Валентина Ивановна, рослая жилистая старуха, жила по соседству со мной, на одной площадке первого этажа. Была Валентина Ивановна самоназначенной смотрящей по двору, отчего целыми днями торчала в окне кухни, и громко вела оттуда нескончаемый прямой репортаж:
«Ага, явился! Вот этот мужчина, который из белой машины вышел. Ка-аждый вторник и четверьг приезжает к любовнице. Из восьмого дома, на третьем этаже… Приезжает к ней, а машину почему-то ставит у нас!».
Мужик делал вид, что не слышит, тем не менее, трусливо втягивал голову в плечи и быстренько улепётывал по своим стёжкам-дорожкам. Валентина Ивановна удовлетворённо поправляла концы платка, помалкивала минут пять и принималась за девочек в песочнице. «Зачем песок наружу бросаете? Это для малышей сделано. Дылды такие, заняться больше нечем?». Девочки, наученные родителями не реагировать на выпады вздорной старухи, ещё минуты две протестно, но уже вяло лепили свои куличики и, пошептавшись, убирались подальше. Связываться с Валентиной Ивановной считалось опасным.
Соседи говорили, что в молодости она работала поваром где-то в местах не столь отдалённых. Очень может быть. Студенток нархоза, приходивших во двор покурить, обзывала «шалашовками».
Меня Валентина Ивановна почти уважала. С оттенком покровительственности. По-видимому, я укладывалась в её трафаретные представления о правильной городской казашке – мужняя жена, мать двух воспитанных мальчиков. А наличие собственной снеговой лопаты и привычки мести площадку перед подъездом вообще приближало меня в её глазах к некоему человеческому идеалу. Застигнув меня за работой в палисаднике, Валентина Ивановна громко извещала двор:
— И вот не ленится же! И возится, и возится. Два часа наблюдаю. Не разогнулась ни разу!
Из окон и балконов сверху высовывалось несколько любопытных голов.
Деться от льстиво-поощрительных комментариев было решительно некуда – Валентина Ивановна присутствовала в окне весь световой день, как портрет в раме. Первое время я тяготилась ролью коровы-рекордсменки, выставленной на ВДНХ за выдающиеся физические кондиции, а потом привыкла.
Иногда я специально заговаривала с ней, без особой надобности. Как бывает, с опасливой отвагой трогаешь кончиком пальца голый провод, торчащий из стены – шмальнёт током или нет? И потом, все-таки она старый человек, совсем одна, со всеми в полном раздрае… Жалко. Спрашивала что-нибудь хозяйственное. Рецепт правильного варенья из вишни — с косточками лучше или без? Или заводила разговор за политику. Получая каждый раз невинное филологическое удовольствие – выражалась бабулька по-черномырдински самобытно: «у него глаза из арбитров вылезли», « пусть штрахуют».
Был ещё во дворе старушечий скамеечный ареопаг. Старушки, числом три, были просто пожилые пенсионерки. Нет, никаких фольклорных пошлостей — платочков, семечек, едких комментариев вслед молодым женщинам – о, наша, па-а-шла, па-а-шла, шалава! Иногда только гоняли студентов, облепивших качели и следили, чтобы дети не растаскивали из почтовых ящиков рекламный мусор.
С ареопагом Валентина Ивановна не зналась. С ними у неё были замшелые, но так и не сведённые за тридцать лет счёты. Дочка главной из скамеечниц отбила когда-то у дочери Валентины Ивановны страшно перспективного ухажёра, автослесаря. С тех пор Валентина Ивановна разругалась с обеими дочерьми, с зятьями, со сватами, внуков иначе как выблядками не называла, а обида все саднила, все не заживала. Тем более что слесарь был уже хозяин СТО, жил в доме по соседству, к тёще своей относился со всем уважением, детей произвёл розовеньких, плотных — не ущипнёшь, а жена выплывала из машины павой, а он за ней с пакетами, полными снеди – тюп-тюп-тюп. Глаза б не видели!
Достопримечательностью двора и главным оппонентом Валентины Ивановны была городская сумасшедшая Марго — собирательница разнообразного мусора и страстная собачница. Была она некоторым образом пародией на Кармен – пыльные космы, огромные безумные глаза в трагической обводке чёрным карандашом, выдающийся, с горбинкой, нос, тонкие губы в алой помаде. Носила оборчатые испанистые юбки и крупную копеечную бижутерию.
Отличительной деталью её замызганного туалета был большой самодельный бант на давно немытой голове. Бантов было штук десять – бархатных, атласных, шёлковых. Меняла их Марго с убийственной очерёдностью – то кроваво-красный, то черный с люрексом. Количество её собачек – грязных, тощих, лохматых – постоянно варьировалось, но не снижалось числом меньше десяти. Квартира до потолка была забита пустыми баклажками, пакетами с остатками гниющей еды и прочей дрянью. Подъезд задыхался от смрада. Приходили комиссии из акимата и санэпидстанции – увещевали, стыдили, угрожали и убегали прочь, зажав носы. Несколько раз приезжало телевидение и снимало о Марго леденящие душу репортажи для городской хроники. Тройка со скамейки утверждала, что Марго была когда-то учительницей и сочувственно присовокупляла – сейчас такие дети, кого хочешь доведут.
Валентина Ивановна, подкараулив момент, задирала Марго из своего окна-бойницы. Выкрикивала что-нибудь оскорбительное и отступала от окна – Марго могла метнуть чем подвернётся. Реакция следовала незамедлительно. Происходил обмен короткими трассирующими пулемётными очередями. Валентина Ивановна, удовлетворенная разминкой, замолкала. Марго, проорав филиппики, удалялась к мусорке — выудить очередную цветочную корзину с засохшим букетом или фасонистую бутылку из-под вина.
Каждый год первого октября она надевала вполне приличный костюм из черного габардина, туфли на каблуках, а красный бархатный бант с головы перекочевывал на то место, куда учителям лепят значок «Отличник народного просвещения». Дополнял образ эскорт из тявкающих мосек.
В глубине двора присутствовала ещё одна, всегда безмолвная, персона. Пожилая уйгурка в узбекском платье. Целыми днями, если позволяла погода, сидела она на низкой скамеечке , по-мужски широко расставив ноги, опершись локтями в колени и опустив тяжёлую седую голову в платке. Жила она с семьёй племянницы, замужней молодой женщины, матери двух детишек. Ареопаг и Валентина Ивановна с ней не общались, хотя все были примерно одного возраста, но они были дворовыми старожилками, столпами общества, а уйгурка пришлая, приблудная, принесённая ветром незавидных жизненных обстоятельств, прибитая ими к своей скамеечке. Молодые мамаши иногда оставляли возле неё коляски с младенцами, чтобы сбегать купить овощи или клубнику у заезжих коммивояжеров.
Говорили, что она никогда не была замужем, детей тоже не имела, а Валентина Ивановна сообщила мне, что она «вообще ещё девочка». На моё вежливое как бы изумление этим обстоятельством Валентина Ивановна утвердительно прикрыла глаза. Дескать, да, именно так, уж ты мне поверь.
Племянница уйгурки была вылитая Скарлетт Йоханссон, только брюнетка. Такие же пухлые губки, небрежно заколотые в узел волосы, взгляд, исполненный истомы, зазывно расстёгнутая пуговка на спелой груди. Имя носила соответствующее облику – Венера. Она с мужем когда-то соблазнила одинокую тётку на крутую негоцию. План был великолепен в своей простоте. Заложить однушку тётки в банк – раз. На вырученные деньги привезти из Китая гвардию надувных четырёхметровых Санта Клаусов – два. Продать их торговым центрам – три.
По пятьсот долларов за каждого!
Заходит взмыленный балда-покупатель в тэрэцэ, а на входе сияющий морозным блеском Санта кокетливо покачивается и играет на маленькой гармонике: «джингл белз, джингл белз, джингл ол зэ уей…». Детям радость, растроганные, размягчённые предновогодней бесшабашностью взрослые разевают кошельки, затариваются чепухой. Впереди – конец года, как конец света. Надо набрать впрок зелёного горошка, майонеза, фальшивого шампанского и задраить за собой люки.
В Китае такой санта стоит в розницу всего пятьдесят баксов! А оптом вполовину дешевле! А уж торговых центров в городе и области… Тьма.
Тётка пока поживёт с ними и заодно понянчится с внучатыми племянниками. А потом… О, это волшебное «потом». На вырученную кучу денег вызволить из банковского плена тёткину квартиру – раз. За проявленное мужество и беспримерную отвагу премировать её поездкой в Мекку – два. Купить ей пять, нет, десять панбархатных платьев. И ещё денег дать. На человеческие похороны. Три.
А на остальное… Эх, заживём.
Святого Клауса удалось продать в количестве одной штуки. Я его видела. В «Юбилейном». От тёплого воздуха из распахивающихся дверей заграничный дед мороз-неваляшка с приклеенной капиталистической улыбочкой плавно раскачивался. Вразвалочку и немного вокруг своей оси. Как пьяный. Гармоника нежно сипела про джинглбэлз под алой варежкой, бугрящейся изнутри склеротическими перстами. Никто не обращал на него внимания. Народ запасался продуктами. Полными тележками. Кассирши и охранники в заячьих ушках и шапочках Санты по случаю праздника приветливо вручали каждому бенгальские огни – с наступающим! Тренькала касса, шуршали купюры, звенела мелочь.
Ещё никто не знал, что впереди – Апокалипсис.
***
© ZONAkz, 2018г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.