое мы именуем физиологическим человеком, наш организм формировался, проходя гигантский ряд превращений — был атомом, молекулой, растением, амебой, червем, головастиком, ящерицей, птицей, хвостатой обезьянкой и т.д., пока, наконец, не обрел привычную сущность человека. Что означает этот процесс с точки зрения науки? Не что иное, как закладку в систему “человек” информационных матриц, в том числе матриц, о которых мы пока ничего не знаем; только догадываемся, как подсказал Сократ, что в нас помещены все знания Вселенной. Иными словами, на генетическом уровне еще до нашего рождения создана как бы энциклопедия и получена совершенная матрица, или самостоятельная Вселенная, в точности похожая на Вселенную Божественную. Но физиологией процесс не ограничился. Уже с первых дней жизни проявляющееся в младенце стремление к творчеству познания подсказывает нам, что заложенное в человеке количество информационной энергетики переходит в новое, неизвестное Вселенной, качество, и значит, сопряжено не только с физикой (физиологическим развитием тела, запланированным Вселенной), но и с метафизикой (генетическим совершенствованием, также запланированным Вселенной, но — гипотетически, с помощью все ускоряющегося движения во восходящей), которая уже за счет чисто человеческой гравитации (вращения по часовой стрелке) порождает неведомое низшей природе (в движении против часовой стрелки с некоторыми разночтениями лишь штампующей себя) развитие, способное со временем информационно-энергетически уравновесить вселенские и человеческие гравитационные поля, то есть создать подобие постоянно совершенствующейся гармонии, что свидетельствует: природа Вселенной готовит нового творца, Второго Бога Вселенной в лице человечества, или пересоздателя всего живого, в том числе себя самого и ее — Природы, на основе Божественно-человеческой гармоничности. Вот как приблизительно о том же самом пишет Иоганн Фихте: “Ты существуешь на земле не для праздного самонаблюдения и самосозерцания, не для самоуслаждения благочестивыми чувствами — нет, ты существуешь здесь для деятельности; твоя деятельность, только твоя деятельность определяет твою ценность.
Этот голос гонит меня за пределы представлений, он ведет меня от одного только знания к чему-то, лежащему вне знания и вполне ему противоположному; к чему-то, что выше и больше всякого знания и что заключает в себе цель самого знания…
Что такое это я? Вместе и объект и субъект, постоянно сознающее и сознаваемое, созерцающее и созерцаемое, одновременно мыслящее и мыслимое. Только через себя самого должен я быть тем, что я есть… Но бытие, которое присоединяется к другому бытию, тем самым обосновывается этим другим бытием и является не первоначальным, начинающим ряд, но выведенным бытием. Я должен присоединять, но к бытию я не могу присоединять…
Я чувствую в себе стремление и влечение за пределы своего я: это, по-видимому, верно, и это единственно верное…”
Очень давние, однако, наблюдения философов показывают, что получив двойную систему “физика-метафизика”, о чем и пишет Фихте, человек на протяжении всей жизни человечества использует в основном, да и то часто очень плохо, физические возможности, он трудится, причем, полутворчески трудится, чтобы есть и комфортно существовать, но не ест и не обустраивается комфортно, чтобы полноценно творить, то есть создает вещи не для того, чтобы они помогали в творческом развитии, а для того, чтобы приносили одни наслаждения, освобождали нас от физической каторги, но не приводили к страданию духовному, а по-иному, к пересозданию сущности “человек” и вселенского мира в соответствии с задачами, обозначенными Божественным Замыслом; хотя исполнение вселенских задач и есть главное, ради осуществления которого создан человек. Прежде, однако, чем осуществиться в качестве именно человека, следует разобраться, как функционирует система “человек”, иначе невозможно правильно определить нужное или ненужное направление ее движения.
Начиная, пожалуй, с Аристотеля и особенно после Канта, многие почему-то решили, хотя Кант оспоривал сам себя, что главное отличие человека от животного — его разум, способность к логическому мышлению, а для того, чтобы доктрина не вызывала сомнений, выделили пять чувств и показали, что чувства существа, именуемого “человек”, совершенно не отличаются, а во многом и уступают чувствам животных. Чувства эти — зрение, слух, обоняние, вкус, осязание. Нетрудно понять, из чего исходили древнейшие исследователи. Они отыскали органы, ответственные за те или иные чувства (глаз, ухо, нос, язык, кожу), и пришли к выводу, что никаких иных чувств человеку не дано. Такая классификация, как и все, что опирается только на физиологию, особенно нравилась материалистам. Именно с их подачи человек превратился в некий придаток физиологии, и — только физиологии (тварности), где каждый орган функционально замкнут на самом себе, то есть действует самостоятельно и, с омертвением чувственных органов, человек в абсолютной степени теряет способность к тем или иным чувственным восприятиям. Из этой доктрины исходит вся физиологическая медицина. Приглядитесь, как нас лечат: отдельно — сердце, отдельно — желудок, отдельно — печень и т.д. И усиливая энергетику одного органа без учета энергетик других органов, нарушают тем самым общеэнергетический баланс, то есть готовят новые болезни. Однако было замечено, что человек, слепой от рождения, зрения отнюдь не теряет, он видит иным способом, слышит, когда не работают ушные раковины, улавливает запахи, когда отказал нос. Сообразив, что все происходит именно так, древнейшие мудрецы пришли к выводу о существовании некоего шестого чувства. (Оговорюсь сразу: то, что мы именуем “чувствами” и “свойствами”, я считаю одним и тем же — духом, или метафизической уплотненностью целого ряда идей. В связи с этим и так называемая неживая природа — жива, так как имеет свойства, которые сродни человеческим чувствам. В сущности чувства, свойства и вытекающая из них мысль составляют целое, а именно — метафизику.). С того момента и по сей день все, что не укладывается в физиологические (материалистические) представления, стали относить именно к шестым чувствам, а так как шестых чувств набралось со временем слишком много, появилась необходимость в серьезном научном исследовании того, что есть наш чувственный аппарат и как он действует.
Следует сразу отметить, что и на этот раз ученые пошли только физиологическим путем — открыли многочисленные рецепторные системы двигательного аппарата и такие же рецепторы внутренних органов. Было установлено, что рецепции отличаются одна от другой, а потому введена была классификация: механорецепции (осязание, вестибулярная рецепция, фоторецепция); хеморецепции (вкус, обоняние); фоторецепции (зрение). Все эти рецепции обслуживаются воспринимающими материальными аппаратами — рецепторами. Как не пытались, однако, связать чувства с якобы существующими на все случаи жизни органами чувств, как не привлекали к исследованиям открытия биохимии, биофизики, психологии, найти материальную опору такому, например, чувству, как застенчивость, так и не смогли, что заставило материалиста Ленина признаться, что “…на деле остается еще исследовать и исследовать, каким образом связывается материя, якобы не ощущающая вовсе, с материей из тех же атомов (или электронов) составленной и в то же время обладающей ясно выраженной способностью ощущения”. Что на это можно сказать? Только одно: исследуй, не исследуй, но если представлять мир материальным, а не энергетическим, каким представлял его Эйнштейн, вряд ли можно отыскать выход из тупика.
Действительно, попробуйте найти рецепторы чести, зависти, благородства, мести, стыда, ответственности, храбрости, желания творчества и т.д. и т.п. Стоит же понять только, что качественность чувств связана вовсе не с так называемой материальной основой, а с основой энергетической, где силовые поля имеют положительно-отрицательные заряды, несущие положительно-отрицательную информацию, которая воздействует на всю генетическую систему, пробуждая в ней те или иные, сопряженные с опытом, реакции, как станет ясно, что храбрость слита со страхом непроявления храбрости, стыд — со страхом бесстыдства, ответственность — со стыдом и страхом безответственности, желание творчества познания — с бесстыдством лени, а говоря по-иному, действует не физика (материальность), а метафизический комплекс энергетических импульсов — возможное в невозможном, существующее, которое нельзя пощупать. Отсюда, видимо, понятно, что первичные (тварные) чувства человека (слух, зрение, обоняние, осязание, вкус) общи с чувствами животных и обнаруживаются с помощью органов чувств, чувства же чести, благородства, ответственности, любви или вдохновения, напрямую связанного с творчеством познания, животным, живущим исключительно рефлекторным разумом и рефлекторными чувствами, принадлежать не могут, иначе животные превратились бы в людей. Но — не превращаются. Зависят в своем пересоздании от творческой энергетики человека (волк, превращенный человеком в собаку, например). А потому напрасно искать предка, бывшего полуобезьяной-получеловеком, от которого и произошел человек. Не было такого предка. Да, человек полуживотное, но это не значит, что он выходец из животных — слишком сильны уже от младенчества его метафизические возможности пересоздания всего и вся, а их мы не наблюдаем у животных и в зачатке. Не правда ли, даже звучит смешно: “ученый лев” или “обезьяна-живописец”, будто они могут быть увлечены творчеством познания и созидания. От каких же, однако, энергий зависит человек, почему случаются моменты, когда он одновременно и труслив и храбр, охвачен горением творчества и в то же время равнодушен; что является побуждающими и ведущими началами его многочисленных чувственных качеств?
Немецкие философы Фихте и Шопенгауэр движение к положительно-отрицательным энергетикам объясняли ВОЛЕЙ каждого отдельного индивида. Фихте писал: “Моя воля стоит одна, отдаленная от всего, что не есть она сама, образуя свой мир только через себя и для себя; дело не только в том, что она является первым и что перед ней нет никакого другого члена, который бы относился к ней и определял ее, но также и в том, что из нее не вытекает никакого мысленного и понятного второго, через которое ее действие попадало бы под посторонний закон… она прямо отвергает все земные и вообще все лежащие вне ее цели и устанавливает в качестве последней цели себя самое ради себя самой”. Ему вторит Артур Шопенгауэр: “… мое желание во всей моей сущности не может быть объяснено из мотивов: они определяют только его проявления в данный момент времени, они — только повод, обнаруживающий мою волю, сама же воля лежит вне области закона мотивации, только проявления воли в каждый данный момент времени неизбежно определяются этим законом”.
Нетрудно догадаться, что “воля” Фихте и Шопенгауэра есть проявления в человеке метафизичности. Можно ли согласиться, однако, что она первична и “лежит вне области закона мотивации”? Если рассматривать мотивы как природное (тварное), а не надприродное действие, философы безусловно правы. В том-то и дело, однако, что воля зависит не только от востребований организма, от чувствующего начала: появилась усталость — требуется отдых, возникло желание продолжения рода — необходимо создание семьи и т.д., она (воля) — такие разнообразные хотения, которые не укладываются в чисто тварные желания (хотение не секса, а большего — света любви или света созидания). Мало того, из рассуждений великих немцев следует, что индивид изолирован сам в себе, руководствуется только своими “хочу”, отбрасывая прочь любые, в том числе и сдерживающие, мотивировки отрицательных желаний, а это значит, от животного не отличается. Животное не имеет стыда и, таким образом, лишено нравственных сдержек, которые есть мотивы высокой метафизики. При возникновении такого, скажем, чувства, как голод, животное удовлетворяет его всеми доступными способами; не подавляет, а поощряет в себе чувство страха и при опасности мчится прочь, позабыв о сотоварищах; не радуется появлению потомства, не обделяет себя, дабы помочь этому потомству, но — либо сжирает его, либо изгоняет со своей территории, когда возникает пищевое оскудение. Условно говоря, любая тварь — это законченный эгоизм, который вочеловеченная особь подавляет, так как снабжена стыдом.
Тварный индивидуализм, рожденный, оскопленным пониманием метафизики, который проповедовали Фихте и Шопенгауэр, — прямое следствие кантовского рационализма. А то, что индивидуализм ведет к одичанию человеческой сущности, доказывать, видимо, нет надобности: стоит лишь взглянуть на хваленую Америку, чтобы, даже учитывая все, якобы положительные, нюансы, убедиться, что по землям ее бродят недочеловеки. Вот почему русская литература всегда выступала против индивидуализма и рационализма — она думала о вочеловечении человека и протестовала против любой тварности. Вспомним даже не Гоголя, большую часть творчества отдавшего разоблачению именно тварности, а Грибоедова: “Служить бы рад, прислуживаться тошно!”, где все обосновано многообразными, сдерживающими недочеловеческую метафизику беспредельного тварного (“хочу”) мотивами, так как без этих сдержек человек опускается до звериного иерархизма, до подчинения рефлекторности, до мышления, которое поощрительно мотивирует любые, в том числе и людоедские, желания. И если ты подвержен этим желаниям, сторонись пути на Голгофу (плюнь на любую жертвенность!), как это чаще всего и делается, так как прислуживание бесовщине обеспечивает и шикарными плащами “с кровавым подбоем”, и марками крысобоями, готовыми подчиниться шевелению бровей господина, потому что крысобои — тоже прислужники. Но вот парадокс, однако: иная, правда, очень незначительная, часть людей, подвижнически осознавшая истинную человечность, всегда и везде, презирая животные “хочу”, избирала для себя систему мотивированных сдержек, только бы не превратиться в стадную или прайдовую особь, хотя и знала, чем это может кончиться в мире тварного большинства.
По всей видимости, больше нет смысла объяснять, что “хочу” нетварного человека и “хочу” человека тварного диаметрально отличаются друг от друга: мы чувствуем и понимаем чувства по-разному. “Хочу” нетварного человека — это комплекс самых различных, в большинстве — надприродных, воль, вызванных не исключительно индивидуальными мотивировками, но — нахождением в различных физико-метафизических гравитационных полях, осуществляющих вселенскую программу Все-во-Всем, с условием пересоздания физики в метафизику за счет системы постоянных сдержек тварных начал и организации нового видения, слышания, осязания и т.д., но главное — новой обработки полученной информации извне для выбора правильного направления своего совершенствования; “хочу” человека тварного — лишь одна воля, воля к самонасыщению. Однако — вопрос: что способствует осуществлению программы пересоздания, что помогает переработке отрицательных информационно-энергетических полей в положительные, что ориентирует нетварного индивида в выборе той или иной информации, помогающей вочеловечению не только человека, но — без исключения всей Природы?
Если понимать истинно человеческую особь как особь, постоянно преодолевающую в себе тварность, а только так ее и нужно понимать, то начало процессу было положено от рождения человечества и проходил процесс под эгидой безусловного сравнительного анализа (накопления опыта) многочисленных индивидуальных воль с потребностями (волей) сообщества, в котором находился индивид, то есть во взаимодействии индивидуальной энергетики “хочу” с объединением множества энергетик других “хочу”. На первом этапе вочеловечения поведением Я и МЫ, разумеется, руководил рефлекс самосохранения, в свою очередь обусловленный страхом гибели, но, точно так же, как животная особь, особь человеческая в одиночку имела мало шансов на самосохранение из-за суровости условий быта и слабовооруженности как физическими, так и метафизическими средствами нападения и защиты; и она могла сохраниться, и — сохранялась, только в сообществе взаимодействующих физико-метафизических воль; и такое положение ее обусловливало направление действия ее же “разума души” прежде всего на бережение сообщества. Как же удавалось обуздывать диктаторство страха, если учесть, что именно страх поддерживает в нас рефлекс самосохранения? Уверен, причиной и пружиной первичного вочеловечения был стыд: общество должно было корить или наказывать презрением индивида за трусость и порождало этим идеологию стыда, требующего жертвы тварным “хочу”, во всех членах сообщества, а заодно альтруистическое понимание Я и МЫ. Вот почему Христос, преподнося знаменитые “Если у тебя просят рубашку, отдай и верхнюю одежду” и “Если тебя бьют по одной щеке, подставь и другую”, лишь напоминал о слитности индивида и сообщества, об их Все-во-Всем, о невозможности индивидуального самопересоздания без взаимодействия с МЫ на основе обоюдной жертвенности, то есть разрушал идеологию индивидуализма, свирепствующую в мире по сей день и похеривающую стыд, существование не только вочеловеченного индивида, но и личности без которого — нонсенс.
Именно вторя Христу, создает “Сикстинскую мадонну” возрожденец Рафаэль, воочию видевший, к какому разору пришел могущественный Рим, с головой окунувшийся в животный индивидуализм. Приглядимся внимательней к непреходящей ценности полотну. Мать, родившая Сына Божия, прекрасно знает о его предназначении рассказать людям, каким образом они могут по-настоящему вочеловечиться, не окончательно покинуть царство животных, но — начать пересоздание этого царства — организовать не только перевоплощение волка в собаку, что уже было сделано, но вселить в собаку метафизическую энергетику (с помощью любви к живому повести всю биосферу, и — не только биосферу, из вращения против часовой стрелки в не-хищное вращение по часовой стрелке). Разумеется, мать понимает, что должна отдать Великого Сына предопределенному служению, но одновременно ей ведомо, чем кончится это служение на Земле, а потому правая рука ее изо всех сил материнской (кровной) любви прижимает младенца к себе, левая же, преодолевая родовую кровность, устанавливая кровность всечеловеческую, протягивает ребенка как раз человечеству. Духовная мука в глазах матери, блистательно переданная Рафаэлем, заставляет в ужасе замирать сердце зрителя. Но все больше отдаваясь полотну, как бы входя в него, становясь соучастником событий, он неожиданно для себя познает космичность происходящего, его жертвенную неотвратимость, и душа его закипает радостью и слезами — радостью преодоления тварности и слезами муки этого преодоления. Стоя у картины, мы еще и еще раз находим плотиновское Все-во-Всем и начинаем сознавать, что хотя бы кратковременного счастья без духовного страдания достичь невозможно.
Казалось бы, тому же Все-во-Всем посвящено и полотно Казимира Малевича “Черный квадрат”. Законченные линии квадрата, в синтоизме, и — не только в синтоизме, графически изображающие систему “человек”, и черный цвет квадрата, вбирающий в себя все цвета Вселенной, казалось бы, повторяет уже сказанное Христом, Плотином и Рафаэлем. Почему же, однако, зрители часами стоят перед “Сикстинской мадонной” и, лишь скользнув глазом, проходят мимо картины Малевича? Разгадка проста: одно из полотен захватывает нас полностью, заставляет не только мыслить, но и глубоко чувствовать многообразие бытия за счет энергетического взаимообмена между зрителем и энергетикой мастера, исходящей от полотна чувственным потоком; второе же апеллирует исключительно к холодному рассудку, хотя образованному человеку рассуждать возле него не о чем, необразованный же попросту не знает, зачем рисовать то, что рисует любой учитель геометрии — нет апелляции к нашим чувствам (к многообразию энергетики), а потому угнетает примитивизм. Но душа есть чувствующе-мыслящий инструмент, и она интуитивно, именно за счет многообразия входящей энергетики Вселенной, понимает, что Малевич изображает некое застывшее свершившееся, а это — смерть, в то время как у Рафаэля все живет и движется, страдает и радуется, познает и пересоздает себя, а потому рождает все новые и новые идеи и — недоступно смерти, но принадлежит — Вечности, то есть бессмертию, что значит, изнуряющая законченность отсутствует, есть бесконечный творческий (радостный) поход к совершенствованию, к превращению угловатого человеческого квадрата в круг и далее — в шар, во включенность всех силовых линий для организации все новых и новых пересозданий бытия. Говоря по-иному, изображая Все-во-Всем, Малевич ушел именно от Всего-во-Всем, так как сосредоточился исключительно на уже всесторонне обмысленном — разумном (рациональном) подходе к проблеме и позабыл о человеческом иррационализме, о прекрасном в бесконечно возникающем неожиданном. Рафаэль же преподнес нам за счет иррационализма познаваемую множественность космической двойной системы “разумно-чувственное восприятие мира”, то есть физико-метафизику или “разум души”, а потому у него все как бы впервые. Малевич же вторичен не потому только, что повторяется, а потому что ничем чувственным не дополняет сказанного до него, забыв о содержании, ищет только форму выражения сто раз выраженного содержания, и за счет этого не расширяет познания, не делает его интересным, напротив, оскучивает все и вся.
Хотел Малевич того или не хотел, он утверждал, что гармония в человеке человеком уже достигнута, что совершенствования совершенства не существует, что главное — найти гармоничные внешние формы; этой же внешней гармоничной формой Малевич, как следует из его четких линий, слитых в законченное, по-видимому, считает самого в себе человека, то есть абсолютный индивидуализм, и в этом сливается с Фихте и Шопенгауэром. В отличие от него, Рафаэль знает, что гармоничность в общении с бесконечностью гравитационной рационально-иррациональной энергетики Вселенной бывает лишь временной, что душа позовет к новым высотам и далее — к новым, что за каждым моментом успокоенности следует взрыв недовольства, потребность в преодолении и пересоздании себя в поиске новых идей и форм; и это — бесконечно. Вот почему на его полотне гармоничное единение матери и младенца, где радость материнства и радость детства, казалось бы, слились в целое, лишь временны, потому что вокруг этого маленького целого, есть большое Целое, тоже жаждущее гармонии, чтобы пойти к гармонии более совершенной. И Рафаэль ведет нас к пониманию этого вселенского единения и вселенского же стремления к постоянному совершенству, к слиянию не только с МЫ-сообществом, но к слиянию в триаде Я-МЫ-БОГ.
Увлеченный исключительно кантовской рациональностью, Шопенгауэр игнорирует множественную чувственность души, ее стремление к хотя бы интуитивному познанию всех информационно-гравитационных полей Вселенной, игнорирует он и любопытство, которое есть один из главных мотивов проявления воли, потому и пишет, что воля возвышается над законом мотивов. Однако, и это не может быть по-другому, бесконечные векторы воли располагаются в непосредственной зависимости не только от чувства любопытства, но и от прямых повелений совести; совестливость же есть отражение бесконечной системы космически-земных мотивов, их основной координатор, что соответствует поиску гармонии между положительно-отрицательными силовыми линиями больших и малых гравитаций. В свою очередь, совесть опирается в координации на логику, таким образом, неразрывное переплетение чувственного и разумного налицо. Для Шопенгауэра, однако, как и для его последователя Малевича, как, впрочем, у многих, если не у всех, модернистов опорой всего является только разумность, око души у них закрыто, а потому эмоциональность, любопытство, эстетическое восприятие системы Я-МЫ-БОГ отсутствуют, остается лишь голая рассудочность, которая, как человечество не раз убеждалось, ведет к глобальному прагматизму и иерархизму, убивающим нравственность напрочь.
(Продолжение следует)