Таксист, подрядившийся подвезти меня к Центральному городскому кладбищу и всю дорогу шутивший на тему: “что Вам понадобилось на кладбище, место хотите забить?”, вдруг, не доезжая до его главных ворот метров пятьсот, резко остановил машину и явно смущаясь, сказал:
Дальше не поеду, сами дойдите…
— Почему?
— Да только что вспомнил, там у них на входе надпись неприятная, не хочу её видеть…
— Ничего не понимаю – какая надпись?
— Там увидите…
Ну что ты будешь делать, выхожу из машины и по комковато-сваленным ледяным сугробам иду к главному входу. В приёмной, сонная секретарша проводит меня к заместителю директора кладбища. Более подходящего на эту должность по своим психо-физическим качествам человека трудно было бы найти – когда я вошла в кабинет, зам сидел в той же позе, в какой “кладбищенские” скульпторы изображают метафорических надгробных плакальщиц – пригорюнившись, рукою подперев лицо и устремив скорбный взгляд куда-то в заоконную даль… Выражение вселенской скорби сменилось на укоризненно-печальное от предложения рассказать о своей работе:
— Девушка, Вам больше писать, что – ли, не о чем? Такая тема…
— Очень, по-моему, важная тема – как обстоят дела с захоронениями граждан, каков сервис в этой сфере, какие проблемы. Тема эта всех касается — в конечном итоге все мы, и Вы в том числе, окажемся на каком-нибудь кладбище.
Это некорректное замечание окончательно портит настроение моему визави – он страдальчески морщится:
— Я же знаю, что Вы напишете – негатив какой — нибудь…
— Ну, если не хотите поговорить, то хотя бы походить по территории, поснимать я могу что-нибудь?
Господин устало машет рукой. Как в старом анекдоте про американского журналиста, собирающегося писать репортаж о БАМе: “А-а, пусть клевещет!”.
Тишина на Центральном кладбище нереальная, хотя всего лишь в нескольких десятках метров воет, рычит, лязгает металлом и визжит тормозами никогда не смолкающий проспект Райымбека.
Энциклопедия не смерти, а жизни разворачивается на погосте перед взором внимательного бытописателя.
Очень много известных, знаменитых, знакомых имён – тут похоронена большая часть партийной номенклатуры, артистического бомонда и “деловых” сливок алма-атинского общества: академики, писатели, художники, композиторы, артисты всех жанров и видов искусств, военачальники, герои войн, председатели, зиц-председатели, министры, ответсекретари, главрежи и главреды, парторги и завмаги. Вот уж где действительно “элитное соседство”, о котором любят талдычить продавцы недвижимости и земельных участков. Захоронение на Центральном кладбище венчало правильно прожитую жизнь и наряду с квартирой в “золотом квадрате” и окрестностях, дачей за Пьяным хутором, отдыхом в Карловых Варах и Златых пясцах и лечением в совминовской клинике входило в джентльменский набор алма-атинского истеблишмента советского периода.
На надгробных плитах фотографии, барельефы, реже бюсты, нередки памятники в полный рост, много изображений пятиконечных звёзд и лавровых ветвей, на некоторых выгравированы надломленные колосья, сломанные в стебле гвоздики и тюльпаны, призванные аллегорически символизировать трагическую, безвременную кончину.
Надписи и неуклюжие стихи на могильных плитах и стелах — попытка материализовать и увековечить эмоцию, причём небезуспешная, а читать их – увлекательнейшее занятие…
“Ты счастья матери не видел
И сына осчастливить не успел
Уйти из жизни очень рано
Увы, таков был твой удел
Не хватит слов оговорить утрату
И слёз не хватит выплакать печаль
Но никогда тебя мы не забудем
С тобою расставаться очень жаль”.
Для посвящённых в семейные обстоятельства данной конкретной семьи тут всё, наверное, ясно, для стороннего наблюдателя это информация к размышлению. Какого “счастья матери” не увидел усопший? Или это просто фигура речи? Каким образом покойный “не успел осчастливить сына”? И кто придумал этот корявый стишок, кто-то из скорбящих или патентованный кладбищенский поэт? Если кто-то из скорбящих – то простительно, если поэт – то за такого поэта стыдно.
Эпитафия (орфография сохранена) на могиле мужчины, умершего в возрасте 35 лет:
“ Закрылись глазки голубые
И не проснуться никогда.
Скорбящие мама, дочь, родные и друзья”.
Позвольте, а жена? Её не упомянули, потому что её нет в природе или из-за хрестоматийных “тёрок” между свекровью и невесткой: “Женщина, Вас тут не стояло?”.
Другая эпитафия:
“Из жизни ты ушла так рано
Но ты жива в сердцах у нас
Ведь память воскрешению подобна”.
На некоторых плитах краткие, в буквальнейшем смысле лапидарные надписи:
“Люблю, помню, скорблю безмерно”.
Если принять за аксиому, что почти всё, что мы делаем, обязательно как-то характеризует нас, то это вполне относится и к месту последнего упокоения человека. Правда, сам усопший уже никак не может подействовать на процесс захоронения, остаётся надеяться на наследников. Но наследники наследникам рознь, и поэтому, наверное, недоверчивые старики копят “на похороны”.
По качеству надгробий можно составить себе представление о происхождении, вкусе, уровне культуры и материальном достатке семьи, осуществившей захоронение, и даже о том, как это благосостояние менялось с течением времени. Это заметно по надгробным плитам семейных захоронений, когда на одном огороженном участке лежат несколько поколений. У бабушки с дедом, похороненных в начале шестидесятых, среднего размера плиты из простого камня, простые надписи. Плита же на могиле их сына, умершего в восьмидесятых, огромная, из чёрного мрамора, с золотой гравировкой и явно заказными стихами – стоит тройку — пятёрку тысяч долларов, из чего можно сделать вывод, что в семье в этот период с деньгами было попросторней. А вот уже над могилкой его вдовы, ушедшей в мир иной в середине девяностых, простой деревянный крест – две неструганных дощечки, перехваченных пеньковой верёвкой… У неё не осталось детей или дети из таких, на которых надёжа, как на ёжа?
Блуждая по кладбищенским дорожкам, вижу немолодую женщину, обметающую снег с мраморной скульптуры военного. Представляюсь и знакомлюсь с Музой Николаевной, уже двадцать лет вдовой генерал-майора. Я помогаю ей отгребать снег в сторону, а Муза Николаевна рассказывает о своём супруге, о том, что обязательно приезжает сюда раз в неделю, как бы плохо себя не чувствовала и невзирая на погоду. По всему видать, генерал был орёл – мужчина, к ничтожествам на могилу двадцать лет кряду вдовы не ездят. Муза Николаевна женщина общительная – настоящая находка для шпиона. Через десять минут разговора она живописно делится своим видением того, как работает местная администрация:
— Я знаю, они следят за могилками. Вон в соседнем ряду на могилу дерево ветром повалило, обелиск сломало, а они его нарочно не спиливают, не убирают, ждут — если на могилку ходит родня, то, конечно, обратится к ним с жалобой. Если видят, что могилка запущенная, несколько лет никто не приходит, они её – р — р — раз!
— В смысле?
Муза Николаевна, недовольная моей непонятливостью, выразительно двигает соболиными бровями и конспиративно оглядываясь по сторонам, как будто кто-то может нас подслушивать в этом белом безмолвии, шепчет:
— Выкапывают, а на его месте другого закапывают…
Мраморный генерал — майор со своего постамента смотрит на нас и снисходительно улыбается: “Ну, мать, разговорилась…”.
На центральной дорожке кладбища привлекла внимание надпись на плите:
Татьяна Несторовна Сумарокова , 1915 – 2008 г.
Точно зная, что эту фамилию мог носить человек дворянского происхождения, произвожу уже дома на компьютере цепь оперативно-следственных мероприятий и выясняю удивительные подробности. Поиск в сети дал такой результат:
“Также одной из самых — самых была Татьяна Сумарокова* (!) – которая побеждала в студенческих соревнованиях города Ташкента еще в тридцатых годах. Ее отец потомственный дворянин, Нестор Сумароков-Эльстон из Санкт-Петербурга (фамильный герб “В красном поле серебряные мечи, крестообразно и по краям четыре серебряные розы”, девиз “Одним путём без извивов”), в советское время был крупным специалистом по строительству электростанций (Омск, Ашхабад). Татьяна в тридцатые годы оканчивает Среднеазиатский государственный университет, работает в Москве на оборонную промышленность. В сороковых она переезжает в Алма-Ату, профессор АН КазССР, доктор химических наук, Татьяна Несторовна Сумарокова сейчас уже на заслуженной пенсии. Как и другие советские теннисисты, она училась искусству тенниса у знаменитого “мушкетера” французского теннисиста Анри Коше”. (с)
В сороковых переезд в Алма-Ату – ссылка или просто эвакуация? Вполне возможно, что при фашистском наступлении на Москву удалили подальше как “ненадёжный элемент”, из-за происхождения. Тем более, что человек “работает на оборонную промышленность”.
Дальше – больше. Внимательно перечитав страницы генеалогического древа Сумароковых-Эльстон, прихожу к выводу, что жительница города Алматы, специалист по криометрии, доктор химических наук, ушедшая в прошлом году Татьяна Несторовна Сумарокова почти со стопроцентной вероятностью является племянницей графа Сумарокова-Эльстон, князя Феликса Юсупова, того самого – организатора убийства Григория Распутина. А ещё, князь Юсупов был женат на Ирине Александровне Романовой, родной племяннице Николая Второго, Императора Всея Руси.
А прямой предок Татьяны Несторовны, прадед Сумароков-Эльстон Феликс Николаевич, 1820-1877 — по слухам, внебрачный сын Екатерины Фёдоровны Тизенгаузен (1803-1888) и принца Фридриха – Вильгельма — Людвига Прусского.
Если ещё вспомнить, что князь Юсупов – потомок ногайского князя Юсуфа и царицы Суюмбике, а Екатерина Тизенгаузен когда-то состояла с поэтом А.С.Пушкиным в изящных отношениях, то просто голова кругом идёт – как всё перемешано в этом мире.
Прав был писатель Г.Чхартишвили, когда говорил, что “всякое старое кладбище – это узел, в котором сплетаются несоприкасающиеся нити: разные пласты времени, жизнь и смерть, реальное и призрачное. Рациональность отступает, давая простор фантазии и вечному подозрению, что многое не снилось нашим мудрецам”… И это уже не фигура речи.
Выходя за ворота, вспомнила о “неприятной надписи”, о которой бубнил таксист. Поискала глазами и увидела припорошенные снегом большие квадратные, сваренные из листового металла и втопленные в бетон буквы:
“Мы были как вы, а вы станете как мы”.