Продолжение, начало: Часть I, Часть II
***
Раннее утро. Чернота неба слегка утратила свой антрацитовый блеск, и звезды, кажется, минуту назад прокалывавшие купол и в скоплениях отливавшие едва заметными сполохами радуги, теперь утратили пронзительность и поблекли. Ночь еще не отступила, хотя признаки утра налицо: набрякли влагой близкого озера стенки брезентовой палатки; прибрежный камыш, мертво молчавший всю ночь, ожил и, время от времени покачиваясь, стал наждачно поскрипывать жесткими листьями; неподалеку проснулись, завозились и всплеснулись лысухи; плотный воздух сгустился и отяжелел.
Хорошо в этот час выбраться из душного тепла палатки, полной грудью вдохнуть прохлады, глотнуть терпкого настывшего чая прямо из холодного носика чайника, ощутить прелый запах тины, выброшенной на берег непокорной волной, и смолистую удушливость леса, ставшего на часах по берегам, выкурить первую, особенно сладостную, сигарету возле чуть теплющегося, затянутого легким пеплом ночного костерка, неожиданно ощутить себя сильным, могущественным даже, быстрыми движениями размять притомившееся тело и ошалело броситься в парную пучину озера, чтобы окончательно сбросить вязкость истомы, и плыть, плыть, ощущая упругость мышц, выбраться, наконец, на берег, на влажную от росы траву, растереться полотенцем и отправиться за ломким валежником; заново раздуть костер и, убегая от первого едучего дыма, ступить на самую кромку воды, полюбоваться сверху ленивыми сазанами в садке, слегка шевелящими плавниками в темной еще воде; потом, примостившись на теплой кошме у костерка, подправлять дрючинкой нагорающие потрескивающие угли и с наслаждением отмечать приметы разгорающегося утра, с проступающими зелеными оттенками леса, сероватой синевой неба и стальной гладью озерной бездны. Господи, сколько же нюансов одного зеленого: от маслянисто-жаркого до блекло-матового; а сколько синевы: от прозрачно-бездонной до тяжелой грозовой. И запахи, запахи, запахи: тут и грибная прелость, и духота смолы, и родниковое упоенье… да разве перечислишь! — и все они входят в тебя, сладостно волнуют, будто несут куда-то, будто баюкают в своих колыбелях.
Нет волшебнее минуты, когда за черным далеким краем лесного противоположного берега появляется розовое сияние, точно начинается шевеление огромного скопища фламинго; нет волшебнее свистящего шелеста крыльев, едва видимых, низко над водой стремительно несущихся чирков; нет волшебнее первого знобкого ветерка, рябящего сонную озерную гладь; нет, наконец, волшебнее первого золотистого луча, пролагающего яркую дорожку через все озеро прямо к твоим ногам и будто приглашающего ступить на нее, чтобы идти, идти в неведомые сияющие дали.
Художественные строки, в общем-то необязательные в философском тексте, я написал специально, чтобы показать, какая красота окружает нас ежедневно и ежечасно, чтобы возник у читателя вопрос: замечаем ли мы эту красоту во всем неисчислимом многообразии, и главное — анализируем ли мы то, что видим, слышим, ощущаем, пробуем на вкус; пытаемся ли понять, какие чувства обуревают нас, кроме пяти тварных; скажем, испытываем ли мы чувство ответственности за сохранение красоты, или — хотим ли пересоздать ее так, чтобы сделать еще значительней? Мы говорим обычно: как хорошо! — млеем от входящего в нас прекрасного и в дальнейшем мечтаем испытать необъяснимое чувство восторга, охватившего нас в общении с природой, и сохраняем его еще долго-долго, если не всю жизнь. Но это — в лучшем случае. В худшем же — относимся к природе потребительски, используем ее лишь для тварных удовольствий, загаживаем и оскверняем ее, даже не думая о том, что после нас придут другие и что им так же, как нам, необходима беспредельная красота.
Ведя себя безалаберно, спрашиваем ли мы себя когда-нибудь, с кем или с чем общались на озере, с кем или с чем общаемся постоянно в повседневной жизни; что за колдовские гравитационные поля окутывают нас каждую минуту; что за удивительные гравитации излучаем мы сами навстречу гравитационным полям, идущим извне?
Я уже много раз писал, что если понимать Бога как дедушку на облачке, то есть воспринимать его лишь как мыслящую и чувствующую Я-личность Вселенной, не считающуюся ни с кем и ни с чем, и значит, в качестве существа отделенного от нас непреодолимой преградой привилегированности, то нетрудно придти к выводу, что все в мире исключительно индивидуально, то есть живет порознь; если же осознавать Бога как Вселенную, насыщенную стихийными, неотформованными, и организованными, разумно отформованными, гравитациями, как неисчислимое множество тварных и нетварных информаций, в точности похожих на информации, какие содержатся в нас, людях, то легко выяснить, что все нами сладостно и горестно переживаемое есть Бог, и мы такая же самостоятельная, как и соподчиненная частица в нем, как и все остальное во Вселенной, или, по Плотину, Все-во-Всем — такое же физическое, как и метафизическое единение. И тогда понятны слова Христа, что Бог — это Любовь, так как ничем, кроме Любви, невозможно объяснить состояние восторга, охватывающего нас на лесном ли озере, где-то на степном просторе, в моменты первой влюбленности или в минуты творческого горения, когда в нас сходятся и начинают действовать все энергетики Вселенной. Таким образом, Вселенная, или Бог, есть взаимодействие, причем, активное взаимодействие самых различных информационных энергетик, обеспечивающих движение Времени и Пространства, вне зависимости оттого, кому или чему принадлежат эти Время и Пространство (Богу как Личности, отдельным планетам, человеку, животному, растению или раскаленной лаве). Мы часто ищем энергетического насыщения извне, но в нашем собственном духосознании различные энергии также невероятно сильны; творчески объединив Божье и человеческое духосознания, мы, усиливая нашу информационную энергетику, получаем проходы в Пространстве путем сжатия Времени. Следовательно, нарастание познания информации энергетик человека накоплением опыта заставляет развиваться любую составную Вселенной, в том числе и личностное Я Бога, и развитие это бесконечно, а потому не существует никаких застывших идей и форм, осуществляющих бытие; творческая энергетика человека во взаимообмене с другими индивидуальными Я человечества, как и энергетики всего живого космического пространства, совершенствуют Я-личность Бога; в свою же очередь, Я-личность Бога созданием все новых идей и форм совершенствует все космическое пространство; человек в Боге, все живое в Боге (во Вселенной) кажущимся умиранием лишь придают своей информационной энергетике новую форму бессмертного существования в Боге. Отсюда же следует и другой вывод: никакой абсолютной индивидуальности во Вселенной не существует, есть соборные личностные идеи и коллективные формы для осуществления этих идей, и выходит, что, при индивидуальном различии составных Космоса (Бога), наличествует их неразрывная связь, которая именуется Любовью — творческим взаимодействием, вызывающим взаимный восторг именно при взаимодействии. Однако, замордованные тварными необходимостями, мы, при нашей тяге к беспредельной Любви, тем не менее, не допускаем появления и развития новых идей, так как используем в повседневности устаревшие, давно изношенные формы быта и бытия. В частности, метафизически отстраняясь от Бога, точно это возможно, стараемся укрепить именно индивидуальные различия, тщательнейше оберегаем свое Я и превозносим наше этническое МЫ, то есть внедряем в собственное сознание индивидуализм, патриотизм, национализм, или, что одно и то же — богоизбранность, забывая, что все это взращивает в нас эгоцентризм, ведущий человечество к расслоению на нравящихся и ненравящихся, и далее — к противостояниям, войнам, то есть к самоубийству человека как человека, хотя приглушенное чувство недовольства собою в таких случаях и окружающей жизнью подсказывает нам мысль о необходимости постоянной смены идей и форм, их совершенствования, ведущего к вочеловечению как в индивидуальной, так и в общественной жизни, а по-иному, зовет к альтруистическому пониманию действительности.
Изначально, дабы укрепить уверенность человека, в его непреходящести (бессмертии), дабы дать ему силу творить и, развиваясь, развивать Вселенную, как я писал выше, в нас был помещен рефлекс (чувство) самосохранения. Древнейший человек, как, впрочем, и человек современный, мог обеспечить действенность этого рефлекса лишь в сообществе: в семье, в роду, в клане, позднее же — в государстве, первоначально построенном на моноэтническом принципе. Уже охотничество подсказало пещерному человеку, что сообща легче обрести добычу; необходимость обороны и нападения тоже диктовали коллективизм. Стадность, приближенность к животному миру, требовала в целях наилучшей управляемости — иерархизма; в свою очередь, иерархизм нуждался в доктринах, которые обосновали бы необходимость власти одних членов сообщества над другими, и в связи с такой востребованностью появились религиозные учения (идеологии), которые и утвердили принцип неравенства: если над человеком довлеет всемогущий и всеведащий Бог, это положение должно быть перенесено и в человеческие отношения — так предусмотрел Всевышний, и противоречить ему не смеет никто! Эту доктрину мы найдем и в индуизме, и в синтоизме, и в иудаизме, и в исламе. Лишь Христос провозгласил равенство не только между людьми, но равенство человека с Богом, так как если отношения между человеком и Высшим Существом строятся на основе Любви, неравенства быть попросту не может. Любовь — это постоянная жертва одних людей другим людям; жертвенное отношение человека к Богу и в то же время жертвенное отношение Бога к человеку. Однако приверженцы все того же неравенства — церковники, тут же подправили величайшее Учение: они смешали между собой поборника иерархизма — иудаизм, и Христову проповедь Любви; и в результате получилось: Бог, по их мысли, любящий не может, однако, приносить жертв человеку, это человек должен приносить жертвы Богу, так как является его рабом; на практике же — рабом церковников и чиновников, то есть жертвой все того же иерархизма. Не правда ли, весьма странная любовь, весьма странное равенство. Может ли человек, считающий себя культурным, принять эту патриархальщину за руководство к действию?
Именно иерархизму мы обязаны тем, что абсолютное большинство людей отказывается от творчества познания, от самостоятельного принятия глобальных решений (“За нас есть кому подумать!”). Посудите сами, если Бог — хозяин Вселенной и, значит, дает нам что-то или что-то отнимает, человек — пешка в его руках и всего лишь обязан пользоваться дарами Божьими. Эти отношения перенесены в семью, в клан, в государство, даже — в межгосударственные отношения: слабый физически не смеет противоречить физически сильному, в крайнем случае, его можно поставить на место. И сознание Царя Природы не протестует против этого. Бог подарил человеку дерево, и человек изготавливает из него мебель; Бог создал нефть — человек катается на автомобиле. Громадное большинство людей даже не задумывается, что вселенская Природа — множество других энергетических взаимоотношений. И только Я-гении, в силу тяги к творчеству, то есть в силу ощущения себя со-творцами Божьими, не согласны с рабской доктриной беспрекословного подчинения Божьим указаниям, которая особенно четко просматривается в синтоизме, они хотят одарить Бога своим творчеством, по-иному говоря, отвергают иерархизм, стремятся к равенству с личностным Я Бога (чего, кстати, от нас Бог и ждет); и тогда мир получает энергетические установки, не использующие в качестве топлива только земные дары (не только Божью энергетику, но духовную энергетику человека); книги, стремящиеся вывести человека именно из рабства; метафизические и физические открытия, способствующие усилению человеческой гравитации, которая оказывает на Вселенную такое же воздействие, какое Вселенная оказывает на земную жизнь. Вот почему, когда мы делим народы на культурные и отсталые (дикие), прежде всего подразумеваем количественное превосходство Я-гениев у одного этноса, по сравнению с другим, то есть количественное превосходство одних над другими в стремлении к творчеству познания, а не в большей или меньшей прилизанности режимов, как полагают, скажем, сегодняшние американцы. И значит, надо тратить деньги не на изменение политических ситуаций в той или иной стране, а на развитие человеческого содержания, которое, развившись, самостоятельно найдет соответствующую усовершенствованному содержанию форму общественных отношений.
Приглядимся, однако, к планете. Сегодня, по градационной шкале Запада, народы Востока считаются дикими по той причине, видите ли, что они не достигли цивилизационной развитости, которой достигли европейцы. И тут возникает вопрос: а достигали когда-нибудь народы Запада культурной развитости Востока? Возьмем, к примеру, Китай, когда-то с помощью именно культурности одаривший все человечество великими духовными открытиями в религиозном учении, керамикой, фарфором, порохом и еще много и много чем, без чего цивилизация немыслима. Запад воспользовался достижениями Востока и в духовном (метафизическом) и в физическом планах: употребил для своего развития религиозные открытия Востока и открытия чисто цивилизационные — фарфор, порох, разноцветье живописи, изобретенное тоже на Востоке. Но открыл ли он что-то самостоятельно как в духовном, так и в физическом отношении? Оказывается, все созданное Западом — вторично и опирается на фундаментальные (культурные) творческие познания Востока, а значит, Запад, как самостность вторичен и качественно. Если и есть смысл говорить о его достижениях, то они почти сплошь политические, то есть те же подправленные иерархические, какие давным-давно родились все на том же Востоке. Известно, однако, сколько ни крась физиономию, сущности грим не изменит. А потому не к лицу Европе и Америке смотреть на Азию свысока, пора задуматься и понять, что нет никакой цивилизационной, тем более — культурной отдельной европейской энергетики, точно так как экологические явления формируются для всей планеты и на Западе, и на Востоке, взаимодействуют культурно-цивилизационные энергетики непоседливого Запада и размеренного Востока, что мы и наблюдаем, скажем, на частном факте, когда Восток, не очень умно подражая Западу, начинает улучшать свой иерархизм, притом, что в сущности для истинного высвобождения человечества из каких бы то ни было пут, иерархизм должен быть ликвидирован как на Западе, так и на Востоке, иначе планета никогда не освободится от рабских цепей.
Впрочем, я напрасно запугиваю себя и читателя. Христова идея Свободы в качестве необходимого условия стремительного развития индивида и человечества в повседневности уже не мираж, не светлое отдаленное будущее, а по некоторым параметрам — явственность. Разве для кого-то секрет, что люди разных стран и континентов все отчетливее видят несостоятельность любого тимархизма, который не в силах осуществить самого простого — сделать действенными договорные условия. То одним, то другим правителям постоянно хочется вероломно нарушить договоренности; то одни, то другие правители неизменно втравливают свои народы в кровопролитные войны; то одни, то другие правители, если не сказать љ— абсолютно все, в ущерб населению искусственно сдерживают развитие науки, философии, искусств (идеологический и остаточный принципы), отчего страдают самые насущные области социальной жизни — образование и медицина. И — не только! Разве для кого-то секрет, что люди различных стран и континентов, постепенно осознавая тимархическое мошенничество, не хотят идти на выборы, или, приходя на участки, голосуют против всех кандидатов. По-иному, вызревающее человеческое содержание начинает отрицать устаревшие формы социальной жизни; оно находится в поиске таких форм, которые осуществили бы на практике заветную идею Свободы. И чем больше сдерживается этот поиск, а он, как мы видим, сдерживается, чем больше стараний прилагают тимархи для удержания человеческого содержания в рамках, созданных тимархами же, тем оглушительнее будет взрыв, уже маячащий на горизонте.
А все дело в том, что так же изначально, как идея самосохранения, в нас заложено чувство максимализма. Мужчины, вопреки реалиям, если и хотят любить, то непременно такую, как Татьяна Ларина; женщины же, в свою очередь, не менее чем Дон Кихота; особи обоих полов если и согласны признавать чье-то верховенство, то исключительно на дружеской основе, когда генерал и рядовой близки, как близнецы-братья; если и готовы совершать подвиг, то непременно во имя величайшей человечности. И чувство это (максимализм) не свалилось на нас из ниоткуда, оно — пробуждение именно человечности, так как младенец, выбираясь из пеленок ничем не замутненной тварности (покидая только животное состояние) и отравляясь в путь творческого познания, не четким разумом еще, а метафизически осознает себя сотоварищем Бога: фраза “человек — Царь Природы” появилась не вдруг, она есть обозначение смутной догадки о человеке как о Втором Боге Вселенной — вселенская энергетика будит в еще лишь разумно просыпающемся человеческом младенце через подсознание, то есть открывая око его души, властное требование уважения к себе. И тут с неизбежностью встает вопрос: а как появляются в нас чувства максимализма, ответственности, творчества познания, нетварной любви, необходимости Свободы, которые не заложены в тварную природу и присущи исключительно природе человеческой, или противоположные этим чувствам — лень, беззаботность, вероломство, раболепие, как раз заложенные именно в природу тварную?
Давно замечено, и проницательный читатель, конечно, уже догадался, о чем поведу я речь, животные очень хорошо понимают детей, дети же, в свою очередь, хорошо понимают и льнут к животным: действуют две схожих информационных энергетики — до определенного состояния ребенок, как животное, пользуется только тварным разумом и тварными чувствами. Но если творческая энергетика животного (его разум, чувства, опыт) всегда находятся на тварном уровне, за счет полного отсутствия стремления к абстрактному творческому познанию, то человек, качественно абстрагируясь только от физических чувств (начиная вочеловечиваться), преодолевает тварное состояние, накапливает метафизический опыт, недоступный животным, те самые чувства ответственности, творчества познания, максимализма, нетварной любви (любви, не связанной с сексом) и т.д., который и выражается в абстрактном мышлении и метафизическом чувствовании, а по-иному говоря, на первом этапе лишь подражательно, по мере же взросления — с помощью развивающейся генетики, ищет энергетическим путем все новых и новых информационных связей с информационной энергетикой своего окружения и Вселенной; оформляясь же в качестве существа духосознательного, начинает делать это на уровне разума. Горе, однако же, взрослому человеку, если он не абстрагировался от физической действительности, если в нем тварные чувства (лень, беззаботность, раболепие и т.д.) преобладают над чувствами чисто человеческими, если он не вызрел для дистанцированности от тварей, если запросы окружающих тварей, в том числе и в облике человеческом, становятся его запросами. В этом состоянии и чувство ответственности, и чувство истиной любви, и чувство необходимости Свободы для творчества познания в нем приглушены, проявляются потребительски (паразитарно) и легко сменяются на чувства лени, беззаботности, раболепия. Беда не в том, что таковы, пусть и многочисленные, но отдельные, не умеющие абстрагироваться и не умеющие метафизически чувствовать индивиды, постоянно заглядывающие в рот сильным мира, беда в том, что целые континенты не хотят отделить себя от тварной природы, напротив — с помощью тварно идеологизированных своих же Я-гениев (между прочим, считающих, что они покинули тварную среду) стремятся раствориться в природе, убеждая себя и других, что в этом их самостностъ, как это мы наблюдаем у многих африканских, и — не только африканских, народов. И Я-гении оправдывают это стремление тем, что в природе человек нравственно чист, что цивилизация калечит его, а потому следует двинуться назад, именно к природе. Вспомните, разве не так говорили Жан Жак Руссо или Лев Толстой? Философская путаница в сознании не позволила им понять, что нравственность — лишь составная духовности и что нельзя частью заменять целое. Не заметили и того, что растворяя человека в природе, они подталкивают его к животному состоянию. Не отделяли и цивилизацию от культуры, а потому и неясно им было, почему цивилизация действительно калечит человека. Происходит же это потому как раз, что человеческое содержание (идея), которое постоянно развивается и требует соответствующего развития форм, тем не менее, помещается в старые, давным-давно изношенные социальные формы, а значит, призывая человека “опроститься”, уводят его все дальше от культуры, которая одна только и может предложить развивающиеся, то есть постоянно меняющиеся, формы для возрастающего и возрастающего содержания. К счастью, чувство максимализма, присущее каждому человеку, не дает-таки ему возможности вернуться вспять (в тварное состояние), заставляет самосовершенствоваться, делая, хотя и не всегда, новые поколения более умными, по сравнению с поколениями предыдущими. Должно заметить, однако, что не оправленная высокой культурой цивилизация (неразвитость метафизического мышления) нередко суррогатирует человека, так как прагматизирует достижения культуры, берет из этих достижений только то, что выгодно в каждый данный момент. И все же это не дает нам повода придти к выводу, что все культурные устремления напрасны, так как усилиями цивилизации превращаются в свалочный материал. На деле следует знать, при каких условиях свалка возникает, а при каких — нет.
Если индивид опирается только на тварные чувства — вкус, слух, обоняние, осязание, и такие же тварные — лень, беззаботность, раболепие, вероломство, он, как мы установили, будет постоянно пребывать в царстве животных. Как я уже не раз писал, чувства эти даны нам изначально и одинаковы с чувствами тварного мира. Но чувства ответственности, не сексуальной, а истинной любви, творчества познания (любопытства), максимализма, иными словами, все те чувства, которые делают человека бесконечно смелым и самостоятельным, в нас первоначально не присутствуют, они — явление благоприобретенное. Какие же информационные энергетики воздействуют на человека и пробуждают чувства, которые в конечном счете и делают из нас людей? Оказывается, это информационные энергетики общественных отношений, которые проникают в нас через семью, дошкольные и школьные учреждения, через университеты или общественные организации. Не случайно же в советское время столько внимания отводилось октябрятским, пионерским, комсомольским и партийным организациям, которые в основном и воспитывали в человеке чувство ответственности перед другими людьми, будили тягу к творчеству, к максимализму (“Мы построим лучшее в мире общество!”), смелость для защиты идеи вочеловечения, уверенность в достижении, казалось бы, недостижимых высот. И любопытно — недостижимые высоты достигались: одно из отсталейших обществ в мире за 30 с небольшим лет превратилось в самое культурное. В сравнении с другими, разумеется. Мы и по сей день с преклонением вспоминаем о великолепном советском образовании, о незаурядной науке, о высоте и глубине искусства того времени, о полной самоотверженности лучшей части народа, за которой в большей или меньшей степени, но тянулись остальные. Человек того периода был вырван из лона только семьи, из лона только клана — он становился гражданином, во-первых, определенного общества в целом, и во-вторых, гражданином мира, а потому его интересы были беспредельны, что и заставляло его отвечать за все и за всех, любить все и всех, стремиться сделать лучше всю жизнь планеты и — для всех.
Для сравнения вспомним пушкинского “Станционного смотрителя”. Затерянная в бесконечных российских просторах, ямская станция Вырина оторвана как от культуры, так и от цивилизации. Однако люди, живущие на этой станции, снабжены-таки максимализмом — тягой к абсолютному счастью, которое понимается по внушению церкви как некий рай для избранных (в основном для тех, кто исправно бьет поклоны перед попами и чиновниками), причем рай для каждого индивидуально, то есть выборочно. Но именно за счет индивидуализма рай этот, оказывается, полностью эгоцентричен. Чего хочет Вырин? Только одного: присутствия рядом и полного иерархического подчинения ему дочери. Думает ли он, что у нее собственная жизнь, способствует ли тому, чтобы ее физические и метафизические устремления реализовались? Он так поглощен благополучием собственного Я, что устремления Дуни его попросту не интересуют. В свою очередь, Дуню совершенно не волнует индивидуалистическая озабоченность отца. Гусар же Минский, который похищает Дуню, преследует свои корыстные интересы. Таким образом, максимализм, призванный служить высоким целям вочеловечения всех и каждого, превращаясь в эгоцентризм, оставляет от жизни пепелище. Разве повесть Пушкина не предупреждение нам, сегодняшним, разве не подсказывает она, к чему придет общество, индивидуалистически разорванное на отдельных особей, в лучшем случае — на кланы, которые преследуют исключительно тварные эгоцентрические интересы самоблагополучия и воспитывают наплевательское отношение к целям других людей и общества в целом, и разве мы не видим ныне того разрушения эгоцентрическим разбоем истинно культурных ценностей — духовных ценностей тяги к созиданию не из-под палки, а по велению сердца. Отсюда вывод: чем насыщеннее нетварное (метафизическое) содержание — сплачивающая идея, или идеология, общества, тем оно не только требовательней, но и добрее к системе “человек”, так как дает возможности ее не только физической, но и духовной реализации, тем больше вочеловеченного содержания может вскрыть в человеке (вытащить его из эгоцентризма), тем умнее заставит усвоить вочеловеченное содержание, что и есть главное в социальном устройстве общества, то главное, которое строилось в ленинско-сталинском СССР. И вовсе не вина советского общества в том, что оно в конце концов рухнуло. Основная причина разрушения — отделенность постсталинской власти от народа (самопривилегированность), в варварском помыкании народом за счет насаждения как раз эгоцентризма, в забвении нетварных интересов общества, чего никогда не допускали ни Ленин, ни Сталин, почему и добились блистательных результатов, а значит, вина лежит на высших постсталинских тимархах, создавших паразитарную клановость, ту паразитарность, которая стала идеологической сущностью общества, гипертрофированно усиленной уже в наши дни, когда из хищника сотворен кумир.
К этой теме вплотную примыкает тема “женщина”. По сей день никто не задался вопросом, почему она по-прежнему в большинстве своем заключена в тварные три “к” — кюккен, киндер, кирхе (кухня, дети, церковь), то есть превращена в бесправную ломовую лошадь, обслуживающую хозяина мужчину. А между тем, чувства ответственности, творчества познания, максимализма, нетварной любви свойственны ей так же, как и мужчине. Чувства эти должны реализоваться, однако, не через мужские институты, а через институты женские, учитывающие свойства именно системы “женщина”. Но таких институтов нет в помине, так как за всю историю человечества они ни разу не были востребованы. Но если их нет, если женщина, как и культура, снабжается для своей реализации исключительно по остаточному принципу, если систему “женщина”, в лучшем случае, заставляют пребывать в несвойственных ей мужских формах быта и бытия, в худшем же — в попросту рабских условиях, ее максимализм уже показанным выше способом превращается в эгоцентризм, женщина впадает в паразитарностъ и, естественно, становится разрушительницей всего и вся, так как созидательный максимализм похерен эгоцентрической всесильностью.
Думаю, можно констатировать, что благоприобретенные чувства ответственности, творчества познания, любви, максимализма, откровенности и многие другие, ведущие нас к вочеловечению, с помощью тварных технологий, заключенных в устаревших и тоже тварных формах, превращаются в лень, беззаботность, ненависть, вероломство, ложь, раболепие и т.д. Вот тут и встает извечный вопрос: что же делать, чтобы изменить от века существующее положение?
(окончание следует)