Пророческий глюк брехливого блохолова

Мама, твой сын великолепно болен, у него чесотка мозга, роди его обратно

1

У меня несчастные руки. Ни одна сигаретная пачка или коробка конфет не сдалась мне без боя. С проклятьями, с боцманским сквернословием, зубами и ножом совершаю я варварское вскрытие, изрубив упаковку в садистские лохмотья. Пуды табаку бездарно просыпаны в тщетных потугах свернуть слюнявую цигарку. И ни один благочестивый бюстгальтер не открыл мне секретов своих чёртовых застёжек, понуждая испуганную даму к уступчивому шепотку: сама-сама…

А вот ловить блошек быстро и победоносно навострился.

Уверяю вас, спешка в этом деле не нужна. Большим и средним пальцем левой ладони зажмите предметное стёклышко, а указательным придерживайте кварцевую пластинку. В правую возьмите крошечный пинцетик из гибкого полотна. Присмотритесь к стайке крошечных разбойниц, разгуливающих вприпрыжку по дну эмалированной чаши. Деликатно подцепите ближайшую и уложите на стёклышко, нежно придавив её тельце прозрачным квадратиком. Подайте препарат доктору под микроскоп.

И так весь день. В перчатках по локоть, в резиновых сапогах выше колен, с башкой, туго затянутой в капюшон противочумного костюма, и взмокшей хирургической маской, проваливающейся в раззявленную от жажды пасть. Вонючая смесь карболки, натриевого мыла, одуряющих паров спирта и диэтилэфира.

Но как интересно!

Это была моя работа.

Более того.

Одно время я мумифицировал блох. Да! Бальзамировал их, как египетский жрец, ладящий пергаментное пугало из ферментированной плоти выпотрошенного фараона.

Сначала пять суток выдерживал их в перекиси водорода. Далее в спиртах. Сначала в ректификате, а позже в абсолютном. И лишь после этого под микроскопом раскладывал усопшую пленницу на хрустальном ложе, тончайшей иголочкой расправляя её голенастые ножки и мохнатые сяжки. И покрывал золотистой капелькой эпоксидной смолы.

Готово.

Мои подружки переселялись в твердокаменную вечность поддельного янтаря.

Я помню их научные прозвища. Они ласкают слух божественной латынью, подобающей именам римских матрон: Ксенопсилля Гербилли. Ксенопсилля Скрябини. Коптопсилля Лямелифер! В эту, кажется, я был тайно влюблён.

Где вы теперь, кто вам ласкает сяжки?

2

Полевая лаборатория, где я трудился ловцом блох, в миру простодушно называлась «заразка «. Однако зараза в ней водилась та ещё, всамделишная. Блошек потчевали чумой, она же — Yersinia pestis. Сначала заражали песчаную крысу и, когда она отдавала концы, выпускали на неё отряд жизнерадостных паразиток. Они в три горла пили её кипящую кровь. Заражались. Чумные блохи были нужны для научного эксперимента, который длился годами.

Новобранцев в заразке испытывали так: на полу стояли биопробные банки ростом с напольную вазу. У каждой толстое, как у барного стакана, дно, присыпанное чистым речным песочком. Требовалось приблизить лицо к отверстию цилиндра и выдохнуть туда воздух.

Я сделал это.

Господи боже праведный!

От песка отделилась, вспорхнула и взорвалась чернильно-чёрная туча, кипящая умопомрачительным роем шевелящихся точек — это были блохи, изготовившиеся к атаке. Так они отвечают на дыхание теплокровных.

Их было больше, чем звёзд на небе, пылинок в Млечном пути и песчинок в барханах СарыИшикОтрау. И все они копошились, кувыркались, вертелись, сновали туда-сюда, меняя очертанья этой роршаховской кляксы, смахивающей на подвижный, как ртуть, сгусток тёмной материи, на шаровую молнию, слепившуюся из мглы и мерзости.

Это была казнь Египетская.

Я отпрянул, ощутив под ложечкой вкрадчивую истому подступающей тошноты, а сотрудники заразки гомерически ржали сквозь влажные провалы хирургических масок. Всё, сказал лаборант Гопаненко, обкатка танками закончена. Обеззараживайся и вали отсюда, салабон.

3

Выполз на свет божий, закурил. Замутило, крыша пустилась в пляс, перед взором, на малиновом исподе век кипели мириады взбесившихся живчиков.

И приключилась чудовищная чесотка.

Я дико скрёб башку, царапая в кровь затылок, виски, брови, лез пальцами в ушные проходы, терзал шею, заныривал во влажные подмышки, рвал когтями грудь, живот, полосовал бёдра, голени и, упершись в телеграфный столб, неистово двигал плечами, шевелил лопатками, свирепо раздавливая тварей на спине, а они резво стекали в пах и жгли меня там, заползая меж ягодиц, впиваясь в съёжившиеся тестикулы — мама ро́дная!

Нужно было найти уединение, чтобы растелешиться и дать паразитам последний, решительный бой.

В баню!

Баня была знатная, она стояла на обрывистом берегу Нарына, вечером чумари раскаляли её кизяками и саксаулом, парились, как черти в аду, выскакивали голышом на дощатый помост, плюхались в реку и бултыхались там, гогоча, рыча и отплёвываясь. Но днём она стояла пустая, медленно остывая.

В предбаннике я содрал шмотки, выбил их о дверной косяк, нырнул в парную, влажная духота которой отдавала вяжущей горчинкой спелого жёлудя, нашёл осклизлый шмат хозяйственного мыла, окатился из ковшика и стал яростно наяривать пену, покрывшись ею с головы до пят.

— Не пóняла я! Это чё за постирушки? — раздался голос, который был мною немедленно опознан.

Это была Фаина Белогородцева, текущая млеком и мёдом тридцатилетняя лаборантка, рыжеволосая ведьма, сговорчивая давалка, утёха алчущих и жаждущих райского наслаждения. Я рухнул на скамью, прикрывши ладонью напрягшийся стыд, а другой выковыривая глаза из жалящих хлопьев. Она подошла вплотную.

— Ты чего такой коцаный и драный? — спросила Файка и вдруг расхохоталась, как русалка, курнувшая натощак добрый косяк анаши. — Ты в заразке был? В биопробную банку дул? И теперь чешешься, как пёс шелудивый? Ой, не могу!

Она схватила ковшик и, не переставая ржать, принялась поливать меня остатками тёплой воды из железной бочки.

— Ой, не могу! — причитала она, закатываясь. — Мальчик мой, это у всех так с непривычки! Эти блохи у тебя в голове поселились, они тебя долго грызть будут!

Помогла одеться, отвела в бокс обсервации, протёрла мои сукровичные расчёсы перекисью, заставила тяпнуть стопарь валерьянки и отправила спать.

4

Я дрых до заката, и сон мой был вошкающийся, шуршащий, шелестящий кишащими блошками, грызущими башку.

После ужина чумари пригласили меня на песчаный островок посреди Нарына. Жарко горел саксаульный костерок, накаляя чумазый котел с булькающим варевом; зоолог Аракелянц поджаривал степную агаму, насадив её на прут, лаборант Гопаненко его брезгливо за это чморил; врач Рахимов дергал струны и напевал про товарищ Парамонову, а паразитолог Першин курил «Волну» и гулко кашлял, покручивая рукоятку ВЭФа — впервые был заранее объявлен космический старт, и они надеялись его увидеть за полторы тыщи вёрст от Байконура.

Откуда-то выплыла наяда. Это была Файка. Она гребла одной рукой, а другой держала над головой узел с тряпьём. Выскочила, забежала за тощий куст джиды, с влажным чмоканьем совлекла с себя купальник и, завернувшись в ситцевый халат, присела к костру, обхватив божественные колени.

Гопаненко принёс пузатые фуфыри, которые охлаждались до времени во влажном песке.

Мне всучили мятую алюминиевую кружку, на дне которой маслянисто мерцал чистый ректификат. Пить его надо так: сначала хлебнуть маленько водицы, но держать её во рту; следом вылить в себя спиртягу и уж потом закончить возлияние крупными глотками ледяной воды.

Обойдусь, сказал я, гордо отказавшись от этого цирлих-манирлиха. «Мальчики, не надо, — жалобно проскулила Белогородцева. — Он же ребёнок…».

Гопаненко хохотнул в ответ:

— Жеребёнок!

Презрительно хмыкнув, я стал пить. У чистого спирта оказался вкус — жгучий и чуточку миндальный. Я чувствовал, как он сползает книзу, сжигая нежную изнанку пищевода. Дыхание спёрло — ни вздохнуть, ни охнуть. Гопаненко участливо сунул мне солдатскую фляжку в мокром, холодном чехле: запей, запей! Я запрокинул голову и только на третьем глотке понял — это был тот же спирт.

Вот так они прописывали в заразку.

Не успел я как следует продышаться, как все хором заорали, тыча пальцами куда-то в сторону горизонта, который вдруг беззвучно вспыхнул, выхаркнув в небо нестерпимо яркий окурочек — от него расходился книзу молочный конус света, упирающийся в землю.

Это была ракета, внутри которой сидели Валерий Быковский и Зигмунд Йен.

Чумари ликовали. Зиг! — восклицал пьяный Гопаненко, а остальные хором гаркали: Йен!

Ноги мои стали тряпичными, я бухнулся на колени и завалился набок, потом навзничь, загребая каблуками, пялясь в бархатный свод, усыпанный золотыми опилками. Кто-то сильно дёрнул за край неба, звёзды смешались в гигантский рой, в дикую кучу-малу, и она просыпалась на меня армадой неисчислимых гадов, которые залепили мои глаза, и свет в них померк.

5

Остаток ночи я провел в постели Фаины: выл, ревел, скрежетал зубами и содрогался спазмами сухой рвоты. Это была самая целомудренная ночь в моей жизни — нагая блудница отпаивала меня горьким, как дёготь чаем, а я то и дело провалился в глюк — навязчивый, липкий, мерзкий, страшный.

Это был не сон, а тягостное воспоминание.

***

В детский сад, где я по малолетству чалился, наведывался списанный автобус, дико раскрашенный, с замазанными суриком окнами. Внутри стрекотал 16 миллиметровый кинопроектор, крутил мультики, иногда диснеевские. Однажды механик зарядил бобину и крутанул рукоятку пуска. Мультик был странный. Вернее, иностранный, чешский, кажется. Там сновали большеротые, безносые человечки с персидскими глазами. Они были похожие на куколок, из которых вот-вот вылупятся бабочки. Человечки стояли в огромной очереди на конвейерную ленту, сноровисто на неё укладывались, а другие, стоявшие по бокам с киянками и стамесками, ловко вскрывали их черепушки и вынимали оттуда мозги, похожие на очищенный грецкий орех.

Ничего гаже я в своей жизни не видел ни до, ни после.

Со мною сделалась едва ли не падучая, водой отливали.

***

Вот эта богомерзкая картина и стала глюком, душившим меня на горячечном ложе вакханки Фаины. Я видел выжаренную степь, смахивающую на марсианскую пустыню, уставленную до горизонта ростовыми биопробными банками; на дне каждой из них лежал обнажённый человеческий мозг, и сонмища блох густо облепливали складки извилин, и пожирали их, превращая зефирное, мелко подрагивающее желе в чёрный прах сгнившего грецкого ореха.

Этот сон привиделся мне 26 августа 1978 года. Прошло больше 40 лет, и стало понятно, что он был пророческим.

6

Чумари, которых с нежностью помню, казались с виду балагурами, пьюхами и блудодеями. Но прежде всего они были пахари, заставившие меня ценить чистый спирт честной науки, где, как и в настоящей литературе, в грамм добыча и в год труды. Если ещё повезёт.

Четверть века длился этот марафонский заплыв в ширину: они пытались понять, где и как сохраняется чумной микроб. Куда он исчезает, откуда вдруг появляется? Колонии песчанки, крупной степной крысы, отсекали мелкой рабицей, вкопанной на трёхметровую глубину, запускали туда заражённых блох, начинался мор. Через пару лет норы раскапывали. Искали чуму в разложившихся останках крыс — не находили. Собирали засохшие трупики блох, но следов чумы не было и там. Рылись даже в экскрементах (!) клещей, то есть в их сохлом дерьме — тщетно.

25 лет коту под хвост? Как бы не так. В науке честный ответ «не знаю» — дороже вранья.

7

Зато эти, нынешние, знают всё. И про вездесущие вирусы, неутомимо срущие мелким горохом бесчисленных штаммов. И про климат, раскаляющийся в микроволновке их шизоидного безумия. Они не утруждаются доказательствами, им довольно хамских заклинаний прыщавой тинэйджерки, прогуливающей школу, несущей околесицу и с Дона, и с моря. А прозаседавшиеся предводители угодливо ей подмахивают, берут под козырёк, рапортуя о повышенных обязательствах: сбить температуру планеты до абсолютного нуля, мля!

Волна за волной. Блошиное гониво, чума на все наши дома. Мама, твой сын великолепно болен, у него чесотка мозга, роди его обратно.

Ах, как зудятся кулаки об дать кому-нибудь по морде!

Да куда мне с моими неумелыми, несчастными ручонками.

Разве что клаву терзать.

Блять.

***

© ZONAkz, 2021г. Перепечатка запрещена. Допускается только гиперссылка на материал.